Бронзовые звери

– Я бы разделся. – Гипнос скрестил руки на груди. – Поверьте, это работает. Если леди или джентльмену это неинтересно, он просто выйдет из комнаты.

– И, скорее всего, после этого в придачу сожгут свои простыни, – пробормотал Энрике.

– Ну а если человек не против, то интимный процесс пойдет как по маслу. Стоит попробовать.

– Нет, – в один голос ответили Северин и Энрике.

Гипнос фыркнул.

– У вас вообще нет воображения.

Очень скоро симпатичный базар начал меняться. Запахи выпечки и ароматы порезанных фруктов изменились, по мере того как они приближались к рыбным рядам. Расположенный под замшелыми готическими куполообразными арками на берегах Гранд-канала, рыбный рынок был зловонной достопримечательностью города, и к лучшему это или к худшему, но местом встречи с их перевозчиком. Даже издалека Северин мог различить груды бледных извивающихся свежевыловленных угрей. Мастера Водного творения прогуливались между рядов, укладывая глыбы льда на лотки, для поддержания свежести улова.

– А вот и он, – сказал Гипнос, указывая кивком в сторону седого мужчины, прислонившегося к колонне. Рыбак кивнул в ответ, приветствуя их.

– Я договорюсь об оплате, и отчаливаем, – сказал Гипнос, направляясь в сторону рыбного базара.

Северин не помнил, когда в последний раз оставался наедине с Энрике. Раньше они были добрыми товарищами, но теперь каждая фраза напоминала осторожные шаги по тонкому льду. Энрике не смотрел на него. Он снова уставился на ряды рыночных прилавков перед входом на рыбный базар.

– Она любит цветы, – тихо сказал Энрике. – Ты мог бы начать с этого?

Северин проследил за взглядом Энрике, увидев крошечную палатку, где заправляла старушка, которая уже дремала, несмотря на то что базар только начал работу. На столике перед ней были разложены изящные произведения из стекла: хризантемы с молочными кварцевыми лепестками, розы, вырезанные из тонких пластин сердолика. Взгляд Северина задержался на стеклянной лилии, которая была создана столь искусно, что каждый лепесток, казалось, был вырезан из пламени.

Энрике подтолкнул его.

– Давай.

Северин заколебался.

– Ты не думаешь, что это бессмысленно?

– Если бы я верил в бессмысленность, ты сейчас бы лежал на дне лагуны, – чопорно ответил Энрике.

– Справедливо. А как насчет тебя? Ты не хочешь подарить ей цветы?

– Кому? О… – Энрике отвел глаза. – Что, так заметно?

– Только когда ты не сводишь с нее глаз.

– Думаю, ей больше понравились бы математические показатели этих лепестков, чем сам цветок. Я должен отыскать нечто, что будет для нее подобно цветку. – Энрике нахмурился. – Но боюсь, это будет что-то воспламеняющееся.

– Я тоже этого боюсь.

– От этого не легче.



ПАРУ ЧАСОВ СПУСТЯ Северин сделал неожиданное открытие: у божественной лиры появилось сердцебиение. Словно инструмент медленно оживал по мере приближения к Повелье. Северин ощущал, как оно перебивает его собственный пульс, издавая настойчивое тук, тук, тук.

Если надежда могла издавать звук, то это был он.

Его друзья выглядели замерзшими и несчастными в грязной лодке. Управлявший лодкой рыбак не удостаивал их даже взглядом, торопясь как можно быстрее выполнить свое задание.

– Я доставлю вас на остров как можно быстрее, но не стану вас ждать. Как доберетесь обратно – ваша забота, да поможет вам Бог.

В хлестких порывах ветра Северину чудился голос матери. В твоих руках ключ от врат в божественное. Никого туда не пускай.

Ему было предначертано сыграть на лире.

Спасти Лайлу.

Защитить друзей.

Северин отважился украдкой взглянуть на Лайлу. Ей удавалось выглядеть величественно даже в этой грязной лодке. Она держалась прямо, ветер шевелил мех ее жакета, плотно закрывавшего ее шею, и она бесконечно теребила свой гранатовый перстень. Лайла заплела волосы в косу, но отдельные черные шелковистые пряди вырвались наружу, обрамляя ее лицо. Ее губы были плотно сжаты, и он заметил, что ее смуглая кожа за ночь утратила свой блеск.

Взглянув на нее, он ощутил, как чувства, переполнявшие его душу, нахлынули с новой силой.

Он так часто ошибался, но сейчас у него все непременно получится.

Острова Лидо и Повелья, возникшие вдалеке, становились все явственнее, все больше. Серебристый туман стелился по воде, скрывая силуэты соборов и причалов, и все вокруг выглядело как обиталище призраков.

– Не понимаю, почему этот храм должен находиться на чумном острове, – проворчал Гипнос.


Энрике, закутавшийся в покрытое грязными струпьями одеяло, уставился на них.

– А вы знали…

Гипнос застонал.

– Начинается.

Зофья с любопытством высунула голову из-под непромокаемого куска брезента, собираясь послушать Энрике.

– Слово «карантин» происходит от итальянского «quaranta giorni», что означает «сорок дней», а именно в течение этого времени корабль не должен был приближаться к Венеции, если возникали подозрения, что на его борту есть зараженные чумой. Остров Повелья стал одним из первых лазаретов или карантинных поселений.

– Разве не увлекательно?

Несмотря на моросящий дождь и ледяной холод, Энрике смотрел на них, радостно улыбаясь, в ожидании ответа.

Северин слегка выпрямился. Энрике сомневался в его поддержке. На этот раз он поведет себя иначе.

– Это потрясающе! – воскликнул он, хлопнув в ладоши.

Все уставились на него.

Слишком поздно он понял, что его поведение выглядело наигранным.

Он взглянул на Энрике. Впервые историк выглядел так, словно пытался не выругаться, а… едва сдерживал смех.

– Как поучительно, – выдавила из себя Лайла.

– А почему именно цифра сорок? – спросила Зофья.

– Этого я не знаю, – ответил Энрике.

Зофья нахмурилась, снова скрываясь под брезентом.

– У меня такое ощущение, что я подхвачу чуму, если как можно скорее не сойду с этой унылой лодки, – пробормотал Гипнос.

В конце концов лодка причалила к берегу рядом с любопытной статуей ангела с согнутыми крыльями, сложенными вокруг головы. Как только рыбак бросил якорь, статуя раскинула крылья и вытянула каменную руку, указывая в сторону Венеции. Послание было вполне ясным:

Убирайтесь.

На первый взгляд Повелья не показалась Северину местом, где обитают призраки. На земле была обычная грязь, а не пепел. Многоголосое карканье воронов раздавалось из замурованных гротов и с верхушек деревьев, старая колокольня внимательно наблюдала за островом.

Но это только на первый взгляд.

Чем дольше Северин разглядывал остров, тем сильнее это ощущал. Тяжелое оцепенение. Словно ледяная пустота заполняла душу и тело изнутри, когда они окончательно утратили слезы, молитвы и мольбы.

Волосы встали дыбом у него на затылке.

Он внимательно оглядывался по сторонам, напряженно прислушиваясь.

В рюкзаке за спиной он ощущал тяжесть факелов и припасов, которые они взяли с собой, а также острый край золоченого футляра с сосудом, скрывавшем в себе когда-то Сотворенную разумом карту Повельи. Ее содержимое растворилось в них пятерых, уже начиная увлекать их сознание по заросшей сорной травой тропинке в сторону маячившего впереди остова бывшего карантинного барака. Однако никто из них не пошевелился.

Все обернулись к Лайле, внезапно охваченные молчаливым пониманием. И хотя Северин много говорил о своих мечтах, которые хотел воплотить ради них всех, пытаясь объяснить, что произойдет, когда он наконец сыграет на божественной лире на алтаре храма, он вдруг увидел, что не его лицо преображается от божественного света.

Это было ее лицо.

Ее улыбка, избавившаяся от груза смерти… ее смех, сделавшийся беззаботным, первый смех, за которым последует бесконечная череда радости. Северин так отчаянно хотел это увидеть, что готов был броситься вперед в то же мгновение, но не хотел опережать ее.

Это был и ее путь тоже.

И хотя Северин чувствовал, как невероятная сила бурлила в его крови, он также понимал, что только ради нее остальные согласились дать ему второй шанс, и потому выжидал. Стоявший рядом с ним Энрике склонил голову, словно в молитве. Зофья стиснула ладони, и даже привычная дерзкая улыбка Гипноса сделалась задумчивой.

Северин увидел, как Лайла подняла глаза к небу. А затем подняла вверх ладони и закрыла глаза. Медленно наклонившись, она прикоснулась к земле, а затем ко лбу.

Как-то раз Северин стал свидетелем, как Лайла занималась бхаратнатьям[13] в Эдеме. Она больше всего любила танцевать по утрам и часто пользовалась номерами, примыкавшими к его кабинету. Иногда он прекращал работу, чтобы послушать мелодичный звон ее ножных браслетов. Каждый раз, когда он заставал ее перед началом танца, то замечал, как она касалась пальцами пола и сжимала ладони в молитве.

Как-то раз Северин стоял, прислонившись к притолоке, наблюдая за ней.

– Зачем ты это делаешь? – Он изобразил ее движения, и Лайла вскинула бровь.

– Ты имеешь в виду намаскара, – сказала она. – Это что-то вроде молитвы и обращения к богине земли с просьбой разрешить танец.

Он нахмурился.

– Это всего лишь танец. Он прекрасен, но явно не опасен, чтобы ради этого спрашивать разрешения у богини.