Бронзовые звери

Северин не стал тратить время зря. Интуиция подсказывала ему, что этот рай не продлится долго. И, в конце концов, жестокая реальность снова заявит о себе, неизбежная, как рассвет. Он запустил ладони в ее волосы, прижимая ее к себе, наслаждаясь каждым вскриком и каждым легким вздохом. Он покрывал поцелуями ее шею, нежно обводя каждый изгиб ее тела с восторгом и тоской, словно она была священными письменами, которые он не знал, но отчаянно стремился расшифровать. В конце концов, Лайла привлекла его к себе, закинув ногу ему на бедро, помогая ему найти путь к ней. Мир вокруг них исчез. Они слились в мощном гимне, священной песне, и хотя Северин знал, что он не бог, на краткий миг их обладание вечностью заставило его почувствовать себя бессмертным.

Чуть позже Лайла свернулась калачиком, положив голову ему на грудь. Он взял ее ладонь, покрывая поцелуями узоры из хны. Раскинувшийся внизу город наполняла тишина. Золотой луч коснулся неба, и Северин ощутил, как его тело начинает сковывать ужас.

– Ты ведь знаешь, правда? – мягко спросила Лайла.

Ком подкатил к его горлу. Да, он догадался, но не мог заставить себя произнести эти слова.

– Это был единственный способ, Северин, – сказала Лайла. – Как только ты сыграл на лире, мир изменился. Храм стал началом и одновременно концом Творения, а поскольку я наполовину Сотворена и наполовину человек, храм попросил меня остаться и быть его стражем. Я стану наблюдать, как его могущественная сила избавляет наш мир от Творения. А взамен… я исцелюсь. Я буду жить.

Северин всегда восхищался Лайлой, но сейчас его восхищение граничило с благоговением. Храм и в самом деле мог даровать божественность, но он не выбрал его. Он предпочел ее. Северин стиснул ее ладони, целуя жилку пульса на ее запястье, и некоторое время они лежали молча, пока Лайла снова не заговорила.

– Ты обещал мне чудеса, Маджнун, – сказала она, поглаживая его по груди. – Расскажи мне о них, чтобы мне было о чем мечтать.

Острая боль пронзила его, и несколько мгновений Северин не мог вымолвить ни слова, но рассвет стремительно наступал, а время было конечно, и он должен был воспользоваться тем, что ему даровали.

Он прижал ее ладонь к своей груди и подумал о чудесах. Как-то он пообещал ей хрустальные туфельки и яблоки бессмертия. Но теперь же он хотел рассказать ей что-то совсем другое.

– Я… я научусь печь пирог, – сказал он.

Лайла фыркнула.

– Это невозможно.

– Нет! – воскликнул он. – Я научусь. И испеку тебе пирог, Лайла. И мы… мы устроим пикник. Мы станем кормить друг друга земляникой, пока наши друзья не содрогнутся от отвращения.

Лайла тихо дрожала, и он надеялся, что это от смеха. Ночь стремительно таяла. Ядовитый оттенок голубого окрасил небо.

– Обещаешь? – спросила она.

– Обещаю это и даже больше, если это вернет тебя, – сказал Северин. – Зимой я обещаю взять вас с Гипносом на балет. Мы будем стоять в очереди за жареными каштанами, пытаясь удержать Зофью от того, чтобы воссоздать этот деликатес дома на огне в камине библиотеки. Мы можем целый день просидеть у камина, читая книги и не обращая внимания на Энрике, заглядывающего к нам в книгу из-за спины…

– Маджнун, – произнесла она.

Но он еще не закончил. Северин крепче стиснул ее ладонь.

– Я обещаю, что мы сможем тратить время, словно мы боги, у которых в запасе целая вечность.

Свет становился все ярче, и Северин обернулся к ней, покрывая ее лицо страстными поцелуями. Ее слезы струились по его лицу.

Она прижала свою ладонь к его ладони, и когда свет коснулся их рук, казалось, что их связали воедино тысячи рассветов.

– Наша связь неразрывна, – сказала она. – Пока я живу, и пока жив ты. Я всегда буду с тобой.

Северин ощущал это новое переплетение их душ, но не понимал, что это означает.

– Лайла… подожди. Пожалуйста.

Он знал, что никогда ее не забудет, но все равно пытался запомнить ее сейчас: сахар и розовая вода, бронзовая полоска на шее, чернильные волосы, чей оттенок способны воспеть лишь поэты. Когда он снова поцеловал ее, их зубы соприкоснулись, и это мгновение казалось таким до боли человеческим, что он едва не разрыдался.

– Я вернусь к тебе, Маджнун, – сказала она. – Я люблю…

Наступил рассвет.

Он унес с собой ночь и ее последние слова, а затем, подобно тому, как его торжественно вознесли на небеса, его запросто вернули обратно к реальности.





38. Гипнос




Когда все закончилось, Гипнос не мог с уверенностью сказать, что увидел в тот день на вершине зиккурата. Он представлял присутствие чего-то разумного, божественного… поток золотого света. Но все оказалось совсем иначе. Невозможно было рассказать о происходящем, используя обычное описание красок.

Если уж на то пошло, это напоминало живую песню, волнообразную и непостижимую.

На краткий миг эта песня пронзила Гипноса насквозь, словно невидимую стеклянную поверхность, сквозь которую проникали лучи солнца и лунный свет, и он был не просто освещен, а просветлен. Перед глазами пронеслось прошлое. Вот он мальчик, который любил петь, но которого заставляли молчать. Мальчик, тосковавший по песне и окруженный различными видами тишины – молчанием матери, его собственных желаний, молчанием роскошно обставленных комнат, по которым он бродил, словно призрак. Всю свою жизнь Гипнос нес в себе множество блуждающих нот, жаждущих воплотиться в музыке, и нашел их в друзьях, заменивших ему семью. Но даже с ними он ощущал тревогу, словно они могли изгнать его из своей мелодии в любой момент. Однако эта великая песня уверяла его в обратном. Она уверяла его, что он прекрасен таким, какой он есть, а его душа таит в себе целую симфонию, ради которой он и был создан.

Но затем песня отпустила его.

Оставив ему лишь воспоминание о великой необъятности и едва заметный намек на нежность.






Часть VI




39. Зофья




Через три дня после того, как они спаслись из рассыпавшегося в прах зиккурата и покинули остров Повелья, Зофья сидела в купе поезда, направлявшегося в Париж. Мир изменился. Судя по информации во всех газетах, древние Сотворенные предметы по всему миру перестали функционировать.

И никто не знал, почему.

Поступали сообщения о протестах около храмов, а религиозные лидеры кричали на каждом углу, что это знамение божье, а значит, Бог недоволен человечеством. Фабриканты заявляли, что современные изобретения ликвидировали необходимость в Творении. Для тех, кто был привязан к понятиям сознания и материи, их искусство осталось нетронутым, но Зофья подозревала, что однажды и это изменится.

Посреди всей этой неопределенности существовала лишь одна вещь, в которой Зофья не сомневалась: она не знала, что будет дальше.

Раньше это бы ее тревожило. Усевшись в поезд, она бы всю дорогу считала кисточки на ковре, хрустальные подвески, свисавшие с абажуров светильников. Но сейчас ее гораздо меньше волновала неизвестность. Даже если бы на мир опустилась тьма, Зофья знала, что могла стать светом.

Сидя в одиночестве в купе, Зофья разглядывала свою ладонь, где теперь на одном из пальцев сиял гранатовый перстень Лайлы. Внутри камня угадывалась цифра ноль.

Когда-то ужас сковывал Зофью при мысли о том, что придется увидеть эту цифру. Но этот момент настал и прошел, и хотя все закончилось совсем не так, как она представляла, она не ощущала пустоты.

Зофья разминала пальцы, ощущая тяжесть гранатового перстня. Она нашла его на глиняном берегу озера в пещере рядом с разбитым фонарем. Вероятно, он соскользнул с руки Лайлы перед тем, как они вошли в святилище.

Когда несколько месяцев назад Лайла попросила Зофью изготовить для нее этот перстень, Зофье не понравился выбор красного камня. Это был цвет крови, напоминавший Зофье о предупреждающих знаках, расставленных в университетских лабораториях.

– Мне нравится красный, – с улыбкой настаивала Лайла. – Это цвет жизни. В моей деревне невесты никогда не надевали белое, потому что мы считаем его цветом смерти. Вместо этого мы носим красную одежду. – Лайла подмигнула. – Кроме того, мне кажется, красный цвет мне идет.

Зофья покрутила перстень на пальце. При мыслях о Лайле ее охватывала боль. Она вспомнила безжизненное тело подруги на каменных ступенях, когда храм рушился вокруг них. Вспомнила ослепительный свет, хлынувший из открывшегося портала. Однако дальше ее воспоминания делались размытыми. Она не могла вспомнить, что увидела на другой стороне, однако ее не покидало ощущение невероятного спокойствия. Когда она открыла глаза, храм наполняла тишина, а Лайла исчезла.

Понурив голову, Северин прижимал ладони к тому месту, где она лежала.

– Она сказала, что вернется… когда сможет.

Других ответов у них не было, и не осталось больше времени на то, чтобы обыскать храм, потому что он продолжал разваливаться на глазах. Но, несмотря на то что она не знала и не понимала, куда исчезла Лайла, Зофья не беспокоилась за подругу.

– Феникс?

Зофья подняла глаза, увидев, что дверь в купе приоткрылась и в проходе возник Энрике. На нем был темно-синий костюм, а шляпа, натянутая на лоб, почти скрывала повязку на его голове.

– Можно к тебе? – спросил он.

Зофья кивнула, и Энрике уселся напротив. С тех пор, как они вернулись с острова Повелья, им было что обсудить, поэтому едва ли стоило сейчас говорить о своих чувствах. Необходимо было организовать поездку, связаться с Эдемом и разобраться с Вавилонским Орденом.

Гипнос, наконец, связался с ними, тем самым положив конец преследованиям Ордена и освободив друзей от ответственности за то, что произошло на Зимнем Конклаве неделю назад. Однако теперь Орден пожелал задать им вопросы о смерти Руслана и Падшем Доме. Они придумали легенду, договорившись не упоминать о храме под Повельей и о том, что там происходило. Но, если честно, Зофья не могла с точностью утверждать, что она видела. Пытаясь сосредоточиться на мгновениях, проведенных там, она могла вспомнить лишь ощущение покоя.

Теперь, когда впервые за несколько дней они остались наедине с Энрике, чувства Зофьи обострились. Стали более четкими. Она вспомнила их поцелуй, как он держал ее за руку, когда сирены-скелеты пытались заманить ее в озеро, как они боролись с тьмой, размахивая факелами.

Зофье хотелось что-то сказать ему, но что именно? Что ей нравилось быть рядом с ним? Что она снова хотела поцеловать его? И что это будет означать? Взглянув на Энрике, она заметила, что он смотрит на перстень у нее на пальце.

– Ты веришь в то, что сказал Северин? – тихо спросил он. – О Лайле? Что она жива и с ней все в порядке… там, где она сейчас?

– Да, – без колебаний откликнулась Зофья.

– Почему? – спросил он.

Зофья открыла рот, затем закрыла. Она не могла подтвердить свой ответ научными фактами. И все же Лайла часто снилась ей с тех пор, как они покинули Повелью. В этих снах подруга сидела рядом, говоря, что все будет хорошо и ей нечего бояться. Зофья не могла вычислить, откуда исходит эта уверенность, не могла определить источник этой уверенности, скрытый за хрупкой пеленой сна. И потому она вдруг вспомнила слова Энрике, когда он поддразнивал ее.

– Назовем это чутьем, – сказала она.

На его лице расцвела улыбка. А затем он выглянул в окно, и его улыбка слегка померкла.

– Я знаю, это нелепо, но иногда… она мне снится. И я слышу, как она говорит мне, что все будет хорошо, – сказал он.

У Зофьи округлились глаза.

– Тебе тоже?