Бумажный дворец

В зарослях акации глубоко в лесу Джонас обнаружил заброшенный дом: стены и крыша давно сгнили, поэтому остались лишь каменные очертания двух маленьких комнат. Все оплели побеги диких роз и вьюнок. Мы перепрыгнули через низкие стены и встали посередине того, что когда-то было чьим-то жилищем. Джонас подобрал палку и стал скрести ею песчаную кочку, пока не откопал ярко-синюю бутылку, гладкую, как обкатанное морем стекло. Он расчистил место на полу, и мы, лежа бок о бок, смотрели на проплывающую над головой белую макрель облаков. Закрыв глаза, я слушала шепот сосен, вдыхала запах можжевельника и душистых трав. Было уютно лежать там рядом с ним в тишине. Молчать, но при этом чувствовать связь между нами, общаться без слов, как будто мы могли слышать мысли друг друга, поэтому нам не надо было произносить их вслух.

– Как думаешь, здесь была супружеская кровать? – спросил Джонас через некоторое время.

– Ты очень странный ребенок.

– Я только подумал, что здесь так славно, мы могли заново отстроить этот дом и жить в нем, когда поженимся.

– Так, во-первых, тебе всего двенадцать. А во-вторых, хватит нести всякую ерунду, – сказала я.

– Когда мы вырастем, наша разница в возрасте будет незаметна. Она уже и сейчас практически незаметна.

– Наверное, ты прав.

– Я расценю это как согласие, – не уступал Джонас.

– Хорошо, – ответила я. – Но я хочу пароварку.



– Братья дразнят меня из-за тебя, – сказал Джонас как-то днем, когда я провожала его домой от пруда. Я немного знала его братьев. Элиасу было шестнадцать. Они с Анной вместе учились ходить под парусом два года назад и как-то раз целовались за игрой в бутылочку. Хоппер был мой ровесник, четырнадцать лет. Высокий, с густыми рыжими волосами, веснушчатый. Мы раз или два здоровались на пятничных дискотеках в яхт-клубе, но на этом все.

– Они тебя дразнят, потому что я гожусь тебе в няньки. И они правы. Это немного странно.

– Ты нравишься Хопперу, – сказал Джонас. – Наверное, поэтому он так надо мной издевается. Хотя поведение Элиаса это не объясняет.

Я засмеялась.

– Хоппер? Да я с ним почти не разговаривала.

– Тебе надо как-нибудь пригласить его на танец, – посоветовал Джонас. – Смотри. – Он сел на корточки и поднял крошечную голубую скорлупку, упавшую в высокую траву у дороги. – Малиновки вернулись. – Он осторожно протянул скорлупку мне. Она была невесомой, тонкой, как бумага. – Я боялся, что сойки их прогнали.

– Почему я должна быть с ним милой, если он над тобой издевается?

– Он это делает только потому, что видит во мне угрозу.

– Что мне действительно надо сделать, так это сказать ему, чтобы он оставил тебя в покое.

– Пожалуйста, только не это, – сказал Джонас. – Это будет унизительно.

Дойдя до поворота, мы замедлили шаг. Дальше находился дом Гюнтеров – единственный участок в Бэквуде, огражденный забором. Гюнтеры были странными. Австрийцы. Ни с кем не общались. Скульпторы – и муж, и жена. Иногда я встречала их на дороге, когда они выгуливали своих немецких овчарок. Эти собаки внушали мне ужас. Когда кто-нибудь проходил мимо дома, они подбегали к забору, захлебываясь лаем. Как-то раз одна из них вырвалась и укусила Бекки за ногу.

Когда мы приближались к воротам, мне уже слышно было, как они с лаем бегут к нам с холма.

– Ладно, – согласилась я. – Приглашу. Но я правда сомневаюсь, что он видит в тебе угрозу. – Я засмеялась.

Обычно отрезок пути мимо дома Гюнтеров мы преодолевали бегом. Однако сейчас Джонас остановился как вкопанный посреди дороги.

– Спасибо, Элла, что прояснила.

Собаки добежали до забора и заливались исступленным, злобным лаем. Бросались на забор, не привыкшие к тому, что на них не обращают внимания.

– Нужно идти, – сказала я. – Они сейчас вырвутся.

Но Джонас не двинулся с места, и собаки залаяли громче.

– Джонас!

– Я могу дойти сам, – бросил он холодно. И пошел прочь.

Мистер Гюнтер вышел из своей студии на вершине холма.

– Астрид! Фрида! – крикнул он собакам. – Herkommen! Jetzt![11]

На следующий день, когда я пошла на пляж, Джонаса нигде не было.



– Пап, – начинает Конрад, – ты знаешь, что Элла – растлительница малолетних? У нее роман с десятилеткой.

Конец лета. Мама поехала отвезти мусор на свалку, пока та не закрылась. Лео разделывает у раковины луфаря, которого поймал сегодня утром, – рыба подошла близко к берегу, и вода от нее пенится.


– Он просто мальчишка, который повсюду за мной таскается. И ему двенадцать, а не десять, – говорю я, но чувствую, как у меня пылают щеки.

– Кто за тобой таскается? – спрашивает Лео. Бо́льшую часть месяца он провел на гастролях с какой-то джазовой группой. Я рада, что он вернулся. Мама гораздо счастливее, когда он дома.

– Тот пацан, Джонас, который постоянно тут крутится, – отвечает ему Конрад. – Он ее парень.

– Славно, – бормочет Лео, исчезая в кладовке.

Я слышу, как что-то падает. Лео чертыхается.

– Не будь таким козлом. Он всего лишь маленький мальчик, – говорю я, отодвигаясь от стола и убирая тарелку.

– Вот именно, – отвечает Конрад. – Растлительница малолетних.

– Никто не знает, где ваша мама прячет пищевую пленку? – кричит Лео. – Зачем она все время покупает вощеную бумагу? Кто вообще пользуется вощеной бумагой?

Анна сидит на диване, пытаясь заново собрать свое кольцо-пазл. Теперь она поднимает голову, почуяв запах крови.

– Ого, Конрад, – присвистывает она. – Ревнуешь? – Анна улыбается. – Мне кажется, Элла, Конрад в тебя втюрился.

Лицо Конрада перекашивается. Он натужно смеется.

– Что думаешь, Элла? – спрашивает Анна. – Тебе нравится Конрад? Он хочет, чтобы ты была его девушкой.

– Хватит, Анна, – говорю я. – Это мерзко.

Однако во мне тревожно звякает какой-то колокольчик, как будто она сказала что-то, о чем я уже знаю, но не помню.

– Пошла ты, – выплевывает Конрад.

Анна чувствует его слабость и кружит вокруг, как хищница перед нападением.

– Инцест намного хуже растления малолетних, Кон.

Конрад вскакивает и хватает ее за руку.

– Заткнись! Заткнись, а не то сломаю тебе руку.

– Успокойся, – говорит Анна, провоцируя его. – Я только пытаюсь помочь. Хочу объяснить тебе, что это грех, прежде чем ты сделаешь что-то, о чем потом пожалеешь.

Лео выходит на веранду как раз в тот момент, когда Конрад бьет Анну по лицу.

– Конрад! – Двумя широкими шагами он приближается к ним, хватает сына за шиворот и оттаскивает от Анны огромными, пахнущими рыбой ручищами. – Ты что творишь?! – Дотащив сына до двери, он выталкивает его с такой силой, что Конрад падает на землю. – Поднимайся!

Мы смотрим, как Конрад пытается сдержать слезы.

– Плакса, – говорит Анна со злобной усмешкой. Потом идет к дивану, берет свою книгу и погружается в чтение, как будто даже не заметила, какой пожар только что устроила.



Пляжный пикник Диксона в честь конца сезона всегда был моим любимым летним событием. Весь Бэквуд собирается у огромного костра на пляже. Мы ищем для розжига сухие, почерневшие от солнца водоросли на берегу, складываем в кучу плавник, смотрим, как огонь выплевывает искры в ночное небо. Все поют и танцуют. С наступлением темноты мы зажигаем бенгальские огни и бегаем вокруг, как светлячки. Взрослые слишком много пьют. Мы подглядываем за ними из-за дюн и играем в салки. Народ готовит моллюсков и лобстеров в огромных эмалированных кастрюлях в крапинку, заворачивает вымоченную в морской воде кукурузу в фольгу и бросает в огонь.

Мы – любители гамбургеров. Мама обязательно приносит с собой горчицу, сладкий соус и сырой лук, от которых ее дыхание становится невозможно вытерпеть. Она угощает всех редиской с солью, как будто это какой-то деликатес.

В этом году Конрада с собой не взяли. Он наказан, и ему неделю нельзя выходить из дома. Он умолял отца разрешить ему пойти. Даже мама пыталась переубедить Лео, но тот был непреклонен.

– Последнее время с ним действительно трудно, это правда, – говорит мама, когда они вылезают из пруда после купания.

Мы с Анной сидим на веранде и едим клубничное мороженое.

– И почему в его комнате всегда должно пахнуть ногами? Неужели он ничего не может с этим сделать? Есть же специальные средства. Я дала ему присыпку, но он утверждает, что у него от нее ноги чешутся. Ты должен с ним поговорить.

Я смотрю, как Лео вытирает тело полотенцем, как будто полирует большую белую машину. У него мешковатые плавки, живот под полотенцем ходит ходуном. Он похож на большого пупса. Лео не очень хороший пловец, но мама с недавних пор заставляет его упражняться.

– Ему нелегко в нашем доме, Лео. С таким количеством женщин. Тебя не было почти пол-лета. Тяжело жить одному в чужой семье. Ему нужно, чтобы ты встал на его сторону.

– Что ему нужно, так это научиться понимать последствия своих действий.

– Но так ты только сильнее его отталкиваешь. И нам всем будет еще тяжелее.

– Ты с девочками тут ни при чем, Уоллес. Дело в моем сыне.

– Пусть пойдет с нами. Ему так нравится изображать с тобой медвежью охоту. Это традиция.

– Мой сын не должен бить девочек, – говорит Лео.