Блик

Оглядевшись, зову:

– Мидас?

Но ответа нет, и сквозь пар по-прежнему ничего не видно. Он горячий, надоедливый, и я понимаю, что вода будто бы начинает нагреваться.

Опускаю взгляд и вижу, как под поверхностью что-то покрывает мои пальцы, напоминая густое мыло, которое я плеснула в ванну, чтобы пошли пузырьки. Поднимаю руку, от срывающихся с руки капель вода покрывается рябью.

Вот только когда я подношу ладонь к глазам, чтобы сквозь паровую завесу взглянуть на нее, то вижу, что к моей коже липнет вовсе не мыло.

Четыре моих пальца покрыты жидким золотом.

– Нет…

Быстро поднимаю другую руку, хватаюсь за тающие пальцы, сжимаю их, словно могу помешать металлическим каплям.

Но и из левой руки сочится золото.

От яркой вспышки я щурюсь и поворачиваюсь к окну. Сейчас его озаряет дневной свет, словно ночь каким-то образом снесло мощной бурей.

От паники пульс становится чаще.

Я яростно трясу руками, но от этого золотые капли только летят в разные стороны, а некоторые приземляются мне на лицо, словно брызги краски.

– Черт.

Золото начинает стекать по моим запястьям, локтям, плечам, груди. Я резко встаю, чуть не поскальзываясь. Сердце гулко бьется в груди, словно пытается пробиться наружу.

– Нет! – кричу я, но золото не слушается.

Оно еще больше разливается по моему животу, ногам, просачивается в морщинки на моей коже.

– Аурен.

Вскидываю голову и вижу Мидаса, но он зол. Он в ярости. В бешенстве. В эту минуту в его карих глазах нет ни капли утешения, и я понимаю, что виновата в этом сама.

– Помоги мне, – плачу я.

Мидас лишь смотрит, как растекается и расползается золото, пока оно не окутывает меня так, словно я с ним срослась. Я и прежде была золотой, но то золото было другим. Это же оскверняет меня, охватывает, как смертельная болезнь.

От меня ничего не останется.

Когда я понимаю, что золото начинает затвердевать, превращая меня в статую, с губ срывается всхлип.

– Мидас! – плачу я, голос дрожит от слез. – Мидас, сделай же что-нибудь!

Но он качает головой, теперь его глаза блестят так ярко, что я вижу в них свое отражение. Он больше не злится, но и утешения в его лице по-прежнему нет. Новое его выражение только усиливает мой страх.

– Продолжай, Драгоценная. Нам нужно еще, – тихим, но твердым голосом говорит он.

Я пытаюсь вскочить на ноги, перешагнуть через бортик ванны, чтобы сбежать, но ступни тоже успели обернуться золотом. Оно сковало лодыжки и колени, давит на ноги. И вода в ванне… тоже стала чистым золотом.

Я застыла на месте.

От каждого моего бурного вздоха золото, которое покрывает кожу, становится тверже, гуще, прочнее.

Из глаз начинают литься слезы – тоже золотые. Они стекают, капают, как расплавившийся воск, застывая на шее.

Ленты волнуются, дрожат за моей спиной, но они тяжелые и промокшие насквозь. Концами, изогнутыми и острыми, они, подобно резчику по камню, пытаются соскрести с моей кожи твердую субстанцию, но не выходит. Не выходит, а стоит им прикоснуться к коварному золоту, как ленты тут же прилипают к нему, будто муравьи – к соку растений.

Я вижу, как мои ленты свиваются диковинными спиралями, застревают и безуспешно пытаются вырваться, и страх сжимает сердце холодной безжалостной хваткой.

Полным ужаса взглядом я смотрю на Мидаса.

– Помоги! – молю я, но эта мольба становится моей погибелью.

Стоит открыть рот, и золото скользит по губам, покрывая язык и зубы. У меня вырывается сдавленный крик, и этот звук похож на лопающиеся пузырьки удушающей магмы.

Она струится по моему животу, поднимается к глазам. Взор туманится, я чувствую только резкий металлический запах. Золото опутывает мои кости, покрывает сердце, завладевает моим разумом.

Отныне вся я из чистого золота – изнутри и снаружи.

Не могу ни вдохнуть, ни моргнуть, ни думать. Я как Монетка – птичка из атриума: больше не могу петь и летать и приговорена вовек сидеть на насесте.

Мидас обхватывает рукой мою щеку, постукивая пальцами по металлу.


– Ты само совершенство, Драгоценная, – говорит он и, наклонившись, касается легким поцелуем моих губ, которых я больше не чувствую. Мне хочется плакать, но я не могу, потому что слезные канальцы тоже стали твердыми.

Пар в ванной комнате такой густой, что теперь я вообще ничего не вижу. А от золота в ушах и не слышу.

Но я кричу. Кричу, кричу и кричу, хотя ни до кого мне не дозваться, потому в горле моем золотая пробка. Я задыхаюсь, навеки вплавленная в золото.

Что-то сжимается в груди, и я распахиваю глаза, почувствовав боль.

Проснувшись, я вскакиваю, размахивая руками и задыхаясь так, словно только что вырвалась из моря чистого золота.

Рубашка и чулки пропитались потом, а волосы мокрыми спутанными прядями прилипли к коже.

Ленты вокруг меня волнуются и встревоженно парят, некоторые обхватывают тело и до боли сжимают.

Я рывком сажусь и останавливаю их остервенелые рывки, заставляю ослабить хватку. Начинаю дрожащими руками отрывать ленты от ног и туловища, распутываясь, и пытаюсь вырваться из объятий своего кошмара.

То, как Мидас на меня смотрел… Глаза горят, когда я пытаюсь прогнать это видение. Это сон, твержу я себе, это все не по-настоящему.

Выпутавшись из лент, я наконец могу вдохнуть полной грудью.

– Дурной сон?

Я подскакиваю на койке и оглядываюсь, увидев, что Рип одевается. Интересно, это он меня разбудил или щипки лент?

Смотрю в прореху между полами палатки и вижу, что еще темно. Внутреннее чутье подсказывает, что до рассвета остался час-два.

– Эм, да, – несколько смущенно отвечаю я, пытаясь отогнать сон. – Ты рано встал, – замечаю я и чувствую себя круглой дурой из-за того, что ляпнула такую глупость, учитывая случившееся между нами всего несколько часов назад.

Любопытно, вернулся ли он в палатку уже после того, как я заснула, и спал ли сам?

– Я хочу, чтобы армия выдвинулась с рассветом, – говорит Рип, застегивая ремень на поясе. – Мы проделали долгий путь, и мне не терпится поскорее оказаться в Пятом королевстве.

К горлу подступает нечто, напоминающее раскаяние. На языке вертится просьба о прощении, но что-то меня сдерживает. Гордость? Смущение? Доводы в свою защиту? Я не знаю.

Я сажусь, завернувшись в меха, и смотрю на Рипа.

Он поцеловал меня, и я до сих не могу уложить это в голове. А вот тело, напротив, запомнило каждое мгновение.

Но для чего он это сделал?

Меня обуревают те же противоречивые эмоции, что и прошлой ночью. Эмоции, что терзали меня еще до того, как я провалилась в беспокойный сон. Кажется, будто каждая моя мысль сама же с собою спорит, но я не знаю, какая сторона права.

Потому что поцелуй, тот нежный, но угрюмый поцелуй не кажется злым умыслом вражеского командира.

Он был похож на затаенное желание.

– Рип…

Он перебивает суровым тоном, смотря куда угодно, только не на меня:

– Предлагаю тебе встать и начать сборы. Как я уже сказал, мы отправляемся на рассвете.

Я не успеваю ответить, потому что он тут же уходит. Грустно вздохнув, я встаю и начинаю одеваться. Когда выхожу, вижу двух стражников, уже готовых разбирать палатку.

Бормочу извинения за то, что заставила их ждать, и иду за завтраком к кострам, но вижу, что их тоже потушили пораньше. Нахожу Кега возле повозки, где он раздает солдатам сухой паек, отчего те начинают брюзжать. Может, каша на вкус была и не очень, но зато горячая, а это идет на пользу настроению, когда поневоле оказываешься в пути по холодной пустоши.

– Доброе утро, Золотце, – здоровается Кег и протягивает мне круглую черствую булочку и пересушенный кусок просоленного мяса.

– Доброе.

Привычный шутливый диалог с Кегом обрывается, поскольку все солдаты спешат, разбирают палатки, запрягают лошадей – в воздухе так и сквозит нетерпение. Я считаю это намеком и ухожу, чтобы ему не мешать. Пережевываю жесткую пищу так, что челюсти сводит.

Когда добираюсь до своей кареты, с удивлением нахожу там Лу, которая помогает кучеру запрячь лошадей.

Заметив меня, воительница поворачивается и приподнимает бровь.

– Златовласая, – здоровается она, а потом отворачивается, чтобы затянуть ремень.

– Доброе утро, Лу. – Я провожу рукой в перчатке по шее лошади, восхищаясь ее гладким черным покровом.

Закончив, Лу хлопает лошадь по крупу и поворачивается ко мне.

– Кто-то нагадил командиру в мясо. Случайно не знаешь, кто это может быть?