Без подводных камней
Часть 23 из 25 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Когда тот прибежал, сгибаясь под их тяжестью, Шубникову стало неловко уходить сразу, посмотрев единственную интересующую его страницу, и он добросовестно пролистал весь талмуд, убедившись, во-первых, в том, что Гаккель действительно выдающийся хирург, выполняет уникальные операции, а, во-вторых, что официальное алиби у него есть, а фактическое поди знай. В день убийства Вероники Валерий Николаевич провел многочасовую операцию, согласно записи в журнале длившуюся с девяти сорока пяти до восемнадцати десяти. По документам, а операционный журнал – это серьезный документ, он никак не мог совершить преступление, а в реальности – без особых проблем.
Есть хирурги, которые оперируют сами, с кожного разреза до последнего шва, но таких представителей старой школы становится все меньше. Сейчас профессор, как правило, приходит на основной этап, а доступ и ушивание раны оставляет ассистентам. В зависимости от степени их квалификации и ценза доверия к ним со стороны оператора он вправе поручить им и какие-то более сложные этапы, например, межкишечный анастомоз. И конкретно в ходе данной операции это было бы очень логично и правильно. Человек есть человек, он может собрать всю волю в кулак и стремиться к победе, но природа всегда сильнее. От длительного напряжения глаза устают, руки теряют четкость, реакция замедляется. Если Гаккель с десяти до шестнадцати удалял сложную опухоль, то естественно, что устал как собака, и у ассистента, все это время безмятежно промокавшего операционное поле тупфером, реконструктивный этап получится лучше, чем у профессора, который десять раз успел в штаны наложить от ужаса, что повредил нижнюю полую вену или что-нибудь в таком же духе. Считается, что второму ассистенту, который «на крючках», в ходе конкретно этой операции больше ничего доверять нельзя, потому что от физического усилия рука дубеет и перестает чувствовать ткани, но сейчас этим правилом сплошь и рядом пренебрегают.
Очень возможно, что Гаккель выполнил основной этап и отвалил часа в три к Веронике, пока сотрудники заняты в операционной и не могут заметить его отсутствие в клинике. Успел и к Веронике, и на квартиру Валерии Михайловны за бумагами.
Или все-таки не было никаких записей? Зачем нужно было их забирать, если Валерия Михайловна не делала из них тайны, а, наоборот, делилась со всеми?
Кроме того, бумаги бумагами, а деньги – тема гораздо более серьезная. Филипп Николаевич благодаря эксплуатации образов героев революции разбогател просто до неприличия и, по собственному признанию, часть денег держал у бывшей жены. Непонятно, что мешало ему хранить их в сберегательной кассе, может, не хотел шокировать операционисток дикими суммами, но факт есть факт.
А когда ты держишь у себя чужие ценности, то ни за что не станешь раздавать ключи третьим людям, иначе может возникнуть очень неловкая ситуация. Денежки уйдут, а ты ничего не докажешь.
Но ведь Валерий обладал просто шикарной возможностью украсть бумаги позже, когда Валерия находилась на стационарной экспертизе, а Филипп жил у нее, потому что был не в силах переступить порог дома, где погибла его беременная жена.
Хотя нет, стоп! Как только Ветров вернулся, в квартире немедленно провели обыск, в протоколе которого не зафиксировано записей научного характера.
Столько мыслей, голова трещит… Шубников с тоской взглянул на гастроном и прошел мимо, слегка убыстрив шаг, чтобы не передумать. Как знать, исчезнет когда-нибудь эта тяга или останется с ним навсегда? И всегда ли получится победить ее, хотя намерение бросить у него вроде бы твердое…
Вспомнив, что дома шаром покати, он заглянул в гастроном. Колбаса кончилась, от крепости из сырных голов на прилавке осталась обветренная четвертушка, а сливочное масло, длинные бледные бруски которого подтаивали на эмалированном подносе с лиловым кантиком, он не любил.
Взяв четыре банки рыбных консервов и распихав их по карманам, Шубников заглянул в булочную за буханкой свежего вечернего хлеба и направился домой, предвкушая великолепный ужин.
Не успел он вскипятить чайник и положить кусочек рыбьего туловища на хрустящую горбушку, как его позвали к телефону.
– Шубников, прекращай это, – раздался в трубке сварливый Машин голос.
– Что это?
– Сам знаешь. Оставь нас уже в покое, сколько можно, в самом деле!
– Машунечка, дорогая, честно говоря, последнюю неделю я вообще о вас не думал, – признался Шубников.
– Да неужели? А что же ты ходишь клевещешь на нас на всех углах?
– Я?
– Якобы должны были послать Виталика, а он отмазался за твой счет, а потом специально тебя подставил!
– В мыслях не было.
– В общем, я тебя предупредила! – грозно сказала Маша, и Шубников невольно улыбнулся, вспоминая те времена, когда она произносила эту фразу по другим поводам. – И учти, что мстить нам таким образом низко, да и не за что. Ты сам виноват.
– Ты права. Знаешь, Маш, это не телефонный разговор.
– Нет уж, говори так, ибо рожу твою я видеть не желаю!
Шубников улыбнулся:
– Ты, Маш, прости меня, пожалуйста. Не сейчас, так когда-нибудь, а я постараюсь больше вас не тревожить.
В трубке помолчали.
– Еще раз извини.
– Шубников, если бы дело касалось только нас с тобой, то хоть каждый день приходи, но я хочу как лучше для дочери.
Он сказал, что все прекрасно понимает, и простился.
Вернувшись в комнату, Шубников лег на диван и стал думать о том, как трудно понять, что лучше, а что хуже. Огонькова со старой акушеркой подменили ребенка, и для парня это оказалось хорошо, но самой Валерии стоило подозрений в неадекватности.
Виталик будет воспитывать его дочь, Лизе придется расти рядом с подловатым, но амбициозным папашей, который и сам высоко поднимется, и девочке даст путевку в жизнь. Лучше это, чем знать, что твой отец – подзаборный ханыга, зато честный?
Лучше прозябать в поликлинике или поддаться соблазну и пойти ответственным дежурным, нажраться на смене, зарезать больного и пойти в тюрьму с таким грузом на совести, который не снять никакой отсидкой?
Время идет, обстоятельства меняются, препятствие может стать трамплином или указателем, что надо свернуть на другую дорогу, удача обернется несчастьем, а поступок, совершенный из самых благих побуждений, приведет к ужасной трагедии. Так что, как это ни банально, будущее предвидеть мы не можем, поэтому важно понимать не как будет лучше, а что хорошо или плохо прямо сейчас.
Воскресенье обрушилось на него праздностью и тоской. Может быть, в аду есть специальная такая пытка – вечные выходные, которые тебе не с кем провести.
Шубников заставил себя пробежаться вокруг квартала, прибрался в комнате, нашел под столом билет в читальный зал публичной библиотеки, решил, что это знак, и отправился туда.
И знак, похоже, в этом действительно был, потому что первый, кого Шубников увидел в читальном зале, был Валерий Николаевич, перебирающий карточки тематического каталога.
Увидев Шубникова, он расцвел, крепко пожал ему руку и немедленно поволок в курилку.
В джинсах «монтана» и тонком лиловом джемпере Гаккель выглядел ослепительно, и Шубникову стало очень грустно от мысли, что под этим прекрасным фасадом прячется убийца.
– Слушайте, вы просто чародей! – воскликнул Валерий Николаевич. – Три для полной тишины, а я ведь уже забыл, когда у меня последний раз спина не болела. Вообще не думал, что такое уже возможно.
Шубников скромно, но с достоинством улыбнулся.
– Интересная у нас специальность, правда? Стоя на сугубо материалистических позициях, понимая строение организма и основы его функционирования, зная механизмы действия препаратов, нам все время приходится наблюдать воочию такие странные явления, как легкая рука, эффект плацебо и, наоборот, упадок духа. Эти вещи необъяснимы, более того, доказано, что их не должно быть, а между тем они великолепно существуют, несмотря на все наши знания.
– Что есть, то есть, – развел руками Шубников.
Гаккель протянул ему красно-белую пачку «Мальборо», и Шубников, поколебавшись, взял, заметив, что в природе много всего необъяснимого, в частности совпадений и случайностей, одна из которых столкнула их сегодня здесь, в храме науки, в котором он уже сто лет не был и, даст бог, еще сто не появится.
– Я тоже редкий гость, – улыбнулся Гаккель, – внучку просто на танцы вожу во Дворец пионеров и болтаюсь по окрестностям, пока длится занятие. То в Елисеевский зайду, то в книжный, сегодня вот сюда занесло.
Шубников закашлялся. Нет, убийца – любящий дед, это уж слишком! Он решился.
– Валерий Николаевич, а вы случайно не отправляли свои статьи в иностранные журналы? – спросил он вкрадчиво.
– Естественно. И даже не случайно, а на постоянной основе, правда, пока не удостоился полноценной публикации.
– Я имею в виду вместе с Валерией Михайловной.
– Ах это! – Гаккель засмеялся.
– Ну да, ведь если…
– Если нет пророка в своем отечестве, то в чужом очень даже пригодится? Рассылали, было дело. И при жизни Павлова, и особенно в последнее время. Раньше все-таки боязно было, я так, грешным делом, даже себя в авторский коллектив не включил. С одной стороны, вроде бы действительно не имею к разработке препарата прямого отношения, нехорошо пользоваться чужими лаврами, а если честно, то банально испугался. Если бы открылось, что я по нелегальным каналам отправляю на Запад непризнанную работу, то процесс а-ля Даниэль и Синявский надо мной бы не устроили, конечно, но карьеру серьезно притормозили. Сегодня вам, наверное, трудно меня понять, ведь сейчас время такое интересное начинается, свободное, радостное, деятельное. Вы, молодые, даже и не понимаете, из какого капкана выскочили. И это хорошо. Не должно быть в сердце теней старого страха.
– То есть официально вас не было в числе разработчиков вакцины?
Гаккель засмеялся:
– И не было, и был. Когда Лера переводила статью, то ошиблась, написала Valery через y, то есть мужское имя, и только позже выяснилось, что женское идет Valerie через ie или Valeria через ia, но она не знала этих нюансов. Отчество в англоязычной литературе не указывается, поэтому автором все равно получился Валерий Гаккель из мединститута. Она еще смеялась, что если из Нобелевского комитета придут, то за ней, а если из КГБ, то пусть за мной. С другой стороны, правильно, ведь чтобы произносить речь, нужно владеть предметом, а в камере никаких специальных знаний не требуется. Зона, как земля, всех принимает. Но покамест не связывались ни оттуда, ни оттуда.
– А в других статьях как?
Валерий Николаевич пожал плечами:
– Точно не знаю, но кажется, нет. Решила так оставить, чтобы не было путаницы.
Шубников кивнул и глубоко затянулся. Не так уж он и молод, чтобы не понимать разницу между затхлым воздухом застоя и легким ветерком перемен, который дует пока еще в форточку. Сейчас перед Валерией, если ее идеи чего-то стоят, открываются блестящие перспективы за границей. Можно свободно рассылать свои статьи, и зарубежным партнерам не надо будет проявлять чудеса изворотливости, чтобы связаться с талантливым советским ученым, не надо ставить свои планы в зависимость от капризов ОВИРа и партийной организации, которая вдруг решит, что Валерия недостойна представлять свою родину за границей. Интерес появится, и тут Валерий Николаевич скажет, что настоящий Гаккель – это он… Да ну, чушь собачья!
– Скажите, пожалуйста, – начал Шубников, внутренне ежась от своей бесцеремонности, – а почему вы сейчас не сказали брату, что бумаги Валерии Михайловны существуют?
Гаккель нахмурился:
– Не понял?
– Ну помните, когда я вас встретил в том кабаке… Филипп Николаевич положил жену в больницу, думая, что у нее обострение, но вы-то знали, что…
– Филипп Николаевич, молодой человек, – Гаккель повысил голос, – положил Валерию Михайловну в больницу, потому что она писала предсмертную записку. Она выдержала суд, чтобы принять наказание, но когда ее, по сути, отпустили на все четыре стороны, не могла жить дальше. Считала, что не имеет на это права, после того, как убила девушку, которую считала почти дочерью. При чем тут какие-то бумаги?
– Но просто Валерия Михайловна их не нашла…
– Так естественно, после того как там все лето без присмотра жил мой братец-разгильдяй! – фыркнул Гаккель. – Что она ждала еще, забыла разве, что рядом с Филиппом голову свою не найдешь, не то что парижанку!
– Что, простите?
– Парижанку. Валерия так называла свой любимый блокнот.
– Почему?
Гаккель взглянул на него с легким раздражением:
– Потому что купила его в Париже сто лет назад, когда Филиппу первый раз позволили приехать на премьеру своей пьесы с женой.
– А там была нарисована Эйфелева башня?
– Само собой.
Шубников встал и бросил сигарету в хромированную пепельницу, стоящую на длинной ноге, как цапля. На дне в отвратительно коричневой воде плавали раскисшие окурки.
Теперь он, кажется, знал, кто убил Веронику Павлову.