Бумажный дворец
Часть 17 из 65 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Твоя жена с самого утра ведет себя как мегера. У нее что, критические дни?
– Я тебя слышу! – кричу я и быстрым шагом удаляюсь к пруду.
Двенадцать быстрых гребков выносят меня на глубину. Я поворачиваюсь на спину, кладу руки на пояс и гребу только ногами, толкая себя еще дальше. Слушаю приглушенный плеск воды вокруг.
Добравшись до середины пруда, я поворачиваюсь обратно и лежу на поверхности воды лицом вниз, как утопленница, пытаясь увидеть что-нибудь распахнутыми глазами. Но глаза не могут приспособиться к зеленому полумраку пруда. Органы чувств подводят меня, и я ощущаю беспомощность. Представляю, каково это – утонуть, погрузиться на самое дно, отчаянно пытаться вынырнуть на поверхность, пить воду, словно воздух.
1979 год. Октябрь, Нью-Гэмпшир
Новоанглийская осень проносится за окном машины красно-желтой полосой, которую изредка прерывает темное пятно сосны. Сегодня родительские выходные в школе-интернате Анны. Диксон, мама, Бекки и я едем туда с ночевкой, чтобы повидать ее. Я никогда не была в Нью-Гэмпшире.
– Я тоже, – говорит Анна, когда я звоню ей сообщить, что мы приедем. – Нам не разрешают покидать кампус. Я как будто застряла в краснокирпичном прошлом с девчонками, которые играют в хоккей на траве и живут на слабительном.
Но на самом деле Анна стала намного счастливее. Она теперь почти не приезжает домой. По праздникам она остается у одноклассницы, которая живет ближе к школе.
Навестить ее на родительских выходных было идеей Диксона. Мама не собиралась ехать, но Диксон настоял. Анна – его крестница. Ему очень нравится Лео, сказал он маме, но браки заканчиваются, а дети – нет.
– Технически это не так, – не соглашается мама.
– Не говори такие мрачные вещи. Ты начинаешь походить на свою мать, – отвечает Диксон, тыча ее в ребра.
Они с кучерявой Андреа разошлись. Как только ребенок родился (дома, в ванной), сразу стало ясно, что он не от Диксона.
– Я очень разносторонний человек, – рассказывает нам Диксон. – Блестящий интеллект, сексуален, как бог, знаток Уолта Уитмена. Но я уж точно не азиат.
– Найдешь себе другую, – говорит мама. – Как всегда. Уже через две секунды.
– Это правда, – кивает Диксон. – Но ни одна не задерживается надолго.
– Это потому что у тебя ужасный вкус, и ты встречаешься только со всякими дурочками, – говорит мама.
– Моя ахиллесова пята, – соглашается Диксон. – Будь я поумнее, женился бы на тебе.
– Ясное дело.
– Но надо отдать ей должное, Андреа придерживалась своей правды.
– Считай как хочешь.
Диксон смеется.
– Ладно, проехали. Младенец был милый, правда, Бекки?
– Ну так себе, – отвечает Бекки. – Голова у него была дурацкой формы.
– Это временно. Просто у Андреа очень узкий родовой канал.
Бекки издает такой звук, будто ее тошнит.
– Пап, можно, мы не будем обсуждать ее вагину?
Мы с Бекки стиснуты на заднем сиденье между брезентовой сумкой Диксона и большой мексиканской корзиной, куда мама в последнюю минуту сложила вещи, которые Анна забыла взять с собой в октябре.
– Почему нельзя было положить это все в багажник? – спрашиваю я.
– Там ящики. На обратном пути мы поедем собирать яблоки, – отвечает мама. – Сделаем яблочное повидло, – добавляет она, когда я издаю стон. – Напомни мне купить пектин, Дикс.
– Круто, – откликается Диксон. – Яблочное повидло.
Он включает радио и вертит ручку, пропуская трещащие радиостанции.
– Пожалуйста, смотри на дорогу, – просит мама.
– Тихо, я здесь водитель.
На единственной местной радиостанции, которую ему удалось найти, играет «Time in a Bottle»[10].
– Только не это, – говорит мама. – Терпеть не могу Джима Кроче. Слишком слезливо.
– Будь снисходительнее к бедняге, Уоллес. Его убило пекановое дерево.
– Это точно не улучшило его музыку.
С широкой ухмылкой Диксон выкручивает звук на полную громкость. Мама затыкает уши, но улыбается. Она всегда более расслаблена рядом с Диксоном.
Мы сворачиваем на сельскую дорогу, обрамленную каменными оградами и кленовыми деревьями. Она петляет по открытому пастбищу, мимо красных амбаров, нескончаемых яблочных садов, чьи яблони еще ломятся под весом спелых плодов. Въезд на территорию интерната обозначен двумя массивными гранитными колоннами и скромной бронзовой табличкой, потускневшей и почти нечитаемой. Академия «Ламонт». Длинная гравиевая подъездная аллея внезапно выводит к просторным лужайкам, на которых то тут, то там растут деревья, такие широкие, что обхватить их можно только втроем.
Академия «Ламонт» больше, чем я себе представляла, внушительнее. Общежития и учебные здания из красного кирпича, оплетенные плющом, обшитая белыми досками капелла, библиотека с мраморными колоннами. Рой учеников налетает на родителей на парковке с облегчением и радостью. Анны нигде не видно. Мы находим ее сидящей на солнышке на ступеньках у входа в ее общежитие. У нее на коленях лежит книжка в мягкой обложке. Она плачет.
– Почему Финеас умирает? – сокрушается она, закрывая книжку и поднимаясь. – Ненавижу эту книгу!
– Да, нельзя прочитать «Сепаратный мир» и не расстроиться в конце. Это все знают, – отвечает Диксон.
– Он был такой красивый, – говорит Анна. – Совершенство.
– Лучшие умирают молодыми, – заявляет Диксон.
– Что за чушь, – фыркает мама.
Анна с мамой держатся на расстоянии, как дети на школьных танцах: каждая ждет, когда другая сделает первый шаг. С тех пор как Анну отослали в интернат, их отношения безвозвратно изменились. Мама пыталась загладить вину, но в Анне появилась некая отстраненность, холодность, которая никогда уже не сменится теплотой, – как будто ее прежняя жизнь еще видна в зеркале заднего вида, но Анна смотрит лишь вперед, на дорогу.
Мама не выдерживает первой и преодолевает разделяющее их расстояние.
– Я так рада тебя видеть, – произносит она, обнимая Анну. – Замечательно выглядишь.
– Я не ожидала, что вы приедете, – говорит Анна.
– Конечно, мы приехали, – ощетинивается мама.
– Но в прошлом году вас не было.
– Зато сейчас мы здесь. – Диксон кладет руку на плечи крестнице. – И сегодня такой прекрасный день! Мне нужно найти сортир, пока я не обмочился, а потом я требую экскурсию.
– Боже, папа, – охает Бекки.
– Родители Лили пригласили нас пообедать с ними в гостинице, – говорит Анна.
– Я думала, мы пообедаем семьей, но так тоже будет чудесно, – улыбается мама, но я вижу, что она расстроена.
– Сначала я хочу показать Элле мою комнату. – Анна берет меня за руку, как будто мы всегда были лучшими подругами.
Бекки собирается последовать за нами, но Диксон ее останавливает.
– Видела, какое здоровенное дерево, Бекки? Ему, наверное, лет двести.
Анна живет в комнате на троих – просторной, с большими окнами, потертым деревянным полом и тремя кроватями у стены. На подоконнике стоит стеклянная банка с мутной водой, в которой пустила белые волосатые корни косточка авокадо. Кровать Анны не заправлена: я узнаю ее фиолетовое постельное белье с индийскими узорами. На стене над кроватью висят две фотографии. На одной из них Анна стоит с одноклассницами у бассейна. На другой мы с ней лезем на дерево в Центральном парке. Смеемся.
Анна садится на постель, закинув ногу на ногу. Хлопает по кровати, призывая меня сесть рядом. Матрас на краю проседает, когда я сажусь.
– Угадай, что? – говорит она. – И обещай, что никому не расскажешь.
– Хорошо.
– Я серьезно, – не унимается она. – Под страхом смерти. – Она придвигается ко мне. – На прошлых выходных я лишилась девственности.
Она кажется такой гордой собой, как будто совершила какое-то великое достижение, и мне хочется сказать правильные слова – что-нибудь, что звучало бы непринужденно, по-взрослому. Она поверяет мне свою тайну. Но все, что мне представляется, это пот, затхлость, мольбы мамы. Я тяну за торчащую из пододеяльника нитку. Ткань складывается, как гармошка.
– Не знала, что у тебя есть парень, – говорю я.
– А у меня и нет. Это друг брата Лили. Ему девятнадцать. Мы тусовались все вместе на День Колумба.
– Каково это было?
– Не то чтобы здорово. Но все-таки я больше не девственница.
– А вдруг ты забеременела?
– Я не могла. Я одолжила у Лили ее колпачок.
– Фу.