Большая игра

— Послушайте, Максим Сергеевич, вы уверены, что хотите дать именно такие показания? — Пожилой следователь с полковничьими звездами на погонах устало смотрел на Максима сквозь толстые линзы очков, затем вздохнул и отодвинул в сторону незаполненный протокол.

— А чем вам не нравятся мои показания? — удивился Максим.

— Тем, что это все ваши домыслы. Вот вы требовали ранее и продолжаете требовать, чтобы было возбуждено дело о нанесении тяжких телесных повреждений вашей супруге.

— Конечно требую.

— А на основании чего?

— На основании того, что моя жена лежит в коме, вам этого мало? — Макс раздраженно повысил голос. — На нас напали, жену покалечили, вам что еще нужно?

— Все не так просто. — Голос следователя звучал абсолютно спокойно и доброжелательно. — Да, у вашей супруги тяжелейшая травма, но причина ее возникновения достоверно не установлена.

— Вам недостаточно моих слов? — кипятился Макс.

— Извините, не мне — процессуальному законодательству, — развел руками полковник. — Из ваших показаний, кстати, совсем не следует, что на вас именно напали. Следует, что была драка сначала с одним человеком, которого, кстати, вы отправили в нокаут, причем второй раз за вечер, потом с другим. Из ваших же собственных слов следует, что той ночью вы были весьма под градусом, так ведь?

Макс напряженно молчал, озлобленно глядя на следователя, а тот невозмутимо продолжал:

— Охрана ночного клуба, заметившая возню благодаря уличной камере, момент падения вашей супруги не разглядела, на записи он виден крайне неотчетливо, вы, кстати, эту запись просматривали тоже, так ведь?

— Ну, так, — неохотно согласился Макс.

— А раз так, мы не можем утверждать, что она упала именно в результате применения к ней насилия, а значит, не можем и предъявить никому обвинения, во всяком случае пока. Да и вы сами с места происшествия скрылись, Максим Сергеевич. Сотрудников полиции сразу никто не вызвал, а теперь вы же нами недовольны. Нельзя же так! — Следователь поправил очки и сочувственно посмотрел на Максима. — Что касается версии убийства вашего отца теми же людьми из соображений мести…

— И что с ней не так? — возмутился Подгорный. — Я точно знаю, что они собирались мстить.

— На профессиональном языке это называется оперативной информацией, — улыбнулся полковник, — которую вы, кстати, собирать не уполномочены. А у следствия такой информации нет.

— Так, может, следствию надо не сидеть здесь улыбаться, а пойти и поискать эту информацию, — взорвался Макс.

Полковник хотел что-то ответить, но сдержался. Он задумчиво покрутил в руках ручку, отбросил ее в сторону, так что она откатилась на самый край стола. Круглое, доброе лицо следователя, больше напоминающего школьного учителя, стало грустным, уголки губ опустились, высокий лоб пересекли морщины.

— Давайте поговорим откровенно, насколько это возможно?

— Мы и так с вами говорим, и я весьма откровенен, — огрызнулся Подгорный, — только мои откровения, смотрю, вас не очень интересуют.

— Почему? — вполне искренне удивился следователь. — Мне по-человечески очень интересно выслушать вашу версию, более того, — полковник доверительно наклонился вперед ближе к Максиму, — могу сказать, что она вполне логична. Хотя вы сами признаете, что это лишь ваши предположения.

— Так давайте ее запишем, эту версию, и начнем ее отрабатывать, точнее, вы запишете и начнете. — Подгорный нервно сжимал кулаки.

Следователь снял очки, тщательно осмотрел линзы, потом так же тщательно протер их фланелевой тряпочкой, которую затем убрал в футляр от очков. Водрузил очки обратно на нос и печально покачал головой.

— У вашей версии, уважаемый Максим Сергеевич, есть только один недостаток, — он немного помедлил и снова с шумом вздохнул, — она не может быть принята как рабочая.

— Это почему же?

— Да потому. Потому что параллельные прямые не пересекаются. Это аксиома. Те двое, с кем вы ввязались в драку, действительно являются представителями Жамбаева в вашем регионе. А люди, представляющие интересы вступающего в должность президента, не могут быть замешаны в убийстве. Это тоже аксиома.

Следователь, волнуясь, вскочил на ноги и прошелся по кабинету, затем вернулся к столу и тяжело оперся на него руками.

— Бывают версии рабочие, которые никуда не приводят в итоге, но они отрабатываются, чтобы проверить все возможные варианты. А бывают версии, которые, возможно, куда-то и могут привести, но они не отрабатываются, чтобы исключить некоторые возможные варианты. Это нерабочие версии. — Слово «некоторые» следователь особо выделил голосом. — Вы понимаете меня, Максим Сергеевич?

— Нет, — упрямо покачал головой Максим, — я этого понять не могу. Я буду общаться с вашим руководством. А об этой беседе сегодня же будет рассказано на моем телеканале.

Следователь грустно усмехнулся, сел на стул и подпер рукой подбородок. Довольно долго он внимательно разглядывал Подгорного.

— Да не было у нас с вами никакого разговора, дорогой вы мой Максим Сергеевич. Все, что вы попытаетесь изложить, будет в лучшем случае расценено как плод вашего больного воображения, которое слишком перевозбудилось от всех пережитых потрясений. А в худшем, — полковник причмокнул губами, — это будет рассматриваться как клевета на следственные органы со всеми вытекающими последствиями, вплоть до возбуждения уголовного дела против вас и отзыва лицензии у телекомпании. У вас там вроде и радио еще есть?

— Мне с вами говорить больше не о чем. — Подгорный хотел подняться, но его собеседник неожиданно резко произнес:

— Сидите спокойно, Подгорный. Я вас не отпускал. Вы допрашиваетесь как свидетель по делу об убийстве. Так что будьте добры не дергаться, а отвечать на мои вопросы. Договорились?

— Договорились, — нехотя ответил Максим.

Лицо полковника опять сделалось устало-доброжелательным.

— Поймите, Максим Сергеевич, я отнюдь не враг вам, и я, возможно, понимаю вас, как никто. Но вашу версию рассматривать не будут вне зависимости от того, кто будет сидеть напротив вас. Но никто другой сидеть и не будет.

Максим хотел что-то возразить, но полковник не дал ему сказать. Пристально глядя прямо в глаза Подгорному, он произнес, весомо выделяя каждое слово:

— Я, полковник Реваев Юрий Дмитриевич, — старший следователь по особо важным делам Центрального управления Следственного комитета. Я отчитываюсь по этому делу напрямую председателю Следственного комитета. Каждый день причем. А он отчитывается на самый верх. И решение о том, какая версия может быть рабочей, а какая нет, принимаю не я…

Следователь замолчал. Максим не знал, что сказать. Он чувствовал, как у него невыносимо болит голова, и, прижав руки к вискам, ощутил бьющийся все быстрее пульс. Полковник, заметив состояние Подгорного, налил ему воды. Макс залпом осушил стакан.


— Вот в Америке был такой писатель — Сидни Шелдон, — неожиданно продолжил следователь, — он писал всякие романы про высшее общество. Так вот у него в романах даже американских президентов могут арестовать, если подозревают в убийстве. Представляете? — Лицо следователя выглядело настолько искренне удивленным, что Подгорный не нашелся с ответом. Но ответа от него и не требовалось. — Но мы ведь не в Америке, а тем более мы не в романе этого Шелдона. И все, что связано с высшими эшелонами власти с определенного уровня, — это закрытая тема. Ваш отец, кстати, тоже был весьма близок к этим эшелонам.

Максим, бессмысленно разглядывавший какую-то царапину на столе, поднял глаза на собеседника, не понимая, куда тот повернул разговор. А полковник продолжил:

— Да, сенатор, это был достаточно высокий уровень у него. Увы, но уже только был. Я вам очень сочувствую, но хочу, чтобы вы прекрасно понимали сложившуюся ситуацию. Вы являетесь по местным меркам достаточно крупным бизнесменом, но в целом по стране — средней руки, скажем так. И если вы будете пытаться выдвинуть обвинение против представителей высшего руководства государства, то ни к чему хорошему это не приведет. С государством бодаться бесполезно. Вы это либо поймете прямо сейчас, либо потом будет поздно. Больше душевных бесед не будет. Да и этой не было, я вам про это уже разъяснил, надеюсь, доходчиво.

— Значит, убийцу искать не будут? — спросил Подгорный.

— Ну почему же не будут? — искренне изумился следователь. — Искать как раз будут, интенсивно и всеми возможными силами.

— Но только никого не найдут? — Вопрос был больше похож на утверждение.

— А тут уж ничего предсказать нельзя, — полковник мягко улыбнулся, — но вполне вероятно, что мы найдем исполнителя. Что касается заказчика, то да, следствие не всегда может на него выйти. Но давайте мы не будем забегать вперед, и мы займемся своей работой, а вы — своей. Только, — полковник выбил барабанную дробь пальцами по столу, — постарайтесь, чтобы ваша работа не мешала нашей.

— Я все понял, вы можете не беспокоиться, — устало ответил Макс.

— Ну и замечательно, — оживился следователь, — а теперь постарайтесь вспомнить, были ли у вашего отца с кем-либо конфликты за последние полгода…





Среднегорск, тридцать пять недель до Нового года


Она сидела неподвижно очень долго, должно быть уже несколько лет, а быть может, всю жизнь. Притаившись, она слушала темноту. Таившееся в темноте нечто тоже пыталось услышать любое ее неосторожное движение. Судя по всему, это нечто было очень терпеливо, скорее всего, оно уже давно обитало здесь, а может, даже было здесь всегда. Всегда. Какое страшное слово, такое же страшное, как — никогда. Никогда не перестать прятаться, никогда не увидеть свет, никогда не перестать бояться. Она закрыла глаза, потом вновь открыла. Никакой разницы. Абсолютная темнота. Вдруг ей стало страшно, вдруг это нечто услышит, как она сидит и как дура хлопает ресницами. Она замерла. Громко, слишком громко стукнуло в груди сердце, затем еще и еще. Ничего не происходило, таинственное, страшащее неизвестностью нечто по-прежнему где-то пряталось. Неожиданно в кромешной тьме показался маленький светлячок. Он появился внезапно, из ниоткуда, как обычно и делают все светлячки, и теперь кружился в странном, понятном только ему самому танце. Она смотрела на светлячка и улыбалась. Оказывается, тьма не всесильна. Ей страстно захотелось дотронуться до этого маленького героя, бесстрашно рассекающего тьму в своем виртуозном танце. Она привстала и потянулась к этому маленькому источнику света, возможно последнему источнику света, оставшемуся в ее мире. И в этот момент бесшумно подкравшееся нечто прыгнуло. Прежде чем стальные челюсти сомкнулись у нее на горле, она увидела, как погас пытавшийся закрыть дорогу чудовищу маленький светлячок.

Спустя два месяца после последнего совещания с редакторами Максим вновь подъехал к стеклянной башне, украшенной знаменитой фамилией. Никогда еще он не отсутствовал здесь так долго. Максим частенько уезжал из родного города либо по делам, либо на отдых. Но редко когда его отсутствие затягивалось более чем на пару недель. Теперь же, подъезжая к знакомому небоскребу, Подгорный испытывал редкое ощущение неуверенности и смущения, даже неосознанно сбросил скорость. Сзади нетерпеливо посигналили, Макс вздрогнул, скользнул взглядом по огромным буквам, украшающим фасад, и въехал на парковку. Максим не переставал удивляться выбору названия для небоскреба. Владелец здания, старый товарищ его отца и большой поклонник великого барда, не только назвал его именем здание, но и разместил в нем музей, жемчужиной которого был великолепный серо-голубой «Мерседес W116», выпущенный еще в семидесятых годах прошлого столетия. Перед фасадом небоскреба был даже установлен памятник знаменитому поэту и исполнителю. Самым примечательным во всем этом было то, что сам бард бывал в городе всего дважды на гастролях и городом остался тогда не очень доволен. «Уже на подъезде ощутил я влияние стронция-90, потому что запахло гарью и настроение резко ухудшилось, в самом же городе, как говорят, махровым цветом расцвела радиация, и люди мрут как мухи. За окном — мерзкая мелкая дрянь падает с неба, и все „миниатюрные“ артисты бегают по магазинам и ищут противорадиационные шмотки» — так в семьдесят втором году поэт писал о городе в своем письме жене. Тем не менее город не обиделся и продолжал любить поэта всем своим огромным пролетарским, «пахнущим гарью» сердцем. Любить его хриплый голос, любить его песни, которые запоминались наизусть с первого прослушивания, любить его аккорды, которые потом подбирались на всех шести- и семиструнках, ведь если не уметь играть на гитаре его песни, то тогда зачем вообще нужна гитара? С тех пор многое изменилось. Не стало поэта, не стало многих из тех, кто был на его выступлениях. Изменился город, выросли новые поколения, но, как ни странно, любовь сохранилась, и даже стало казаться, что она всегда была взаимной.

Идя по знакомому коридору и молча кивая здоровавшимся с ним сотрудникам, Подгорный чувствовал себя почти гостем в своей собственной компании. На эти два месяца он полностью устранился от работы в медиахолдинге, отдав все на попечение главных редакторов. Сокольский, узнав о случившемся с Мариной, позвонил ему и сказал, что готов исполнять свои обязанности столько, сколько это потребуется. Ну а когда не стало Подгорного-старшего, он попросил о встрече. У них состоялся долгий разговор через несколько дней после прошедших похорон. Встретились они у Максима дома. Сокольский подъехал чуть раньше назначенного времени, но охрана, имея на то указания, пропустила его. Был теплый весенний день, апрельское солнце изо всех сил пыталось растопить весь выпавший за долгую зиму снег. Юрий Борисович не стал заходить в дом, а остался стоять во дворе, повернувшись лицом к слепящим солнечным лучам. Он зажмурился и чихнул, вновь поднял голову к солнечному свету, и слабое подобие улыбки появилось на его бледном лице. Раздался шум открывающихся автоматических ворот. Три черных автомобиля въехали на территорию и подкатили прямо к крыльцу особняка, ворота закрылись. Из машин сопровождения выскочили охранники. Максим, как обычно сам управлявший своим «гелендвагеном», вышел из машины последним. Юрий Борисович с удивлением увидел, как два охранника раскрыли большие черные зонты и накрыли ими голову Максима. Он догадался, что так они пытаются закрыть своего шефа от возможных выстрелов снайпера. Максим махнул рукой Сокольскому, приглашая зайти в дом, и сам стремительно поднялся по ступеням, окруженный со всех сторон своими телохранителями. Было видно, что события последнего времени заставили прежде беззаботного Подгорного всерьез обеспокоиться о своей безопасности.

Потом они долго молча сидели в огромной пустой гостиной. Никто не начинал разговор. Все так же молча Макс поднялся и вскоре вернулся с початой бутылкой виски и бокалами. Так же молча разлил, придвинул один бокал Сокольскому. Тот тоже встал.

— Помянем.

Они выпили, и Макс тяжело опустился на стул, уперся локтями в крышку стола и закрыл лицо руками. Потом начал растирать лицо, словно размазывая невидимый крем, тихо пробормотал:

— Вот так вот, Юрий Борисович, вот так все вышло.

Сокольский молчал. Банальных фраз произносить не хотелось, но в голову ничего другого не приходило.

— Как все страшно обернулось, — пробормотал опять Макс, не глядя на Сокольского, — жизнь растоптала нас, в один миг растоптала…

— От судьбы не уйти, — тихо ответил Сокольский. Ему сразу же стало стыдно, что он, умный, образованный, умудренный жизнью человек, сказал такую глупую, избитую фразу. Хотя, какая фраза могла быть неглупой и неизбитой в данной конкретной ситуации, было непонятно. Да и могут ли хоть какие-то слова иметь смысл, когда гибнут близкие люди?

— От судьбы не уйти, — повторил Макс. Он разглядывал пустой бокал, потом отставил его в сторону. — Кто ее пишет, нашу судьбу? Где этот писатель, посмотреть бы на него, морду набить.

— Мне кажется, о Боге сейчас говорить не имеет смысла.

— А я разве говорю о Боге? — Макс наконец поднял глаза на Сокольского. — При чем тут Бог? Судьбу пишут люди сами себе, только иногда мы еще залазим, чтобы почеркать в чужой тетрадке. И я хочу найти тех поганцев, которые исчеркали у нас! — Он с силой ударил ладонью по столу. Сокольский вздрогнул от неожиданности. — Найти и наказать!

— Здесь я вряд ли смогу вам чем-то помочь, Максим, — тихо произнес он.

— Не переживайте, Юрий Борисович. В этом мне помогут другие, у нас своих черкальщиков тоже хватит.

— Вы думаете, что, отомстив, вы почувствуете облегчение? — все так же тихо спросил Сокольский. — Разве от мщения вообще становится легче?

— Я не знаю, но я хотя бы попробую. Вдруг полегчает, — невесело усмехнулся Подгорный.

— А вы уверены, что сможете отомстить, что у вас это получится? — опять спросил Юрий Борисович.

— Не знаю. А что, оставить все как есть? К чему эти вопросы? — раздраженно осведомился Макс.

— Видите, вы не знаете ответов на самые простые вопросы, а лезете туда, где вам наверняка свернут шею.

— А что же, мне сидеть, как крыса в норе, и всю жизнь бегать под зонтиками?

— Вам есть ради чего жить, Максим, — Сокольский вдруг заговорил быстро и громко, — вам есть ради кого жить! Вы помните, что Марина жива и беспомощна? Вы нужны ей! Вы помните вообще, что у вас есть дети? Вы нужны им всем. А вы хотите потратить свою жизнь на мщение? Вы хотите развести тот огонь, в котором сами и сгорите, а вам надо топить свой очаг. Чтоб согреть им тех, кто еще жив и кто вам дорог, кому дороги вы сами! Надеюсь, я не слишком высокопарно изъясняюсь?

Сокольский немного помолчал. Макс сидел ссутулившись, обхватив руками колени. Казалось, он полностью ушел в свои мысли, но Юрий Борисович был уверен, что Подгорный внимательно его слушает.

— Когда погиб мой сын, я остался совсем один. Детей у меня больше не было, новый брак не задался, а старый вернуть было уже тоже невозможно. Мне было некого взять за руку и просто помолчать. Знаете, иногда так хорошо помолчать вдвоем с близким человеком, порой гораздо лучше, чем поговорить. Но я уже двадцать с лишним лет молчу только сам с собой. — Сокольский горько вздохнул. — Первое время я часто думал о том, что жизнь не имеет больше никакого смысла, что умереть было бы правильнее. Жажды мести у меня не было, я понимал, что слишком слаб для этого. Да и кому было мстить? Тем, кто развязал ту войну? Это все было абсолютно бессмысленно, как и все мое существование. А самому умереть — у меня просто не хватило сил. Знаете ли, Максим, я очень боюсь боли, — Сокольский беззащитно улыбнулся, — причем, может быть, этот страх я бы преодолел, но я еще боюсь того, что ждет нас там, по ту сторону жизни.

— Ничего нас там не ждет, — угрюмо пробормотал Макс, — ничего хорошего, это точно.