Блик

– Хорошо.

Я провожаю его до двери клетки, и Мидас выходит, плотно закрывая ее за собой и надежно запирая. Он прячет ключ в карман и легонько похлопывает по нему – напоминание, что никто не сможет до меня добраться, что он и только он один может открыть мою клетку.

– Доброй ночи, Драгоценная.

Я обхватываю руками прутья.

– Доброй ночи.

Кивнув на прощание, Мидас уходит, и за ним закрывается дверь спальни.

Счастливая улыбка тут же слетает с лица, как вода, капающая с медленно тающего снега. Я пытаюсь не думать о том, куда он идет, чем займется. Она – его жена, а я – позолоченный питомец, которого она терпит.

Я поворачиваюсь и приваливаюсь спиной к решетке, обвожу взглядом стул, стол, подушки, лежащие на кровати с балдахином, сбившиеся в кучу одеяла. Здесь у меня есть все, что нужно, все удобства, о которых я не могла и мечтать.

Мидас ни разу меня не подводил. Мне больше не угрожает опасность. Не нужно каждую секунду каждого дня волноваться. Он сдержал обещание, сдержал сразу же, как меня нашел.

Тогда почему, когда закрывается дверь этой клетки, я все равно чувствую себя потерянной?





Глава 22





Аурен


– Эй, Золотце, это ты?

Я замираю, услышав зычный голос Кега, и останавливаюсь. Все солдаты, стоящие в очереди за своей порцией ужина, смотрят на меня.

Удивлена, что Кег высмотрел меня в толпе. Я думала, что довольно неплохо научилась быть невидимкой. Но, видимо, ночью я как маяк. Сияю золотом в свете костров, пока другие окутаны чернотой.

– Я знаю, что ты меня слышишь, девочка. Тащи сюда свой зад!

Смиренно вздохнув, я поворачиваюсь и бреду к костру. Когда я подхожу, солдаты передо мной расступаются, обходя стороной. Наверное, по лагерю прошел слушок о том, как Озрик преподал урок тем солдатам.

Кег вываливает полные ложки еды в миски ждущих солдат, когда я останавливаюсь перед ним. Как и тогда за завтраком, он помешивает в огромном котле – но сейчас не кашу, а суп.

– Где ты пропадала? Последние два дня я тебя у своего костра не видел, – нахмурившись, говорит он.

– Немного простыла. – Несмотря на то, что швырнула Ходжата, как клочок бумаги, лекарь был очень внимателен, убедился, что у меня есть лекарства, еда и шкуры.

Кег нетерпеливо щелкает пальцами в сторону другого солдата, чтобы тот протянул ему миску за своей порцией.

– Жаль это слышать, – говорит он. – Знаешь, что полезно при простуде?

– Что?

Меня оглядывают карими глазами.

– Есть мою еду, которую я подаю у моего костра.

Я фыркаю.

– Извини. Теперь буду знать.

– Уж постарайся, – важно кивнув, отвечает он. – Тебе уже лучше?

– Намного. – И это правда. Головная боль прошла, горло больше не дерет. Даже кашля нет. Да и ребра, плечо и лицо полностью зажили.

– Хорошо, тогда теперь у тебя нет предлога отказываться от еды. – Он предупреждающе поднимает руку, смотря на стоящих в очереди мужчин, чтобы те перестали подходить, а потом берет из груды железную чашку и пихает ее мне в руки. – Сегодня вечером получишь дополнительную порцию, потому что утро ты пропустила.

– Эй, от твоего завтрака меня круто пронесло. Можно и мне дополнительную порцию? – грубо хохочет какой-то мужчина.

– Нет, – огрызается Кег. – И тебя пронесло, потому что целый день форма на жирный живот давит, – парирует он, и другие солдаты заливаются смехом.

– Вот, – говорит Кег, стуча ложкой по моей чашке и наполняя ее до краев. – Это у тебя задержится в желудке.


– Спасибо, Кег.

Я наклоняю чашку и пью его варево, немножко напоминающее рыбную похлебку. Кег прав: мне и вправду кажется, что еда задержится в желудке, но не в приятном смысле.

И все же выпиваю все до последней капли, потому как в еде я не привередлива, хотя и жила, и питалась последние пять лет во дворце. За непритязательность можно поблагодарить годы моего становления как личности, когда была вечно голодной и никогда не могла наесться досыта.

Закончив, возвращаю ему чашку.

– Спасибо. Было… вкусно. – Очень. Очень вкусно.

Кег гордо выпячивает грудь. Ему отчего-то нравится меня кормить.

– А ты мой самый быстрый едок, Златовласая.

Я застываю и щурюсь.

– Ты с Лу разговаривал, да?

Кег расплывается в улыбке.

– Думаю, она придумала тебе хорошее прозвище.

– Отлично, – сухо говорю я, хотя губы весело подергиваются. Так это непривычно – испытывать к нему дружеское чувство. С Кегом я ни разу не почувствовала себя врагом. На самом деле, даже наоборот.

Наверное, это еще одна причина, почему я его избегала. Каждый раз, когда говорю с Лу, Кегом или Ходжатом, ощущаю себя немного предателем.

– Эй, придурок, долго мне еще ждать ужина? – кричит солдат.

Кег закатывает глаза.

– В этой армии одни нытики.

Я улыбаюсь.

– Увидимся, Кег.

– Завтра, – подытоживает он. – За завтраком.

– Завтра, – обещаю я и отхожу от огня.

Я разминаю ноги, гуляя по лагерю: на земле то тут, то там горят костры, а постоянно звучащие низким ревом голоса напоминают шум моря. Сегодня вечером нет снегопада, воздух кажется чистым и свежим, как бывает только в морозную погоду. Мне нужно подгадать время, чтобы навестить наложниц, поскольку я уже не болею, но…

При мысли о встрече с Мист меня начинает мутить.

Да и Рисса теперь смотрит на меня с почти голодным выражением лица, словно я ответ на ее молитвы. Но, наверное, это лучше презрительных взглядов остальных наложниц.

Нет, сегодня я определенно не в настроении идти к ним.

Вместо этого я бесцельно брожу по лагерю, без энтузиазма пытаясь выведать, где командир держит ястребов, и отчасти поэтому чувствую вину.

Вопреки сомнениям и предубеждениям, мне нравятся Кег, Лу и Ходжат. И это… усложняет задачу. Делает все не таким тривиальным.

Моей совести было бы намного легче, если бы они проявляли ко мне жестокость. Если бы вся армия короля Рота была свирепой и ужасной. Я ждала этого, ждала, что буду мучиться от их откровенной злобы, шипеть от сурового обращения.

Вот только все вышло совсем иначе. Армия Четвертого королевства больше не безликий враг, к которому я могу испытывать ненависть.

Так где же я нахожусь, если не под надежной защитой противника?

Мои встревоженные мысли развеиваются, когда я слышу резкий крик вдалеке.

Нахмурившись, поворачиваю в другую сторону и иду на шум, ускоряя шаг. Когда подхожу к низкому склону, раздается всеобщий клич. Одновременно скользя и упираясь каблуками, взбираюсь по густому снегу и останавливаюсь наверху насыпи.

Внизу, на ровном поле, собралось около двухсот солдат, которых освещает яркое пламя. На снегу нарисован большой неровный круг, в котором сражается группа воинов.

Разбившись по четверо, обнаженные по пояс мужчины бросаются друг на друга с такой жестокостью, что у меня перехватывает дыхание. Некоторые из них покрыты синяками, кровь брызжет им под ноги. Они кружат вокруг друг друга, умело атакуя и нанося удары при первой появившейся возможности.

Кто-то сражается на мечах, кто-то – на кулаках, но с каждым ударом – пропущенным или попавшим в цель, – наблюдатели разражаются радостными криками или проклятиями. На их лицах – рьяный азарт. Когда удар попадает в цель, они топают по снегу ногами, создавая кровожадный гул, от которого дрожит земля, а по моей спине бегут мурашки.

Когда одному из борцов удается провести на животе противника красную линию, я вздрагиваю от хлынувшей из пореза крови.

Спустя секунду кого-то швыряют на спину, от удара снег взлетает в воздух. Один садится на другого, нанося кулаками удары по лицу. Даже отсюда я слышу хруст костей. Чувствую острый железный запах крови, когда она выплескивается из рассеченной щеки поверженного и брызжет на снег.

До сих пор солдаты казались, в общем и целом, смирными. День за днем шли идеальным строем и каждую ночь смиренно разбивали лагерь.

Но увидеть их в бою – все равно что заглянуть за занавес и стать свидетелем их порочности. Я словно вижу то, что скрывается за стеклом. Эти мужчины – тренированные борцы, и возбуждение толпы только доказывает, как на самом деле сильны их кровожадность и склонность к насилию.