Блеск

Еще громче становится вопль младенцев, ругань здешних жителей, по переулкам шныряют тени, а бродячие псы, ребра которых торчат из-под облезлой, покрытой льдом шерсти, обнюхивают закоулки.

Хайбелл больше не кажется таким живописным.

– И давно город в таком состоянии? – не в силах отвести взгляд, интересуюсь я.

– Всегда был таким, – пожав плечом, отвечает Сэйл. – Сам я из восточного района. Там чуть попросторнее, но… почти так же, – признается он.

Я качаю головой, смотря на лужи и понимая, что они не от дождя, а от ведер с нечистотами, которые жители выливают из окон.

– Но… у Мидаса столько золота, – недоуменно бормочу я.

Назовите меня простодушной, но я считала само собой разумеющимся, что после того, как Мидаса короновали, а замок из каменного превратился в чистое золото, Хайбелл тоже станет богатым городом.

Я даже не подумала, что здесь, в городе, некоторые подданные Мидаса будут прозябать в бедности. С чего бы им бедствовать? У него столько возможностей щедро платить за любой труд. Золота ему хватает, так почему его народ живет в такой нищете?

– Не сомневаюсь, миледи, что он использует золото ради других целей, – говорит Сэйл, но я замечаю брошенный им взгляд на свои золотые нагрудные доспехи и вину в голубых глазах, рассматривающих окрестности.

Он в полной готовности, как и вся остальная стража. Они будто поджидают, что вдруг из-за угла выскочат бандиты и нападут на нас. Учитывая окружение, не сомневаюсь, что такая возможность имеется. Некоторые люди кажутся настолько доведенными до отчаяния, что вполне могут это сделать.

Но когда некоторые стражники обнажают мечи, открыто угрожая вымазанным грязью людям, мимо которых мы проходим… что-то сильно и напористо давит на сердце, и в груди ноет от боли.

А когда я замечаю выглядывающих из-за пустых ящиков для мусора детишек, которые смотрят на нас, округлив глаза… они одеты в поношенные лоскуты, лица отощали от голода, к щекам прилипла холодная грязь… вот тогда боль вонзается в сердце еще сильнее и глубже.

Натянув поводья, я преграждаю Криспом дорогу Сэйлу и подъезжаю к карете.

– Миледи! – окликает Сэйл, и я вновь слышу, как ругается Дигби. Я останавливаю коня и спрыгиваю, приземлившись немного неуклюже. Чуть не поскальзываюсь на замерзшей грязи, но опираюсь о карету. Она продолжает катиться, когда я резко открываю дверь, но тут же останавливается, стоит мне подняться внутрь.

– Миледи, нам нельзя тут задерживаться! – говорит за спиной Сэйл, но я не обращаю на него внимания и, в карете приподняв бархатное сиденье, роюсь в своих вещах.

– Полезайте обратно на коня! – рычит Дигби, а я лихорадочно роюсь в вещах, разбрасывая шарфы, запасные рукавицы, ищу и ищу…

– Нашла.

Вылезаю из кареты и схожу на землю, но наша остановка посреди улицы привлекла еще большее внимание, и сюда стекаются темные фигуры.

– Забирайтесь на коня, – снова приказывает Дигби.

– Секундочку. – Слишком занятая поиском, я не смотрю на него.

Вот. На другом конце улицы у колодца с водой сгрудилась компания. Вокруг этого удручающего источника воды валяются сломанные ведра и порванные веревки.

Я иду туда и слышу недовольный ропот стражников, несколько наложниц в каретах спрашивают, почему мы остановились. Потом кто-то спрыгивает с коня, и за спиной раздаются уверенные размашистые шаги.

Но я продолжаю идти к группе детишек. Они насторожены. Заметив мое приближение (или крадущегося сзади стражника), двое бросаются наутек и прячутся в тени. Но самая маленькая девочка лет четырех не убегает. Она стоит впереди других детей и смотрит, как я опускаюсь перед ней на колени.

В общей сложности их двенадцать, не считая тех, кто убежал. Дети слишком тощие, слишком грязные. А глаза их… глаза не по возрасту старые. Плечи поникли от усталости, которую не должен переживать ни один ребенок на свете.

– Как тебя зовут?

Она не отвечает, но внимательно разглядывает мое лицо, словно видит блеск кожи под капюшоном.

– Вы принцесса? – спрашивает девочка постарше, но я улыбаюсь и качаю головой.

– Нет. А ты?

Дети хором смеются и переглядываются:

– Думаете, принцессы живут в лачугах как оборванцы?

Я опускаю капюшон и заговорщически ей улыбаюсь:

– Может быть, тайные принцессы и живут.

Некоторые изумленно на меня смотрят:

– Вы золотая девушка! Та, которую стережет царь.

Я открываю было рот, чтобы ответить, но меня загораживает напряженный Дигби.

– Пора.

Я киваю и встаю, но перед этим запускаю руку в бархатный мешочек.

– Хорошо, тайные принцы и принцессы, протяните руки.


Поняв мои намерения, дети с жаром выставляют передо мной раскрытые ладони, расталкивая друг друга.

– Перестаньте, – упрекаю я.

Я поочередно кладу в каждую ладошку монету, и, схватив их грязными пальчиками, детвора разбегается. Я не обижена и не удивлена. Когда живешь на улице, медлить нельзя. Особенно заполучив деньги или еду. Буквально секунда – и появится кто-то сильнее и злее тебя, чтобы отнять все это.

Подойдя к тихой малышке, я вкладываю в ее ладошку мешочек с оставшимися тремя монетами, и сжимаю ее. Она таращит глаза, и желудок у нее урчит так громко, что девочка могла бы посостязаться с бродячими псами.

Я прижимаю палец к губам.

– Воспользуйся одной, другую спрячь, а третью отдай, – шепчу я.

Опасно, опасно давать ей столько золота. Черт, да вообще опасно раздавать его этим детям, но, надеюсь, девочка смышленая, разумная и сумеет избежать беды. Девочка со всей серьезностью мне кивает, а потом отворачивается и убегает так быстро, насколько позволяют ее маленькие ножки. Умница.

– В карету. Сейчас же.

Я встаю и поворачиваюсь к своему стражнику. Дигби демонстрирует гнев так, как некоторые носят плащ, – мрачно и угрюмо. Я открываю рот, чтобы подшутить над ним или сказать что-нибудь остроумное, но резко его захлопываю, заметив, что все стражники обнажили мечи и смотрят на вышедших на улицы людей. Тех, кто воочию видел, как я, не стесняясь, раздавала золотые монеты. За такие деньги можно и сразиться. Убить.

Оборванные, голодные, отчаявшиеся мужчины и женщины осмеливаются подойти ближе, рыская глазами по золотым каретам, блестящим доспехам стражников. Наверное, подсчитывают, сколько можно купить за одну такую вещь.

А потом они замечают меня. Мои волосы, лицо. Слишком поздно я понимаю, что не натянула капюшон обратно.

– Царская фаворитка.

– Это позолоченная женщина.

– Она золотой питомец Мидаса!

Они незаметно подкрадываются ближе, не обращая внимания на предостережения стражников. Я чувствую вину и тревогу. Глупо. Как же глупо я поступила. В воздухе висит напряжение, словно еще секунда – и люди сорвутся, решив рискнуть и напасть на вооруженных солдат, чтобы заполучить немного золота Мидаса.

Дигби кладет ладонь мне на руку и подталкивает к действию:

– Идите.

Я быстро исполняю приказ Дигби и тороплюсь к карете, слыша, что голоса людей становятся громче, а шаги ближе.

А потом, не успеваю я добраться до подножки кареты, один человек бросается вперед и налетает на меня. Я кричу, слыша, как он рычит, кричит, что возьмет часть моих золотых волос. Его руки скрючены, как когти ястреба, готового схватить добычу.

Дигби вмиг оказывается рядом, между мной и обезумевшим мужчиной. Мой стражник метко бьет плечом в живот, и мужчина растягивается на земле, плюхнувшись в наполовину замерзшую лужу.

– Назад! – рычит Дигби, наставив меч на толпу в качестве предупреждения. Крадущийся народ замирает, но не отступает, не уходит.

Как только я спешно залезаю в карету, Дигби захлопывает за мной дверь, и мы бросаемся вперед. Стражники выкрикивают приказы и угрозы.

От раздающихся неподалеку звуков борьбы я подскакиваю. Люди бросают в мою сторону оскорбления, плюют в кареты, проклинают царя.

Мне так страшно выглянуть в окно, что я сижу на подушке с прямой как прут спиной и ругаю себя за глупость.

Не стоило светить богатством в бедных районах города. Но, увидев этих детей… я все равно что взглянула в зеркало и увидела там свое прошлое. Я не могла мыслить ясно.

Когда крики становятся громче, лошади начинают идти быстрее, насколько это возможно на загроможденной и грязной дороге. Я снова и снова молюсь, чтобы никто не напал, молюсь, чтобы звездные богини сдержали их порыв.

Не потому, что боюсь за свою судьбу, и уж точно не потому, что они могут украсть. А потому, что не хочу, чтобы стражникам пришлось убивать. Эти люди и так достаточно настрадались.

Бедность, подобная этой, – рана. Рана, которой царь Мидас позволил загноиться. Люди не виноваты; это отчаяние, это взвешенное решение нападать или нет ради возможности получить еду, одеяло, лекарство. Это способ выжить. И мы все, все до одного, на их месте поступили бы так же, мы бы боролись с этим докучливым «что, если».

Но, к счастью, никто не нападает. К счастью, стражники вложили мечи в ножны. Но я не чувствую успокоения. Только вину. Вину, что помотала морковкой перед заморенными голодом людьми, а потом так бездушно ее перехватила.

Наверное, золотой замок на вершине горы им как кость в горле. Мелькающее на горизонте извечное напоминание, до которого они не могут добраться.

Хотелось бы, чтобы солнце взошло раньше. Хотелось бы, чтобы в мешочке оказалось больше монет. Чтобы я смогла залить улицу золотом. Но под леденящим покровом ночи от ощущения беспомощности я падаю духом, а наша процессия двигается вперед без происшествий, пока из виду не исчезает последний ветхий дом, последнее голодающее лицо.

И вот тут меня озаряет печальное горькое понимание. Потому что если город, которым правит золотой царь, так беден, тогда на что остается надеяться остальной Орее?





Глава 18




Я полагала, что после ветхих лачуг картина за окном не может стать хуже.