Большая игра

Глава 1

Я ухожу





Южная резиденция, три недели до Нового года


Президент смотрел на заходящее в море солнце. Всего четверть часа назад оно слегка касалось горизонта и его лучи, словно зубцы гигантской янтарной расчески, зарывались в упрямые кудри волн. И вот теперь солнце тонуло в море, тонуло без всякой надежды на спасение, и последние отблески света, как крики о помощи, озаряли вечернее небо. «Еще немного, и все будет кончено, — подумал президент, — все когда-то заканчивается. Пора и ему заканчивать. Если уж даже солнцу нужен отдых…» Глоток коньяка, нагретого теплом руки, приятно обжег нёбо. Президент никогда не злоупотреблял алкоголем, считая эту привычку уделом слабаков и неудачников. Но за последние пару лет он стал настоящим ценителем благородного напитка. Коньяк он предпочитал армянский, вкус у него более мягкий, по сравнению с хваленым «Мартелем» или «Камю», да и Францию он недолюбливал. Человек сильной воли, предпочитающий полностью контролировать как себя самого, так и окружающих, президент редко делал более двух-трех глотков, наслаждаясь теплом, разливающимся по телу, и необыкновенным чувством легкости, которое охватывало его в эти минуты. Легкости не только и не столько физической, — куда-то исчезал груз многочисленных проблем, которым постоянно пыталось нагрузить его ближайшее окружение, груз ответственности за страну, за те решения, которые принял он сам, и, самое главное, за те, что были приняты от его имени людьми из его ближайшего окружения, его доверенными лицами.

«Доверенными», — усмехнулся президент. Как можно доверять тем, кого знаешь столько лет? Ты знаешь их, а они знают тебя. Знают слишком хорошо и слишком много. Проблема… решение этой проблемы было придумано много лет назад, и фраза «нет человека — нет проблемы» вызывала у президента искреннее восхищение. Коротко, ясно и, главное, результативно. Но жестоко. Слишком жестоко. Обладая почти абсолютной властью в огромной стране, президент никогда не был жесток. Ему иногда — чаще, чем хотелось бы, — приходилось делать жесткие, даже жестокие вещи, но он никогда не получал от этого удовольствия. Каждый раз, принимая осознанно жесткое решение, он чувствовал, как маленькая ледяная игла вонзается ему в сердце, со временем этих игл становилось все больше и больше, они вытесняли живую плоть, пре вращая сердце в ледяной комок. Первые иглы доставляли мучительную боль, эта боль была разной в зависимости от причины ее возникновения. Порой это была боль стыда за свое бессилие, когда даже его железная воля не могла победить природные и техногенные катастрофы, с пугающей периодичностью обрушивающиеся на огромную страну, боль сомнения в верности принятых решений, а иногда и боль разочарования, когда ближайшие соратники оказывались слишком слабыми или слишком жадными, а порой и то и другое одновременно. Но самой сильной и непрекращающейся была боль одиночества, после того как умерла жена, с которой они прожили душа в душу больше тридцати лет. Всегда тихая, незаметная, терпеливая, но такая любящая и преданная. Готовая бесконечно ждать и соглашаться — неожиданно устала. Устала бороться с болезнью, противостоять которой не смогли лучшие врачи. Не просто частица его жизни, а частица его самого ушла вместе с ней, и эта пустота заполнилась очередным кусочком льда в его сердце. Сыновья президента уже выросли, они жили своей самостоятельной жизнью и виделись с отцом совсем редко. Тот, кто всегда на глазах телекамер был окружен многочисленными помощниками, охранниками и восторженными почитателями, на самом деле был очень одинок.

Предшественникам было проще, промелькнула обида. Один, сволочь, всю страну чуть не пропил, а семья всегда была рядом, всегда тылы прикрывала. Может, конечно, потому, что делал все от души, а не по расчету. Пил от души, оркестром дирижировал, с моста падал, министров за столом пересаживал. Ну да ладно, чего героев прошлого вспоминать? Легкая улыбка чуть тронула уголки губ. Он и сам за эти годы неплохо потрудился. Да и лет этих прошло немало, кто бы мог подумать, что так все сложится. Но когда-то надо уметь остановиться. В этом и проявляется настоящий лидер. В конце концов, что может быть лучше глотка коньяка на закате, а ведь для этого не обязательно быть президентом, хотя, конечно, стоит позаботиться о пожизненном членстве в сенате.

С сожалением президент отставил недопитый бокал на мраморный столик. Вечерняя тьма неумолимо накрывала Черное море — черное, несмотря на утонувшее в нем минуту назад солнце. Президент встал. Настало время ему последовать примеру первого президента и сделать свой выбор, выбор преемника. И здесь было очень важно не ошибиться с расчетом.

В просторном остекленном павильоне президента ожидали четверо. Ожидание было напряженным, все четверо в той или иной степени недолюбливали друг друга, и единственным, что их объединяло, была верность ему. Была ли это верность искренняя, или это был банальный выбор человека, упорно строящего свое благополучие, можно было только гадать. Вероятно, за долгие годы вассальной службы одно смешалось с другим и было уже неразделимо, ибо одно слишком зависело от другого. Глава крупнейшей в стране нефтяной компании Иван Рудин, министр обороны Алексей Тукай, глава президентской администрации Сергей Петров и председатель Конституционного суда, бывший премьер, бывший хранитель престола Николай Оленин.

— Сергеич, а что на повестке дня? — первым перестал изображать безразличие самый молодой из присутствующих, Оленин.

Петров растянул тонкие губы в неком подобии улыбки:

— Вопросов много, обсудить всегда есть что.

— Вот не строй ты из себя серого кардинала! — буркнул Рудин. — Я, когда тебя вижу, сразу Суслова вспоминаю.

Высокий, худой, с вечно недовольным лицом и проницательными темными глазами, Петров и впрямь чем-то неуловимо напоминал знаменитого советского идеолога.

— А ты его сам-то видел, Суслова-то? — ехидно поинтересовался Петров.

— Видел, не видел… не важно, но когда на тебя смотрю, его представляю. Ты прямо скажи: тебе шеф говорил, о чем разговор пойдет?

Петров пожал плечами:

— Скоро узнаем. Я слышал, есть предложение Конституционный суд с Верховным разделить…

— Это чье же такое предложение? — вскинулся Оленин. — У нас тут один любитель все разделить и поглотить потом. — Он бросил быстрый взгляд на Рудина. Газпром даже чуть не разделил, но суд ему точно не нужен. — Ты, Борисыч, похоже, сам воду мутишь. — Маленькие глазки Оленина смотрели зло и недоверчиво.

А ведь он боится, удовлетворенно подумал Петров, боится… Бойся, Коля, бойся, может, и до тебя руки дойдут. Но явно не сегодня. Пет ров недолюбливал Оленина. Невысокий, полненький Оленин, с простодушным лицом и честными детскими глазами пионера, в свое время обошел Петрова в борьбе за кресло вице-премьера. И хотя уже минуло немало лет с того времени и каждый из них продвинулся еще дальше в своем карьерном росте, Петров не мог простить Оленину свое поражение. До сих пор он иногда задавал сам себе вопрос — почему президент сделал именно такой выбор, но не мог найти на него ответ.

— Шеф идет, — промолвил, вставая, единственный из присутствующих не участвовавший в перепалке Тукай.

— Добрый вечер, друзья мои! — приветствовал собравшихся президент. — Ну что, господа министры-капиталисты, рад вас видеть, — президент улыбнулся, мгновенно окинув всех внимательным взглядом, — а то я тут за три дня уже заскучать успел. Петров, правда, не дает расслабиться, бумаги на подпись все время подкладывает. Я поражаюсь, когда их только сочинять успевают… Камин затопили? Ну и славненько! Коленька, капни мне коньячку самую малость для храбрости. Хочу с вами один вопросик обсудить щекотливый.

«Ему уже пятьдесят шесть, а он все Коленька, — Рудин презрительно взглянул на засуетившегося председателя суда, — а вопросик, судя по всему, весьма серьезный. Шеф из-за ерунды всех собирать не стал бы. Интересно, что президент задумал, он уже хоть и не молод, но сил и энергии на десяток сорокалетних хватит».

Президент сделал небольшой глоток коньяка, с явным удовольствием оглядел собравшихся и вымолвил:

— Итак, друзья мои, процитирую классика. Я устал. Я ухожу.

Воцарившуюся в зале тишину нарушало только негромкое потрескивание дров в камине. Собравшиеся соратники президента лишь переглядывались, пытаясь скрыть свои эмоции и понять настроение остальных.

— Сергеич, надеюсь, не в монастырь? — наконец разорвал молчание Рудин. — А то помню, Иван Грозный как-то в монастырь ушел и оттуда наблюдал, чего без него в государстве твориться будет.

— Нет, поближе, в Совет Федерации. Думаю, пожизненное сенаторство меня вполне устроит. О, Кириллову забыл позвать! Ну да ладно, она не обидится, пока обсудим все в узком кругу. Как, чего, когда, а главное — кто?

— А главное, зачем? — подался вперед до этого абсолютно невозмутимый Тукай. — Зачем, Сергеич? Куда уйдешь, какие сенаторы? Зачем нам в эти игры играть, чем мы хуже белорусов? Давно пора снимать эти ограничения на число сроков. Мы суверенное государство и сами решаем, кому сколько лет у власти быть. Чего на Европу коситься? Она этого не оценит. Они как завелись когда-то, так до сих пор половину санкций не сняли. Зачем нам эти рокировки?

Президент вскинул руку, призывая к молчанию.

— Нет, Алексей, это не рокировка. Я устал тянуть этот воз. Я вообще порой жалею, что не сделал этого раньше, ну да что теперь. А сейчас хватит. Я устал от всех этих бумаг, этих приемов, перелетов. От косяков ваших устал. Вы начудите чего, а все за моей подписью, все на благо… хотя у вас этого блага на сто поколений хватит. Вот и я поживу. Пока здоровье позволяет. Высплюсь наконец. Всё, закрыта тема, не злите меня. А будет скучно, буду в Совете Федерации выступать, все, кому скучно, все там кучкуются.

Тукай кивнул, он много лет знал президента и понимал его великолепно, если этот человек принял решение, то изменить его спорами невозможно.

— Я понял, Сергеич. Ты уходишь. Это ясно. Что дальше? Кто на новенького?

— Хороший вопрос, — усмехнулся президент, — актуальный. Было над чем подумать. А может, Алексей, ты кого посоветуешь? Или сам метишь?


В светло-серых, почти голубых глазах Тукая вспыхнули и тут же погасли маленькие угольки.

— Сергеич, ты знаешь, я везде за тобой. Как ты скажешь, так и будет. Скажешь — пойду и в президенты, а скажешь другое — пойду и в Совет Федерации досиживать.

— Не худшее место, чтоб досиживать, — вкрадчиво заметил Петров. — Я бы сам не отказался.

— Придет время, не откажешься, — объявил президент. — А пока о сменщике. Страна у нас большая и, увы, бестолковая. Стране нужна рука. Рука сильная, которая не даст пойти вразнос и всей этой пене либеральной повсплывать опять, а раз сильная, — значит, и молодая. Среди нас такого человека нет. Коля, ты только молчи! Я тут поразмыслил на досуге, перебрал варианты. Вариантов немного. Уж больно все зачистили за последние годы, перестарались малость. Лидеров не видно, одни лизуны. В общем, так. — Президент встал и обвел взглядом присутствующих. Те торопливо поднялись со своих кресел. — На должность будем выдвигать Жамбаева. — Президент с усмешкой поднес палец к губам. — Тихо! Сейчас ничего не говорим. С мыслью надо вам всем переспать, а завтра обсудим детали. В десять жду в кабинете.

Президент быстро вышел из павильона, и стеклянные двери бесшумно закрылись за ним. Тукай молча опустился в кресло и закрыл лицо руками. Петров и Оленин продолжали стоять, глядя вслед удаляющейся фигуре сквозь панорамное остекление павильона.

— Мать вашу, ну как так?! — выдохнул Рудин и, опустошив до дна свой бокал с виски, вновь потянулся к бутылке.

Имя Жамбаева было всем присутствующим хорошо знакомо. Слишком хорошо. Так же, как был известен его жесткий характер и неприятие любых авторитетов, кроме действующего президента. Быть может, именно поэтому решение собравшего их человека настолько ошеломило всех в зале, что они, посидев еще некоторое время молча, так же молча разошлись по приготовленным для них гостевым апартаментам.





Кремль, два месяца спустя. Сорок семь недель до Нового года


— Ну, что скажешь? — Подгорный поставил на стол поднос с бутербродами и соком, добытыми после десятиминутного стояния в очереди делегатов партийного съезда.

— А что сказать? Буфетов могло бы быть и побольше, а в целом неплохо, кормят нормально. — Делегат от одного из восточных регионов Алферов, здоровяк с красным лицом, уже опустошил свою тарелку и прикидывал, стоит ли становиться в длинную очередь по новой.

— Да я не про жрачку, — Подгорный укоризненно вздохнул, — я про Жамбаева. Это ж дичь дикая. Ты представляешь, что он со страной сделает.

— Не, не представляю, — беззаботно ответил Алферов, — потому как ничего он не сделает. Не дадут. Не поддержит никто. Ты ж видел, когда Оленин его кандидатуру зачитывал, они там в президиуме все в столы уткнулись от стыда, а шум в зале какой стоял. Я даже матюки слышал. И это у нас. Мы номенклатура. — Он поднял вверх указательный палец, подчеркивая важность слова. — Мы, можно сказать, люди подневольные. А что там будет? — Алферов махнул рукой куда-то в сторону. — За кремлевским забором? Папа решил уйти, это его выбор, но так чудить напоследок даже ему не дано.

Подгорный нервно оглянулся.

— Ага. Не дано. А кто ему об этом скажет, ты, что ли? Раз на съезд вынесли — значит, в узком кругу уже все порешали и старцы со всем согласились. Да ладно, старцы, они со всем всегда согласны, им лишь бы старость спокойно встретить, остальное по барабану. Но голосовать-то нам… ладно, — он с сожалением посмотрел в сторону буфета, который штурмовали делегаты, — пошли в зал, в перерыве собрания по округам будут, ну а потом и нашего кандидата послушаем. Ты видел? Он даже галстук надел сегодня по такому случаю.

Жамбаев чувствовал неприязнь зала, чувство это было не новым и взаимным. Уже не один год он принимал участие во всех мероприятиях федерального масштаба, но отношение к нему за это время не изменилось. В глазах окружающих он видел в основном страх, иногда ненависть, но, как правило, все эти эмоции были прикрыты прозрачной вуалью искусственной радости или деланого безразличия.

— Уважаемые делегаты, уважаемый Николай Юрьевич! — Характерный акцент, усиленный динамиками, разнесся по залу.

Жамбаев произносил свою речь размеренно, делая паузы почти после каждого предложения, словно желая, чтобы его хорошо поняли и запомнили все сказанное. Подгорный отметил, что речь была написана великолепно. В ней отдавалось должное уходящему президенту и ставились задачи, решение которых было необходимо для страны, для великой Родины и великого многонационального народа. И в авангарде этого великого народа должна стоять великая партия — наша партия, лучшие умы и сердца которой собрались в этом зале. Именно эти люди будут определять судьбу Родины в предстоящие годы, и новый президент будет проводником их мудрых решений.

А ведь он, по сути, обещает переход к парламентской республике, уловил мысль Подгорный.

— Ни одно значащее решение не сможет быть принято без воли всенародно избранного парламента, — развивал мысль Жамбаев, — а это значит, без воли партии, имеющей конституционное большинство в парламенте, без, — он повысил голос, — нашей с вами партии.

Зал впервые за день взорвался аплодисментами.

— А что, все складно говорит, — громко прошептал на ухо Алферов, — но все равно не выберут.

— А если да? — так же шепотом поинтересовался Подгорный, вытирая забрызганное слюной ухо.

— Этого не может быть. Потому что не может быть никогда! Ну, хочешь, замажем! Давай на ужин поспорим.

Сидевший перед ними секретарь средневосточного политсовета неодобрительно оглянулся. Подгорный, дождавшись, когда чиновник отвернется, протянул руку соседу:

— Спорим. На ужин. Ресторан я сам выберу.

Дебаты получились скомканными. В открытую выступить против никто не решился, но выступления сопровождались таким количеством оговорок и предложений по ограничению президентской власти, что было ясно — кандидатура Жамбаева не устраивает делегатов. Оленин объявил получасовой перерыв. В буфеты вновь выстроились очереди. Неизвестно откуда прошел слух, что после перерыва выступит президент, чего не было запланировано, но вскоре, действительно, по увеличившемуся числу сотрудников федеральной службы охраны стало ясно — он приедет. Из-за усилившихся мер безопасности в зал заходили долго. Президент взошел на трибуну, когда стрелки часов уже приближались к девяти вечера. Аплодисменты были долгими и искренними. Это, может, где-то на Диком Западе досиживающий свой срок лидер превращается в хромую утку. У нас не так. У нас неизвестно, чего этот самый лидер выкинет, захочет — уйдет, захочет — вернется, а захочет — посадит на престол какого-нибудь мальчика юриста и будет посмеиваться над всеми. Так и сейчас было до конца непонятно, действительно ли он решил уйти с политического олимпа и передать преемнику реальную власть, а не ее видимость.

После речи президента сомнения развеялись. Он уходит. Членство в Совете Федерации оставляло надежду на то, что при желании он сможет вернуться, но вероятность этого терялась в неопределенности будущего. А в настоящем над страной всходило новое солнце либо, в зависимости от восприятия, страну накрывала мрачная тень нового вождя. Жамбаева.

Президент поправил галстук на шее и обвел взглядом притихший зал.

— Коллеги, друзья, единомышленники! Сегодня мы примем, — он сделал паузу, — уверен, что примем историческое решение. Мы выдвигаем кандидата в президенты страны от нашей партии, человека, который будет нести ответственность за настоящее и будущее нашей великой державы, человека, который сможет претворить в жизнь наши с вами идеи и устремления, сможет превратить ваши законодательные инициативы в реальные дела. Я уверен, что новый президент и наша партия будут действовать как слаженный, неразрывный механизм, сосредотачивающий не только всю полноту власти в государстве, но и ответственность как за принятие решений, так и за их выполнение. И чтобы упрочить единство этого механизма, поступило следующее предложение: провести голосование по кандидатуре Жамбаева Батора Отхоновича в открытом порядке…



Алферов недовольно огрызнулся в телефонную трубку.

— Да! И я голосовал. Если решение при нято единогласно, то, значит, и я голосовал. А что ты хочешь, чтобы я гордо встал и послал всех в жопу? Да? Вместе с ипотекой? Любовь моя, давай дома поговорим, это не телефонный разговор, ты же понимаешь, а теперь особенно. Целую… Наливай. — Он повернулся к Подгорному, бесцельно перебиравшему кнопки на пульте телевизора.

— Да, давай помянем.

— Кого? — недоуменно поднял брови Алферов.

— Нас помянем, как мы, пятьсот мудаков, вместе собрались и Родину профукали. — Подгорный опрокинул в рот рюмку и шумно выдохнул: — Налей еще.