Блик

У Мист будет ребенок от Мидаса.

Мист, которая чаще остальных выражала свою неприязнь, неистовствовала в своей ненависти ко мне. Она беременна наследником Мидаса.

По лицу текут слезы, но я не чувствую их жара на пылающих в лихорадке щеках.

Ребенок. Ребенок Мидаса.

Он неоднократно меня предостерегал, что я не смогу родить от него детей. Он не может позволить себе иметь от меня бастарда. Нет, раз уж царица Малина так и не сумела забеременеть. Я его Драгоценная, а не племенная самка. Он говорил, что это будет несправедливо по отношению к его супруге.

От всхлипа пересыхает в горле, зазубренные края застывшего в нем камня вынуждают истекать кровью. Я хочу опять спрятаться под мехами, отгородиться от обличительного света, от резкого холода. Хочу, чтобы Ходжат забрал свои слова назад, чтобы подтвердил, что это лишь хитроумная ложь.

Но я знаю, что это не так. Вижу правду в перекошенном лице лекаря.

Во время близости Мидас никогда не проливал в меня свое семя. Он не хотел рисковать. А с наложницами всегда был беспечнее. Я старалась не волноваться по этому поводу, ведь знала, что все они принимают какое-то снадобье, предотвращающее беременность. Но мне он не позволял его пить, говорил, что не будет мной рисковать после того, как одна наложница всерьез заболела от снадобья, а после умерла.

Замечаю краем глаза, как Ходжат переглядывается с командиром и что-то тихо тому говорит, но я так безутешна, что не слышу их.

Он перекидывает через плечо ремень сумки и выходит из палатки, и как только полы за ним опускаются, прогоняя ночной воздух, я опускаю голову на руки. Прижимаю к глазам ладони, и слезы стекают в них, как в медленно наполняющиеся чаши.

Трещины. Сколько же трещин в том стекле.

Как такое случилось? Как я очутилась тут после того, как решила, что больше мне никогда не придется смотреть на разбитые вещи? Пока мое отражение было с Мидасом, я полагала, что оно всегда будет цельным, ясным и крепким.

И тем не менее трещин все больше, они становятся шире.

Я понимаю, что Мидас занимался сексом со всеми наложницами. Черт, да он сам это демонстрировал. Заставлял меня смотреть, приводил меня в свои комнаты в качестве молчаливой зрительницы, сидящей за позолоченной решеткой. Может, он считал, что таким образом позволяет и мне поучаствовать, каким бы извращенным это ни казалось.

На протяжении многих лет мне удавалось унять боль и огорчение, но это… во чреве Мист будет расти ребенок, которого она зачала от моего любимого. Как мне позабыть такое?

Правда оседает все ниже и ниже, как взбаламученный осадок на дно пруда, колючий и замутивший воду.

Я всегда предпочитала ее не замечать. Отбросить все плохое и видеть только хорошее. Но беременность Мист в корне меняет ситуацию, эти сладострастные, лишенные смысла любовные похождения становятся чем-то иным. Гораздо большим.

Теперь ненависть Мист видится более осмысленной.

По ее мнению, я – женщина, которую Мидас возвел на пьедестал. Ей приходится волноваться не только из-за царицы, но и из-за меня. И вот теперь она носит под сердцем его ребенка.

О Великие боги, какой ужас.

Я поднимаю голову, ресницы слиплись от влажной обиды, горло сжалось. Рип теперь сидит на своем паллете, слабый свет от углей и фонаря отбрасывает на него тень и пламя. Злодей, ставший свидетелем моих ошибок.

Что бы ни было в том пузырьке, его содержимое уняло в горле жжение, но скованность в груди, ощущение, что на меня давит палатка, не проходят. Вот только это никак не связано с моей болезнью.

– Давай, – безучастно говорю я, смотря перед собой. – Злорадствуй. Вбей клин между мной и Мидасом. Спрашивай, о чем хочешь. Заставь меня сомневаться, злиться и растеряться.

Хочу ударить его. Хочу выпустить ленты и отшвырнуть в другой конец палатки уже его. Хочу сражаться и свирепствовать, лишь бы только не испытывать это тяжкое горе.

Резко очерченная линия скул Рипа сейчас еще заметнее, заостренные кончики его ушей – суровое напоминание о том, кто он на самом деле. Мой противник. Мой враг. Фейри, известный своей жестокостью. И сейчас мне нужно именно это.

– Давай же, – шиплю я, гнев заглушает позывы тошноты.

Что-то мелькает в его глазах, но что именно – мне не дано понять.

– Не думаю, что мне сейчас нужно что-то делать, Золотая пташка, – тихо говорит он.

Ярость клокочет во мне, как морское чудище, на поверхность прорывается ее сила.

– Да пошел ты! – выплевываю я, с языка сочится кислота, достаточно горячая, чтобы выжечь холод в моей душе. – Ты все это спланировал, да? Ты каждый раз манипулируешь мной, заставляя все подвергать сомнениям!

Выпаленные в ярости слова заканчиваются кашлем, но он не гасит мой гнев.

На лице Рипа не видно раскаяния, бездонные черные глаза не изменились.

– Я нахожу смешным, что ты так легко обвиняешь меня в манипуляции, тогда как сама годами закрывала глаза на то, чем занимался твой возлюбленный царь.

Не успев опомниться, я поднимаю стоящий у ног пузырек и швыряю в Рипа.

Он поднимает руку и ловит его – тот со шлепком прилетает ему в ладонь.

– Это неправда! – кричу я и запускаю руки в волосы, тяну за них, словно могу вырвать из черепа эти жестокие слова.

– Перестань себе врать, – с приводящим в бешенство спокойствием возражает Рип.


В эту минуту я ненавижу его сильнее всех остальных, вместе взятых.

– Могу поспорить, что это даже неправда, – выплевываю я. – Это ты заставил Ходжата такое мне рассказать?

– Каким бы всесильным я ни был, даже у меня не хватит уловок, чтобы вынудить Ходжата солгать. Иногда мой лекарь невыносимо честен.

В груди пылает огонь, глаза застилает пелена.

– Я тебя ненавижу.

Рип наклоняет голову.

– Твой гнев неуместен, но мне он нравится, – говорит он, мрачно улыбаясь и сверкая острыми клыками. – Каждый раз, как ты даешь ему чуточку больше воли, я вижу тебя отчетливее, Золотая пташка.

У меня дергается мускул на подбородке.

– Ничего ты не видишь.

– О, отнюдь, – возражает он низким, хриплым голосом. Словно два камня стучат друг о друга, высекая огонь. – С нетерпением жду, когда увижу тебя целиком. Когда ты забудешься, когда, наконец, выпустишь гнев на волю, твоя ярость осветит натуру, которую ты прячешь. – Сейчас он похож на того, кто добыл себе победу, бахвалясь своим превосходством. – Надеюсь, ты будешь гореть так ярко, что обратишь своего Золотого царя в пепел.

Я бросаю на командира испепеляющий взгляд.

– Пошел вон.

А он, этот ублюдок, мне ухмыляется.

Рип плавно встает, шипы выступают из его спины и рук – он как дракон, расправляющий крылья.

Он смотрит на меня, но текущие из глаз слезы затуманивают мне обзор. На долю секунды лицо командира смягчается, а в беспощадных глазах отражается что-то отличное от высокомерия.

– Хочешь знать мое мнение? – тихо спрашивает он.

– Нет.

– Ну а я все равно тебе скажу.

Я ехидничаю:

– Какой паинька.

На миг на его губах появляется веселая улыбка.

– Ты, может, уже и не за решеткой, но по-прежнему заперта в клетке. И, думаю, отчасти хочешь там и остаться, потому что боишься.

Я скрежещу зубами, ленты сжимаются, как кулаки.

– Но… – продолжает Рип, делая шаг ко мне и вторгаясь в мое пространство. Его невидимая аура слегка касается моей кожи, словно пробуя ее на вкус перед укусом. – Думаю, другая твоя половина, та, которую ты подавляешь, готова стать свободной.

С каждой секундой пульсация в венах ощущается как гром, как вспышка молнии.

– Тебе бы этого хотелось, да? Уничтожить меня?

Командир смотрит на меня с выражением, похожим на жалость.

– Нет. Ты забываешь: я знаю, что ты такое. Ты намного сильнее, чем хочешь казаться.

Я сдерживаю дрожь, чтобы не показать ему, как задевают меня его слова, как сильно они на меня влияют.

Вскидываю голову и, насколько мне это удается, притворяюсь уверенной.

– Я не перейду на твою сторону. Я всегда буду выбирать его.

– О, Золотая пташка, ради твоего же блага надеюсь, что это неправда.

Рип выходит из палатки, его отступление лишает меня оставшихся сил, отчего я чувствую усталость и слабость.

Какое-то время я могу только таращить глаза.

Затем поднимаю с земли узелок со снегом, что я уронила, и снимаю платье, чулки и перчатки. Беру раскрошенные пионы и набиваю ими меха под головой, а потом опускаю на койку отяжелевшее тело.

Слова Рипа беспощадно вертятся в голове, пока я представляю растущий живот Мист, треснувшее отражение Мидаса, ленты, напавшие на Ходжата.

Прижимаю к глазам холодную ткань и убеждаю себя, что влага в них от растаявшего снега, что боль в голове хуже боли на сердце.

Думаю, командир прав. Я должна научиться врать лучше, потому что себе я уже совсем не верю.