Бесславие: Преступный Древний Рим

НАКАЗАНИЯ ЗА ВОРОВСТВО




К чему могли приговорить уличенного в воровстве? В раннем римском своде законов, известном под названием «Законы двенадцати таблиц», с ворами предлагалось обходиться по-разному в зависимости от того, застигнуты ли они на месте преступления, от времени суток и от их социального положения. Пойманных с поличным невооруженных воров из числа свободных людей предписывалось подвергать телесному наказанию и выдавать тому, у кого совершена кража (то есть обращать в рабство). Рабов, как вооруженных, так и безоружных, сначала пороли кнутом, а затем сбрасывали с Тарпейской скалы, возвышавшейся над форумом. Потерпевшему дозволялось убивать на месте любого вора, пойманного в ночное время, а вот в дневное время безнаказанно сойти с рук могло лишь убийство вора, оказывающего вооруженное сопротивление, и то лишь при условии, что попытки криками созвать людей на помощь успехом не увенчались. Причем в ранних версиях в явном виде не прописывалось, до кого должна была докричаться жертва — то ли до вора, предлагая ему сложить оружие и сдаться, то ли до соседей (в любом случае возможностей для произвольной трактовки даже убийства под предлогом защиты имущества эта статья оставляет предостаточно). Показательно и то, что дела о краже рассматривались не в судебном, а в административном порядке, и наказание вору назначалось по усмотрению претора.

Ко времени поздней республики и ранней империи воров из числа свободных людей телесным наказаниям подвергать перестали, ограничиваясь взысканием с них по суду компенсации ущерба — как правило, в четырехкратном размере. Плюс к тому осужденные за воровство свободные граждане ограничивались в некоторых правах. В частности, они утрачивали право представать перед судом в качестве свидетелей, а также иммунитет от телесных наказаний в случае совершения последующих преступлений, то есть, по сути, уравнивались в этом отношении с рабами.

Во все времена рабам полагались жестокие наказания за кражу. Рабы практически не имели никаких прав и, как мы уже видели, представая перед судом даже в качестве свидетелей, подвергались пыткам, которые призваны были служить гарантией правдивости данных ими показаний. Ведь в рабах видели, выражаясь словами из одного источника, всего лишь «инвентарь <…> обладающий членораздельной речью» (Баррон, Сельское хозяйство, 1.17)[26]. Осужденных за кражу рабов могли высечь или распять, а беглых — приговорить либо к каторжным работам на рудниках, либо к растерзанию зверями в амфитеатре. Шокирует обыденность телесных наказаний домашней прислуги, о которой свидетельствуют строки высеченного в камне прайс-листа некой муниципальной службы исполнения наказаний, сохранившиеся в городе Путеолы[27] близ Неаполя. Порка кнутом, включая доставку скамьи для привязывания раба, стоила всего четыре сестерция, то есть несколько хлебов (AE 1971, 88). Историк Диодор Сицилийский (I век до н. э.) описывает, как на рудниках надсмотрщики побоями принуждают осужденных продолжать работы в подземных шахтах и днем и ночью, пока труд не доведет их до смерти, которая, впрочем, для них предпочтительнее, нежели жизнь в этих ужасных условиях (Историческая библиотека, V.38.1).

К плебсу иногда проявлялось и снисхождение: воров, промышлявших в банях, отправляли на рудники или на общественные работы. Но приговоры часто приходилось смягчать из-за обилия подозреваемых (Юлий Павел, Сентенции, V.III.5). Тех, кого приговаривали к отправке в Колизей, ждала разная, но практически всегда незавидная участь: могли бросить в неравную схватку с голодным львом, медведем или разъяренным быком (иногда даже с деревянным мечом в руках в качестве потешного оружия, дабы растянуть удовольствие зрителей), а могли и просто привязать к столбу и оставить на растерзание зверям на радость толпе. Ну а самый, вероятно, знаменитый пример распятия за воровство (в широком понимании) был вынесен двум «разбойникам», или «злодеям» (как они названы в одном из Евангелий), казненным вместе с Иисусом Христом.

Жестокость предусмотренных законом наказаний и возможность взыскания кратной компенсации ущерба, несомненно, делали сутяжничество привлекательным для потерпевших. Однако взыскание ущерба по суду было доступно не всем и не всегда, причем на подобные случаи имелось и множество способов отомстить обидчикам в обход закона. Один из методов состоял в том, чтобы ославить виновника посредством гнусных сплетен или граффити. В Помпеях на одной стене прямо так и нацарапано: «Амплиат Педания — вор» (CIL 4.4993). Даже при низком уровне грамотности подобного настенного обвинения достаточно было, чтобы оно быстро стало предметом всеобщего обсуждения. Подобные артефакты подсказывают, что отнюдь не власти, а общественное мнение являлось главным сдерживающим фактором для потенциальных преступников из числа простых местных жителей. До правды доискивались по большей части на местах и собственными силами, и обвинения в безнравственном поведении были мощным оружием в арсенале мер по принуждению ближних к соблюдению неписаных правил поведения. Не исключались и прямые акты возмездия, включая собственноручную физическую расправу с обидчиком или даже коллективное побитие камнями, что называется, «всем миром», вот только все подобные случаи были сопряжены с различными рисками, главным из которых оставался риск самим оказаться привлеченными к ответственности за учиненный самосуд. Одна из главных проблем на пути понимания и оценки нами реальных условий жизни в Римской империи в целом, увы, как раз и заключается в том, что слишком многие выводы мы волей или неволей делаем на основании отрывочных свидетельств и фрагментарных вещественных доказательств, дошедших до нашего времени, таких как вышеописанная настенная надпись из Помпей. Вправе ли мы экстраполировать свои наблюдения на другие части империи, где не сохранилось во всем блеске столь ярких и детальных памяток о том, как именно жили люди перед извержением Везувия? Насколько распространены были подобные надписи на стенах? Они встречались во всех городах? Или же эти каракули — лишь причудливая дань традиции словесного самовыражения?





САМОПОХИЩЕНИЕ




Проще всего оценивать римский опыт борьбы с воровством в сравнении с современной практикой, поскольку и там и здесь можно найти немало общего. Но было у римлян одно преступление, состав которого с особой яркостью высвечивает фундаментальное отличие древнеримского права от современного. Речь идет о самопохищении. Поскольку раб считался предметом собственности, на похищение раба распространялись ровно те же нормы закона, что и на кражу прочего движимого имущества. Рабов могли похищать, к примеру, работорговцы с целью перепродажи ничего не подозревающим новым хозяевам (подробнее о похитителях и похищениях свободных людей и рабов см.: Дигесты, XLVIII.15). По этой логике побег раба от хозяина квалифицировался как хищение собственности (самого себя) у законного владельца.

Побеги рабов случались с удручающей регулярностью. Для борьбы с этой проблемой рабовладельцы практиковали клеймение своих рабов или навешивание на них ярлыков. Текстов показаний рабов с объяснениями причин побега до нас не дошло, но логично предположить, что на попытку к бегству большинство из них толкал целый комплекс причин, включая плохие условия содержания, жестокое обращение и жажду свободы. Иногда на побег толкало и хищение имущества хозяина. Цицерон в одном письме сетует, что его раб по имени Дионисий (которому было поручено следить за дорогостоящей библиотекой), украв много книг, сбежал в Иллирию, римскую провинцию на адриатическом побережье Балканского полуострова (Письма близким, XIII.77).

Здесь интересно следующее. Побег имел смысл для раба, только если мог сойти ему с рук. Следовательно, если некоторые бежали, значит, шансы были неплохие. Действительно, что могли предпринять хозяева? Если хватятся сразу — пустить по следу собак. В противном случае оставалось лишь развесить объявления о розыске. Кстати, текст одного такого объявления сохранился в оксиринхских папирусах: из деревни Хенрес округа Антрибит сбежал раб весьма примечательной наружности и экстравагантного поведения: «со шрамом на лице, ходит вразвалку, будто что-то из себя представляет, и треплется без умолку пронзительным голосом» (P. Oxy. 51.3617). Надо полагать, к тому времени, когда это объявление развесили, болтливый беглец был уже далеко.

«Оракулы Астрампсиха» позволяют нам косвенно судить о вероятности поимки беглого раба. Расклад десяти возможных вариантов ответа на вопрос «найду ли я беглеца?» явно согрел бы душу раба, замышляющего побег: шесть голосов за то, что никогда не найдут, три — скоро найдут, один — найдут, но не скоро. Отсюда вывод: рабы бежали часто и по большей части успешно. Большинство рабовладельцев попросту не имели достаточных ресурсов для организации розыска беглецов на обширных просторах Римской империи. Памятуя о том, что ни оперативных средств связи, ни единой правоохранительной системы в то время не существовало, беглому рабу достаточно было улизнуть из ближайших окрестностей, где его знают в лицо, чтобы попытаться начать жизнь заново в облике свободного человека.

Да и о чем дальше рассуждать, если даже столь влиятельному деятелю, как Цицерон, не оставалось ничего иного, кроме как писать заморским друзьям в надежде, что там отыщутся его беглые рабы с похищенными ценностями? В одном папирусе за подписью самого римского наместника в Египте, разосланном в 166 году местным чиновникам, содержится длинный список разыскиваемых лиц, включая, надо понимать, и беглых рабов, с распоряжением сделать всё возможное для их поимки. Так вот, на экземпляре означенного циркуляра, сохранившемся в Оксиринхе, имеется резюме местного начальства: «никого не нашли» (P. Oxy. 60.4060). Всё это наводит на мысль, что империя без полиции — система очень шаткая, и иной раб относительно легко мог улизнуть и от хозяина, и от закона, просто растворившись в толпе. Показательно, насколько сильно римское общество зависело от того, что люди знали друг друга в лицо, — то есть оно было раздроблено на множество местных общин.

А потому закон приравнивал укрывательство беглых воров к воровству, а сенат установил двадцатидневный срок на выдачу магистрату беглых воров владельцами или распорядителями имений, где таковые обнаруживаются. Солдатам и даже простым «сельским обывателям» предоставлялось право беспрепятственного доступа в чужие частные владения с целью розыска беглых рабов, причем исключения не делалось даже в отношении поместий сенаторов. Магистратов, не оказывающих заявителям должной помощи в розыске беглых рабов, могли оштрафовать на сто солидов[28] (Дигесты, XI.IV.1.1). Апостол Павел, между прочим, тщательнейшим образом следил за тем, чтобы никоим образом не преступать римских законов, а потому, едва лишь обнаружив в числе обращенных им в новую веру беглого раба по имени Онисим (которое, кстати, переводилось как «полезный»), крестил его, но тут же отослал из Рима в Малую Азию, к хозяину, богатому колоссянину по имени Филимон. Максимум того, что мог сделать Павел для Онисима, — попросить за него в сопроводительном письме. Даже вербовка в гладиаторы не избавляла от перспективы возвращения беглого раба законному владельцу в случае обнаружения, особенно если у последнего были основания подозревать беглеца еще и в более тяжком преступлении, которое ему хотелось бы расследовать лично (и, вероятно, выпытать из него правду, как было принято в ту эпоху).

Тут, однако, интересен сам тот факт, что на таком фоне всё-таки находились желающие укрывать беглых рабов. Но откуда это взялось? Неужели от назревавшего всеобщего недовольства практикой рабовладения как таковой? Авл Геллий приводит в пример любопытный случай: один человек, который прикрыл раба тогой, скрывая от хозяина, был осужден за похищение имущества (Геллий, Аттические ночи, XI.18.14–15). Вероятно, по большей части беглым рабам помогали другие рабы или бывшие рабы — из простого человеческого сопереживания. Рабы были товаром дорогостоящим и доступным лишь состоятельным гражданам, а потому и свободные люди попроще и победнее не питали ни малейшего интереса к тому, чтобы посодействовать скорейшему возвращению богачам их беглого движимого имущества. Впрочем, гипотеза о способности римского простонародья к сочувствию представляется весьма шаткой, если вспомнить о массовом беззастенчивом упоении трибун цирков сценами лютых расправ над рабами.

Пойманным беглым рабам выносились чудовищные приговоры. В начале IV века был принят закон, предписывавший магистратам приговаривать рабов, пойманных при попытке к бегству за пределы Римской империи, как минимум к отсечению стопы или пожизненным работам на рудниках, но в целом не ограничивать себя в выборе наказания и назначать оное по собственному усмотрению (Codex Iustiniani, VI.1.3). Прежние нормы предполагали лишь возвращение беглецов хозяевам, которые вольны были сами выбирать для них наказание, за исключением случаев, когда беглый раб обманом выдавал себя за свободного человека, за что подлежал суровому наказанию магистратами.

Но даже оставаясь на местах, рабы создавали своим хозяевам массу проблем. Колумелла в трактате «О сельском хозяйстве» настоятельно рекомендует владельцам поместий глаз не спускать с рабов, способных причинять им всяческий имущественный ущерб: и воровать зерно, включая посевное, и сдавать в аренду быков, и присваивать выручку, и проделывать всяческие махинации с приходно-расходными книгами, и попустительствовать другим ворам (I.7.6–7). Возможно, именно голод и крайняя нужда толкали рабов на все эти ухищрения. Но не исключены и элементы протеста и даже сознательного сопротивления бесчеловечному режиму. Когда бежать от хозяев слишком боязно, почему бы не отвести душу, насолив им мелким вредительством и саботажем и лишив тем самым части доходов? Вполне логичный ход мысли в общей струе рабской психологии. Ровно по тем же соображениям ленивые городские рабы при всякой удобной возможности увиливали от работы и отправлялись шляться по улицам в поисках сомнительных развлечений, то есть, по сути, похищали у хозяев причитавшиеся по закону плоды своего труда (О сельском хозяйстве, I.7.1–3). А почему бы и нет? Кто, кроме недосчитавшегося прибыли рабовладельца, попрекнул бы невольников за их нежелание усердно трудиться?

Итак, воровство, как видим, являлось в Древнем Риме проблемой, вероятно, даже более серьезной, чем в наши дни. Подобно нам, римляне предпринимали всяческие меры по его предупреждению. Потерпевшие по возможности взыскивали возмещение ущерба через суды, но не гнушались и широким спектром иных способов вернуть похищенное добро и проучить воров. Со временем, однако, кража перестала считаться частным делом пострадавших и стала квалифицироваться как преступление, заслуживающее примерного публичного наказания, а не просто взыскания денежного ущерба, пусть даже и в кратном размере. После этого приговоры судов, особенно выносимые рабам, стали невероятно суровыми, однако вероятность поимки воров оставалась стабильно низкой. Таким образом, можно рассматривать эти эпизодические приговоры в качестве актов устрашения, призванных сдерживать рост преступности. В то же время, санкционируя жестокие приговоры, государство попросту расписывалось в собственном бессилии. Тем более что, как мы вскоре увидим, обворованным зачастую приходилось лишь уповать на богов в надежде, что высшие силы помогут им добиться справедливости и воздать обидчикам по заслугам.





ГЛАВА 3

АФЕРЫ НА ЛЮБОЙ ВКУС И КОРРУПЦИЯ ИМПЕРСКОГО РАЗМАХА





ПРЕСТУПНЫЙ БИЗНЕС




НО ВСЁ БЫЛО НЕ ТАК УЖ ПЛОХО. Великий оратор Дион Хрисостом (что значит «Златоуст» в переводе с греческого) живо описывает бродячий юридический цирк, сопровождавший выездные сессии суда в одном провинциальном городе. Когда это происходит, собираются самые разные люди — сутяжники, присяжные, адвокаты, слуги, рабы, сутенеры, проститутки и уличные торговцы. Лавочники, взвинтив цены, потирают руки, простые рабочие довольны, и все при деле. Город процветает. Дион уподобляет это стечение народа стаду баранов и овец, удобряющих почву своим навозом, а потому и привечаемых охотно многими земледельцами (Речи, XXXV.15–16).

Ошибочно полагать, что суды были столь загружены делами лишь по причине повсеместного воровства. Куда более распространенными являлись всевозможные преступления, совершаемые, как сказали бы мы сегодня, «белыми воротничками», то есть ненасильственные противоправные действия с целью наживы. Они совершались не только частными, но и должностными лицами, включая чиновников всех рангов. Вскоре мы увидим, что римские правители, при всей пышности произносимых ими выспренних фраз о всемерном радении за справедливость и всеобщее благо, зачастую делегировали властные полномочия лицам отнюдь не щепетильным и преследующим цели далеко не возвышенные.

А уж в делах хозяйства и торговли примеры бесчестности встречаются в изобилии. Один из законов особо оговаривал, что следует приравнивать к казнокрадству срывание медных таблиц с текстами законов, уничтожение или изменение планов земельных участков, уничтожение или подделку государственных документов с целью уклонения от уплаты налогов (Дигесты, XLVIII.XIII.10). Другой закон касается банального жульничества в торговле: следовало назначать наказание (в экстраординарном порядке и в зависимости от масштабов содеянного) продавцам, использующим фальшивые мерные емкости и весовые гири (Дигесты, XLVIII.XIX.37). Одна из сохранившихся в Помпеях настенных надписей сообщает, что кабатчик разбавляет вино водой (CIL 4.3498). Множество судебных разбирательств было посвящено земельным спорам. Землевладельцы то и дело похищали или переволакивали межевые камни, а некоторые до неузнаваемости изменяли ландшафтный облик местности — например, прирезав себе пахотных площадей за счет уничтожения леса в соседских угодьях.

Дороговизна рабов (особенно после эпохи больших завоеваний, когда невольничьи рынки регулярно пополнялись дешевыми поставками пленников) побуждала работорговцев всячески скрывать от покупателей проблемы, которыми обременен предлагаемый им живой товар. Работорговля регулировалась эдиктом курульных эдилов, который предписывал раскрывать потенциальному покупателю все известные факты о выставленном на продажу рабе, включая его происхождение, а главное — слабые стороны, такие как хронические болезни или порочные наклонности. Но на деле работорговцы вели себя точь-в-точь как современные продавцы подержанных авто: занавешивали длинными полами туник кривые ноги, яркими одеждами маскировали телесную немощь, слабые конечности или гниющие язвы. Многие рабы успевали претерпеть изрядные телесные страдания в процессе долгой доставки на невольничий рынок, но продавцы здесь знали толк в косметическом деле и использовали самые разнообразные приемы наложения макияжа с целью скрыть товарный брак. Смола терпентинного дерева[29] помогала разгладить кожу и скрыть исхудание. Печень тунца, растертая с кровью и желчью, использовалась для химической депиляции, после которой лица молодых рабов становились более свежими и привлекательными. Среди прочих хитростей заслуживает внимания практика подведения бровей и ресниц сурьмой для придания видимости здорового цвета припудренному бледному лицу. Потенциальному покупателю настоятельно рекомендовалось выспрашивать все детали об истинном характере раба и состоянии его физического и психического здоровья. При покупке рабыни продавец по требованию покупателя обязан был по закону дать гарантии ее способности к деторождению, сообщить, не было ли у невольницы ранее мертворожденных и регулярно ли у нее протекают менструации. Кроме того, закон обязывал продавцов уведомлять потенциальных покупателей об имевших место попытках самоубийства и прочих признаках психического нездоровья в анамнезе рабов. Впрочем, далеко не всегда было ясно, что понимать под «здоровьем». А потому закон детальнейшим образом регулировал вопросы типа «признаётся ли здоровым тот, у кого отрезан язык?» (правильный ответ: нет; Дигесты, XXI.I.8).

Колоссальный денежный оборот в сфере заготовок и поставок зерна, служившего «скрепной пищей» для большинства римлян, привлекал на это поле деятельности массу паразитов, хищников и прихлебателей. Любое нарушение установленного порядка обеспечения четверти миллиона римских горожан мужского пола зерновым пайком, гарантированным императором, считалось преступлением политическим и настолько тяжким, что даже рабу дозволялось доносить на хозяина, заподозренного им в махинациях с зерном. Даже женщина могла предъявить подобное обвинение, хотя ее личные интересы махинациями с зерном никоим образом не ущемлялись. Особенно бдительно народ следил за любыми намеками на утаивание богатыми излишков зерна и иных продуктов с целью создания искусственного дефицита и взвинчивания цен. В IV веке разъяренная толпа спалила дотла виллу консула Симмаха после того, как он сказал, что своим вином охотнее потушит известковые печи, чем продаст его по цене, на которую рассчитывал народ (Аммиан Марцеллин, Римские истории, XXVII.3.3–4). Изобретательность преступников вынудила власти ввести новую, весьма широкую категорию преступлений «stellionatus» (мошенничество), к которой можно было отнести, по сути, любые действия, направленные на извлечение выгоды обманным путем; дела о мошенничестве рассматривались судами наместников в особом («экстраординарном») порядке, приговоры выносились по усмотрению судей (Дигесты, XLVII.XX).


Монеты чеканились массово, поскольку представлялись императорам хорошим подручным средством прославления собственной персоны и пропаганды режима. На монетах, запущенных в обращение в самом начале недолгого правления Калигулы, на аверсе изображен горделивый профиль самого императора в лавровом венке, а на реверсе — фигуры трех его сестер в образе богинь безопасности, согласия и судьбы: Секуритас, Конкордии и Фортуны. Учитывая слухи, согласно которым император состоял в кровосмесительной связи со всеми тремя, остается лишь догадываться, на какие мысли наводили обывателей эти изображения. Фальшивомонетчики, впрочем, учились подделывать эти денежные знаки. Посредством простой отливки или штамповки они мастерили заготовки из неблагородного металла-подложки, а затем покрывали их тонким серебрением, чтобы внешне поддельные монеты выглядели совсем как настоящие. По этой причине имели хождение монеты с орфографическими ошибками и даже портретами не того императора. Но будем говорить честно: пересчитывая сдачу, всегда ли мы вглядываемся в подобные детали? Практиковалось стачивание монет; иные умельцы даже откусывали кусочки драгметалла с торцевых кромок монет (ведь вплоть до начала I века содержание серебра в денариях было не ниже 95 %). Кроме того, даже с лицевых поверхностей монет серебро соскабливали или спиливали (Дигесты, XLVIII.X.8–9). Вероятно, большинство людей той эпохи не видело в подобных действиях чего-либо преступного за отсутствием явных потерпевших. Кроме того, подобная «порча» монет не причиняла ощутимого вреда финансовой системе вследствие роста денежной массы, тем более что о действии инфляционных механизмов никто в ту пору даже и не задумывался. Большинство людей заботило одно: не получить в уплату поддельный денежный знак, который нигде не примут. Но это не служило препятствием для широкого оборота фальшивых монет мелкого достоинства, поскольку мелочь никто под лупой не разглядывает.

Официально процентная ставка по кредитам не могла превышать 12 % годовых, но, опять же, никто из жестоко нуждавшихся заемщиков явно не был склонен жаловаться властям на грабительские проценты. Да и ростовщикам, как свидетельствуют папирусы, было проще простого обойти это ограничение, выдав ссуду натурой, например зерном, хоть даже и под 50 % годовых (P. Tebt. 110). Ростовщичество процветало среди всех слоев и групп населения. В датированной (предположительно) серединой III века поэме раннехристианский автор Коммодиан Газский сетует, что даже его единоверцы не гнушаются давать ссуды братьям по вере «под двойной процент» в расчете на благость Всевышнего, который отпустит им все прегрешения за малые пожертвования в пользу нищих, которых они сами же и плодят. Неудивительно, что многие должники бегали от кредиторов, привнося дополнительную нервозность в и без того беспокойный ростовщический бизнес. Подтверждением тому служит и появившийся век спустя трактат «Против ростовщичества» другого богослова, Григория Нисского, из которого явствует, что, хотя ростовщики и старались не спускать глаз с клиентов, единственным выходом для них в тех случаях, когда обнищавшие заемщики подавались в бега, было «сидеть сложа руки» и «горестно оплакивать безвозвратно пропавшие деньги». В одном законе описан нехитрый трюк, с помощью которого можно было провести незадачливого кредитора: ему рекомендуют некоего Тиция как человека надежного, а затем под эти рекомендации берет деньги взаймы другой Тиций, тезка первого, — и бесследно растворяется на просторах империи (Дигесты, XLII.II.68.4).





ПРЕСТУПНЫЕ РОДСТВЕННИКИ




Одним из главных финансовых вопросов в жизни римлян было получение наследства. Простейший и, вероятно, самый распространенный в ту пору способ разжиться деньгами. Кое-кому, конечно, удавалось сколотить состояние предпринимательством или за счет военных трофеев, но в большинстве знатных и состоятельных родов богатство тщательно собиралось и бережно передавалось из поколения в поколение. Однако в отлаженный процесс наследования зачастую грубо вмешивался прискорбный фактор — крайне низкая продолжительность жизни среднего римлянина. В «Оракулах Астрампсиха» мы видим десять вариантов ответа на вопрос: «Получу ли я наследство от матери?» Три ответа без обиняков начинаются со слов: «Нет, она тебя раньше похоронит». Как следствие, находились люди, посвящавшие жизнь охоте за наследством, прежде всего бездетных или лишившихся детей стариков, и всячески обхаживавшие их в надежде на щедрое завещание. Другой вопрос к оракулу гласит: «Получу ли я наследство от кого-нибудь?» И вот как раз на него 80 % вариантов ответа положительные. Но столь высокая значимость наследства подразумевала и всяческие препоны на пути вступления во владение оным: на это весьма прозрачно намекают формулировки ответов, предрекающие разного рода юридические осложнения: «Будут и другие наследники»; «Получишь, но только часть»; «Понесешь большие денежные потери»; «Не с первого раза, но отсудишь». Наследование крупных сумм всегда было сопряжено с риском стать жертвой мошенничества. В египетском тексте, датированном 24 января 211 года, зафиксирована жалоба некоего Таномия на имя центуриона Кренулия Квинтилиана по поводу того, что его дети должны были по завещанию стать сонаследниками всего имущества его бездетной сестры, но душеприказчик часть ее имения продал на сторону, а деньги присвоил (BGU 1.98). За десять лет до этого в Тебтунисе некая Гераклия подала жалобу на беглого мужа с весьма символичным именем Гермес, который умыкнул все завещанные ей покойными родителями деньги (P. Tebt. 334).

Распространенной формой мошенничества было тайное вскрытие и подделка завещаний с последующим скреплением документа настоящей или подложной печатью. Иногда это проделывалось даже при жизни завещателя, но чаще всё-таки сразу после его или ее смерти, поскольку так было безопаснее. Еще божественный Клавдий издал императорский эдикт против тех, кто самовольно вписывал легаты[30] в свою пользу в составляемые под диктовку завещания или кодициллы[31] — как собственноручно, так и подучив раба или сына, которому поручено исполнять роль писца (Дигесты, XLVIII.X.15). Казалось бы, неслыханная наглость; даже не верится, что такие вещи срабатывали. Однако в мире с крайне низким уровнем грамотности просьбы записать завещание под диктовку, обращенные к людям малознакомым и даже вовсе посторонним, были, надо полагать, весьма распространенным явлением. К тому же даже и грамотным пожилым людям со слабым зрением за неимением в ту эпоху очков приходилось диктовать завещания кому придется, а вычитать документ на предмет отсутствия приписок они также физически не могли. Даже обращение к нотариусу не защищало от обмана.

Другой противоправный метод «исправления» нежелательной воли покойного состоял в утаивании, похищении или уничтожении письменного завещания. Впрочем, завещаниями злонамеренные манипуляции с официальными документами не ограничивались. Законы запрещали подделывать счета, акты, расписки, свидетельские показания, письменные удостоверения сделки, собственноручные подписи, письма и прочие публичные записи (Юлий Павел, Сентенции, V.XXV). Кроме того, были, вероятно, весьма распространены, а потому и объявлялись вне закона практики «вероломной выдачи» доверенными представителями потерпевших их документов противоположным сторонам в судебных процессах или конкурентам по бизнесу. Надо полагать, без взяток таких утечек не случалось бы.

Невозможно дать даже приблизительную оценку частоты подобных случаев, однако их явно было вполне достаточно, чтобы вынудить императора Нерона ввести дополнительные меры защиты для официальных документов, имеющих юридическую силу. Их стали составлять на внутренних сторонах двух табличек, скрепленных в диптих, или чаще на второй и третьей страницах триптиха, заверять подписями свидетелей, а затем в три прохода сшивать шнурком, пропущенным через отверстия, пробуравленные на полях, и скреплять сургучными печатями поверх шнуровки, после чего добраться до текста документа, не оставив следов взлома, становилось невозможно, а документы со следами взлома признавались недействительными. Что касается завещаний, то для их защиты были введены еще и следующие дополнительные меры предосторожности: первые две таблички завещания предлагались свидетелям чистыми: на них завещатель вписывал имена наследников, которых свидетели не должны были знать. А человек, писавший чужое завещание, не мог приписывать себе подарков (Светоний, Нерон, 17). Заодно тем же указом адвокатам «тяжущихся» была установлена стабильная плата, — вероятно, чтобы умерить их аппетиты в плане запрашиваемых с подзащитных гонораров, — а места на скамьях в суде стали бесплатными для всех желающих (plus ça change[32]).

Сложно судить, как подобные запретительно-ограничительные меры сказывались на том, что происходило на нижних ступенях социальной лестницы. Составление завещаний по определению всегда было прерогативой людей состоятельных. Однако до наших дней дошли и кое-какие документы, касающиеся посмертного распоряжения весьма скромными капиталами, и даже весьма забавная пародия на последнюю волю и завещание, записанные якобы со слов обладающего даром речи поросенка перед его отправкой на убой. Вот текст, получивший широкую известность в позднем Риме и ранней Византии под названием «Завещание поросенка»:

Родителю моему Свиносалию-Пожиралию отказываю и завещаю желудей тридцать модиев, и родительнице моей Хавронии-Хрюшке отказываю и завещаю лакедемонского жита сорок модиев, и сестрице моей, при чьем заклании мне уже не придется присутствовать, отказываю и завещаю ячменя тридцать модиев. А из останков моих оставляю и завещаю: башмачникам — щетину, задирам — макушку, глухим — ушки, стряпчим и болтунам — язык, колбасникам — кишки, мясникам — окорока, женщинам — ляжки, мальчишкам — пузырь[33], девчонкам — хвостик, кинедам — мышцы, скороходам и охотникам — бабки, разбойникам — копытца[34].

Документ был заверен, как положено, семью свидетелями, в данном случае свиньями с «говорящими» фамилиями и именами (которые можно бы вольно перевести как Беконов, Окорочков, Сальный и т. п.). Нам шутка не кажется остроумной, но зато у святого Иеронима находим свидетельство о том, что народ буквально покатывается со смеху всякий раз, как ее заслышит. Не исключено, что бурные приступы веселья были вызваны самим фактом принадлежности завещаний к некоему совершенно иному и непостижимому миру — миру богатых. Но, как считает автор этих строк, куда вероятнее, что комический эффект на публику производила, напротив, узнаваемость передернутых казенных формулировок из юридических документов, с которыми людям время от времени доводилось сталкиваться лично.





ПРОДАЖНОСТЬ И БЕСПРИНЦИПНОСТЬ ЧИНОВНИКОВ




Плутоватость, похоже, была органически присуща в равной мере бедным и богатым, простым и знатным римлянам. В одной из басен Эзопа рассказано, как «Зевс приказал Гермесу отсыпать всем ремесленникам волшебное снадобье лжи». Тот исправно выполнил поручение, а оставшийся изрядный излишек целиком всыпал сапожнику. И с тех пор «все ремесленники — лжецы, а сапожники — больше всех» (Басня 103)[35]. Мораль другой басни гласит, что «многие ради своей выгоды готовы любые небылицы подтвердить ложной клятвою» (Басня 166). Во время игр на трибунах находились любители урвать себе вина больше, чем полагалось на одного (Марциал, Эпиграммы, I.11, I.26). Уличные попрошайки использовали иную стратегию: били на жалость, притворяясь калеками или слепыми (Марциал, Эпиграммы, XII.57; Флавий Филострат, Жизнь Аполлония Тианского, IV.10).

Но и сливки римского общества не имели прививки от патологической лживости и алчности. Судьи устраивали чуть ли не заочные торги между знакомыми, пытавшимися повлиять на их решение в пользу одной или другой из состязающихся сторон. Нам это представляется откровенной коррупцией, но практика патронажа в древнеримской реальности являлась едва ли не главной движущей силой в самых различных отраслях человеческой деятельности и не считалась ни безнравственной, ни предосудительной, и было бы странно, если бы она не пропитала насквозь и судебно-правовую систему. О чем тут можно говорить, если в первой половине IV века Юлий Фирмик Матерн, переквалифицировавшись из адвокатов в астрологи, объяснял читателям своего фундаментального трактата смену профессии нежеланием «оставаться соучастником серийных разбойных ограблений под видом судопроизводства». Ниже приведено данное Фирмиком (между прочим, в своде знаний по астрологии) обоснование причин, побудивших его оставить юриспруденцию.

Те, кто, подобно мне, работал защитниками в суде, оказались поголовно вовлечены в склочные прения и грызлись, как собаки, не на жизнь, а на смерть. И от всех этих препирательств лично я не приобретал ничего, кроме сгущающегося день ото дня ощущения грозящей мне опасности и неимоверно гнетущей злонамеренности вокруг. Мне постоянно приходилось противостоять агрессивным типам — как из тех, кто баламутит воду просто ради развлечения, так и из тех, кто пытается заставить незнакомых людей работать на себя из алчности или запугивает бедолаг ужасами, творящимися в судах.

В заключение Фирмик честно признаёт, что «дезертировал с правового поля во избежание перспективы окончательно запутаться в усугубляющихся день ото дня хитросплетениях заговоров и опасностей» и «бросил заниматься этим узаконенным воровством, точнее даже — бандитизмом» (Познание в восьми книгах, предисловие к книге IV).

Губернаторы призваны были служить гарантами того, чтобы судебная система не становилась игрушкой в руках местных богачей и авторитетов. Императорским эдиктом устанавливалось, что «к обязанностям, лежащим на совести презида, относится следить за тем, чтобы могущественные люди не чинили обид низшим» (Дигесты, I.XVIII.6). Но из других законоположений, в буквальном смысле соседствующих с процитированным, явствует: судебная система оказывалась настолько несовершенной, что многие просто не могли не злоупотреблять этим обстоятельством. Стороны имели возможность безнаказанно выставлять лжесвидетелей или предъявлять поддельные документы в доказательство своей правоты (Дигесты, I.XVIII.6). Понятно, что в такой ситуации можно было подкупать и судей и свидетелей, тем более что последних достаточно было просто «убедить» не являться в суд.

Дошло до нас множество свидетельств и о злоупотреблении своим служебным положением всяческих сановников и военачальников, включая самозванцев, и о превышении ими своих полномочий. Такие могли и выдать себя, в том числе и в суде, за лиц более высокого сословия или звания, чем были на самом деле (Павел, Сентенции, V.XXV), и причинить малоимущим обиду, забрав последнее под предлогом, например, нужд армии (Дигесты, I.XVIII.6). Ну а в провинции даже самые мелкие чиновники регулярно творили произвол и самосуд, убивали, пытали, секли и бросали в тюрьмы римских граждан без оглядки на закон (Павел, Сентенции, V.XXVI). На самом деле должность провинциального наместника, похоже, прочно ассоциировалась с безнравственностью и продажностью — и чуть ли не символизировала предел морального падения. Ювенал, к примеру, едко советует амбициозному политику:

В день, когда ты правителем станешь желанных провинций,

Нрав свой крутой сумей обуздать, умерь раздраженье,

Алчность свою сократи и жалей союзников бедных:

Нет ведь у них ничего — только кости, даже без мяса.

(Сатиры, VIII.87–90)[36]

Иногда плохое правление оказывалось скорее следствием банальной некомпетентности наместника и неэффективности административной системы, нежели результатом злого умысла. Плиний Младший, прибыв по назначению императора Траяна в Вифинию и Понт на пост наместника этой провинции, обнаружил, что во многих городах люди, присужденные к работе в рудниках или к арене, несут обязанности городских рабов (Письма, X.31–32). Сами формулировки ряда римских законов свидетельствуют об уровне компетентности судей на местах. Один гласит, что если из-за неопытности судьи человека приговорили к рудникам на неопределенный срок, то следует считать это сроком в десять лет (Дигесты, XLVIII.XIX.23). Другой обосновывает необходимость широчайшего применения процедуры апелляции тем, что это служит справедливости и заставляет судей набираться опыта (XLIX.I.1). Судьями назначались люди без юридического образования и даже безо всякой предварительной подготовки, хотя при судах числились и штатные советники, включая, вероятно, профессиональных юристов, к которым судьи могли (при желании) обращаться за консультациями. Поэтому, будучи любителями, они и допускали простейшие юридические ляпы и в толковании законов, и в определении меры наказания.

Интересный пример находим у Авла Геллия: он рассказывает о том, как сам однажды оказался в роли некомпетентного судьи. Истец требовал возврата денег, начисленных и выплаченных ответчику якобы по ошибке. Ни убедительного документального подтверждения, ни свидетелей факта выплаты он при этом представить не мог. «Но было про него известно, — вспоминает Геллий, — что человеком он был весьма достойным, отличавшимся известной и испытанной надежностью, и жизнь его совершенно ничем не была запятнана». Ответчик же, напротив, «не пользовался хорошей репутацией; жизнь его была постыдной и низкой: было известно, что его открыто уличали во лжи и он славится вероломством и обманом. Тем не менее вместе со своими многочисленными адвокатами он громко кричал, что [истец] должен доказать факт возвращения денег привычными способами, как то: записью расходов, банковскими счетами, предъявлением расписки, печатью на табличках, поручительством свидетелей». Однако репутацию к судебному решению в качестве обоснования не подошьешь, и Геллий обратился за советом к друзьям, более опытным «в деле судебной защиты». Те заявили, что адвокаты ответчика правы и иск следует оставить без удовлетворения, а ответчика полностью оправдать за недоказанностью вины. «Однако же, — продолжает Геллий, — когда я смотрел на обоих людей, один из которых был отмечен честностью, а другой — позором и крайне отвратительным, постыдным образом жизни, то никак не мог решиться на оправдательный приговор». И тогда, отложив продолжение слушания дела, Геллий отправился за советом к знакомому философу. Тот похвалил его за добросовестность, выражающуюся в желании изыскать возможность для вынесения судебного решения в пользу по всем признакам честного человека, и посоветовал за неимением свидетелей и документов судить по совести: «Итак, иди и окажи доверие истцу и осуди ответчика, ибо, как ты говоришь, они не равно достойны». Однако Геллий после немалых колебаний решил, что «вынести решение сообразно личным качествам, а не на основании имеющихся в деле доказательств» не вправе в силу молодости, и, по-прежнему не желая оправдывать общеизвестного лжеца, взял самоотвод, поклявшись под присягой, что дело ему не ясно (Аттические ночи, XIV.2.4-11)[37].

Описанный Геллием случай замечателен тем, что допускает разные толкования. Можно интерпретировать его как показательный пример того, что римских судей личные моральные качества и репутация тяжущихся интересовали больше сухих фактов и объективных обстоятельств дела. Такой подход неизбежно приводил бы к фаворитизму в пользу тех, у кого социальный статус выше, а личных связей больше. Сам Геллий, правда, честно пытается отрешиться от личных симпатий и строго придерживаться фактов, но не затем ли он вообще описывает этот случай, чтобы подчеркнуть собственное превосходство над типичными судьями? Но ведь можно трактовать данный пример и прямо противоположным образом. Все фигуранты — и тяжущиеся, и адвокаты, и судья — полностью отдают себе отчет в том, что любое решение должно быть основано на неопровержимой доказательной базе. Субъективное мнение судьи о личных качествах сторон могло слегка поколебать чашу весов Фемиды в сторону более симпатичного с человеческой точки зрения персонажа (такое и в наши дни не редкость), но римское право само по себе никаких формальных поводов к этому не давало и предписывало судьям принципиально заботиться исключительно об установлении истины на основе фактов.

Дискреционные полномочия судей были весьма широки, что делало исход любого дела труднопредсказуемым, а личностный характер судопроизводства приводил к тому, что участники разбирательства всячески старались предугадать, чем оно для них обернется в итоге. Интересным документом, проливающим свет на восприятие людьми того времени судебных властей, является «Сонник» Артемидора Далдианского, датируемый II веком и предназначенный для истолкования тысяч возможных сновидений. В нем представлены самые разнообразные персонажи, события и явления из разных сфер римской жизни, а интерпретации снов построены по принципу уподобления друг другу различных лиц и предметов, — и судьям с правителями здесь достается изрядно. «Реки чистые, прозрачные и спокойно текущие к добру для рабов, для тех, кто под судом, и для отправляющихся в путешествие: они подобны хозяевам и судьям, так как делают, что им угодно, безнаказанно и по своему усмотрению, так как вода в них не стоит, а течет. Если же вода в них мутная и взволнованная, то это сулит недовольство хозяев и судей, а также препятствия к путешествию. <…> Реки бурно текущие означают неразумных судей, несносных хозяев и давку в толпе, потому что они шумливы и насильничают» (II.27). Артемидор, похоже, имел зуб на судебную систему. Если приснилось, что оказался гладиатором, бьющимся на арене, то это верный знак, что скоро предстанешь перед судом, и хорошо, если ты во сне был вооружен, поскольку оружие — бумаги и документы, которыми можно защититься (II.32). Ну а уж пригрезившиеся во сне «суды, судьи, судейские и законники предвещают всем тревоги, неприятности, безуспешные затраты и выявление скрытого» (II.29). А вот «ходить по поверхности моря» — добрый знак не только для того, кто мечтает безопасно покинуть морем родные места, но «и для того, кто ведет тяжбу, потому что он будет вышестоящим лицом над судьей и, естественно, выиграет дело; ведь море сходно с судьей тем, что с одними лицами оно обходится хорошо, а с другими — плохо» (III.16). Также иногда снится, что мочишься на окружающих. Как правило, это дурной знак, свидетельствующий о презрительном отношении сновидца и к законам общества и к людям, и ничего хорошего такие сновидения не сулят. Исключение же из этого правила гласит: «Однако ничто не препятствует людям, стоящим у власти, видеть во сне, что они относятся с пренебрежением к подчиненным» (IV.44)[38].

Аналогичные взгляды на злоупотребление властью и наплевательское отношение к местному населению со стороны наместников находим и во множестве рассказов о разнообразнейших проявлениях коррупции в высоких кругах. У Светония читаем, что будущий император Гальба в бытность свою в 60–68 годах прокуратором Тарраконской Испании управлял провинцией «непостоянно и по-разному». Поначалу он был весьма энергичен и склонен к чрезмерной строгости. Одному нечестному меняле он приказал отрубить руки, которые затем велел прибить к столу, за которым тот работал на форуме. Мужчину, отравившего ребенка, который должен был ему наследовать, он велел распять. Когда осужденный заявил, что он римский гражданин, то Гальба, словно облегчая ему наказание, велел «ради утешения и почета» перенести его на более высокий, побеленный крест (Светоний, Гальба, 8–9). Понимать ли это как доподлинное описание реальных событий, типичных для провинциальной жизни? Конечно, нет. Значит, это исторический анекдот, утрированно передающий некие особенности характера Гальбы, которые хотел подчеркнуть Светоний? Возможно. Однако главное, что остается в сознании по прочтении описания этого эпизода, — ощущение всевластия римского наместника в любой провинции.

Можно с определенностью утверждать, что случаи самодурства, подобные вышеописанному, не являлись чем-то уникальным. Ярчайший пример того, как наместник всячески злоупотребляет своим положением, находим в произнесенной в 70 году до н. э. обвинительной речи Цицерона против Гая Верреса, отозванного с должности пропретора Сицилии и привлеченного к суду за неподобающее управление этой островной провинцией. Со свойственной ему желчностью Цицерон расписывает, как разнузданный Гай Веррес совершил много преступлений против людей и богов. Кроме того, в Сицилии он стяжал 400 тысяч сестерциев (Против Верреса, I.56). Хуже того, для вымогательства денег у богатых Веррес весьма циничным образом использовал их же рабов. Ловко сориентировавшись в текущей военно-политической ситуации, Веррес, по версии обвинения, использовал в корыстных целях сумятицу, вызванную на Апеннинском полуострове восстанием Спартака. Арестовав некоторых ценных рабов богатейших землевладельцев по обвинению в заговоре с целью присоединения к восстанию Спартака и приговорив их к смерти, Веррес затем намекал их владельцам, что готов объявить и о помиловании, но, естественно, за щедрую мзду. Вменялись в вину Верресу и вовсе вопиющие эпизоды, когда он якобы обвинял в причастности к заговору с целью бунта несуществующих рабов, а затем инкриминировал их мнимым владельцам укрывательство беглых преступников. Поскольку выдавать обвиненным в укрывательстве было, естественно, некого, Веррес приговаривал людей к чудовищным штрафам и держал в тюрьме до их уплаты.

Всё это происходило еще на закате республики, когда от «слуг народа», надо полагать, требовалось соблюдение хотя бы внешнего соответствия высоким меркам. А с установлением, по сути, единовластного императорского правления прокураторы провинций получили, как им показалось, полную свободу творить на местах всё, что им заблагорассудится. У историка Кассия Диона рассказано, как в правление первого императора, Августа, жители Галлии страдали от поборов прокуратора провинции по имени Лицин. Кассий сообщает, что эти несчастья были предсказаны появлением шестидесятифутового морского чудовища, которое выбросилось на берег: всем своим внешним видом, за исключением головы, оно напоминало женщину. Когда всё в природе идет наперекосяк и женщины покидают привычное место, сообщает историк, можно ожидать крутых перемен. Так, галл по имени Лицин, бывший раб Цезаря, получил свободу и однажды был назначен прокуратором Галлии. Чтобы обеспечить приток средств в казну, он ввел четырнадцатимесячный год. Люди жаловались Августу, но тот не верил этому или делал вид, что не верит. Лицин был настороже, пригласил императора к себе в дом и показал ему множество сокровищ. Он объявил государю, что всё это копил лишь ради государя и римского народа, чтобы галлы, имея такие богатства, не замыслили мятежа. Так Лицин избежал нависшей над ним угрозы, представив дело таким образом, будто он истощал силы варваров ради блага Августа (Кассий Дион, Римская история, LIV.21).

В каком-то смысле это, что называется, «картина маслом», передающая всю многоликость неконтролируемой коррупции на местах. Но, с другой стороны, рассказ Диона свидетельствует и о том, что жертвы поборов имели смелость и возможность огрызаться хотя бы жалобами на имя императора. В данном случае, если бы Лицин не упредил его щедрым подкупом, Август, вероятно, предпринял бы жесткие меры, чтобы пресечь его злоупотребления. При Августе же укоренилась совершенно коррупционная по нынешним представлениям практика щедрого одаривания преданных людей из имперской казны. Понятно, что деньги раздавал не лично император (как гласит известная шутка, у королевы Англии нет денег), а чиновники от его имени и по его поручению. На свою беду, чиновники повадились присваивать львиную долю даров. Прознав об этом, Тиберий, преемник Августа, стал строго следить за тем, чтобы все выделенные из казны деньги немедленно и напрямую выплачивались получателям. Особой похвалы от историка Тиберий удостоился за то, что он распоряжался таким образом государственными деньгами, ради денег никого не казнил и ни у кого не отбирал имущество (Кассий Дион, Римская история, LVII.10). В общем, в очередной раз мы наблюдаем режим, при котором чиновникам на местах проще простого разживаться поборами, но лишь до тех пор, пока это не всплывет, — и тогда их немедленно схватят за руку, выведут на чистую воду и публично покарают за злоупотребления. Другой вопрос, зачем самому Диону понадобилось пересказывать эту старую сказку. Хотел ли он тем самым указать на непредсказуемость имперского правления? Едва ли. Вероятнее, что историк намеренно подчеркивал изначально присущую императору Тиберию честность и скрупулезность в качестве фона для бесславного окончания его правления. Именно Тиберию, отметим, принадлежит ставшее крылатым выражение «хороший пастух стрижет овец, а не сдирает с них шкуры»[39]. Слова взяты из письма Эмилию Ректу, наместнику в Египте, обложившему население непомерными податями (Дион, Римская история, LVII.10.5; Светоний, Тиберий, 32). Императоры делегировали наместникам и чиновникам весьма значительные полномочия, и все понимали, что последние могут их использовать и в корыстных целях, но в меру и не в ущерб интересам империи. Правительство, однако, практически не предпринимало системных мер по искоренению коррупции и злоупотреблений на местах, а просто эпизодически реагировало на всплывающие вопиющие случаи показательными процессами над особо зарвавшимися чиновниками. В общем, римская власть не горела желанием преследовать своих назначенцев, видя в них главный оплот империи в провинциях, но за серьезные проступки могла демонстративно их растоптать.