Белая мышь

– Нэнси, дорогая.

Куда же они пошли потом? В «Отель-дю-Лувр» у гавани, конечно же. Там можно ужинать на террасе и смотреть на судна, заходящие и выходящие из порта, на рыбаков, которые несут корзины с лобстерами на кухню, где повар уже ждёт не дождётся, когда начнёт готовить Анри и Нэнси ужин. Они танцевали? Ах да, в «Метрополе»! Тамошний бармен понимает, что смешать коктейль – это целое искусство. Нэнси не могла удержаться от смеха – у него такой серьёзный вид, но зато какие напитки он творит! А какие у них бывают музыканты! Там Нэнси однажды видела Риту Хейворт, а Мориса Шевалье – даже дважды.

– Послушай меня, Нэнси.

Они едут домой, взлетая на холм на любимой спортивной машине Анри. Его руки уверенно держат руль вне зависимости от того, сколько он выпил. Она обожала смотреть, как он ведёт машину. Потом они снова занялись любовью. На этот раз в постели. Она заснула в его объятиях под лёгким белым одеялом.

– Нэнси, тебе нужно вставать.

Она приоткрыла глаза. Он стоял у балконной двери, а за его спиной ветер обдувал тюлевые занавески. Странно, Нэнси не ощущала его дуновение. Какой же он красивый, её Анри. И так к ней добр!

– Я не хочу, Анри, дорогой, не заставляй меня, – сказала она.

Он молча смотрел на неё. Почему он грустный? Как он может грустить в такой прекрасный день?

– Открой глаза, Нэнси.

– Я…

Глаза у него по-прежнему светились добротой, но в голосе появилась твёрдость.

– Я серьёзно, Нэнси. Открывай глаза.

Она открыла. Марселя не было. Анри не было. Она лежала в темноте на тропинке в Оверни. К спине была привязана радиоточка, между ног – засохшая кровь. Мышцы сводило, ребра опухли от синяков. Жажда сводила с ума. А рядом ещё кто-то льёт слёзы, да так, что от звуков этих мучительных рыданий всё внутри переворачивается. Она долго слушала этот душераздирающий плач, пока не поняла, что рыдает она сама.

Анри, я всё испортила. Абсолютно всё. Мне так жаль. Я была такая дура. Я просто… Я не знала. Деревья, земля и темнота молчали. Я видела такое, Анри! Я делала такое. Я убивала, из-за меня умирали люди. А эта девушка, господи, что я за человек? Немцы убивали детей из-за того, что я натворила.

Постепенно её рыдания стихли. Ничего не изменилось. Она по-прежнему здесь, в оккупированной Франции. Мёртвые были по-прежнему мертвы, а живые по-прежнему ждут её. Она встала на колени, а затем и на ноги, шатаясь под тяжестью радиостанции. Подняла велосипед.



Увидев её, Форнье выдал поток испуганных ругательств. Караульные в ста метрах пытались ей помочь, но Нэнси грубо отбрила их, и им пришлось довольствоваться ролью сопровождающих. Она доехала до полевой кухни и казарм, которые они оборудовали на заброшенной ферме в восьмистах метрах от того места, где она их оставила. Охранники показывали ей путь и следили, чтобы она не наткнулась на мины-растяжки, которые они установили вдоль дороги.

Казалось, она разучилась останавливаться и так и проедет сквозь лагерь. Тардиват схватил руль велосипеда и задержал её. Она посмотрела на него пустым, дезориентированным взглядом.

– Ради бога, помогите ей кто-нибудь! – закричал он.

Форнье подбежал и попытался снять её с сиденья, но она его оттолкнула. Толчок был слабый, но он сделал шаг назад и широко расставил руки. Она медленно слезла с велосипеда. Платье было всё в крови, рваное и грязное.

Денден осторожно снял у неё со спины ящик с радио и освободил ей руки. После этого она упала в обморок. Форнье поймал её и понёс – аккуратно, как жених – в фермерский дом, громко призывая на помощь врача.





60




– Нэнси, проснись.

Говорил не Анри. Значит, она не мертва. И было больно. Значит, точно не мертва.

– Денден?

– Да, моя единственная любовь, это я. Как ты? Можешь двигаться?

Она открыла глаза и осторожно поднялась на локтях. Характер боли изменился. Теперь она была тупая, пульсирующая, а не острая и обжигающая. На ней была тонкая хлопковая рубаха – ещё и чистая. Бёдра и лодыжки были перевязаны, а лежала она на толстом слое одеял на деревянной койке в маленькой квадратной комнате. Деревянные полы, окна без стёкол. Яркое солнце. Денден сидит в её изголовье на трёхногом табурете.

– Хорошо. Ты жива, – со вздохом облегчения сказал он. – Я уже начал бояться, что ты впадешь в очень романтическую кому, и нам придётся тебя здесь и похоронить. Я уже даже начал придумывать трогательный панегирик.

Она улыбнулась.

– Сколько времени я была без сознания?

– Чуть больше двух суток, если не считать один полусознательный момент, когда ты проснулась, попила воды и спросила, пришёл ли уже Анри.

Нэнси заметила рядом с ним на полу книгу и графин воды.

– Играешь в сиделку, Денден?

Он скрестил лодыжки.


– Только в перерывах между играми с моей новой прекрасной радиостанцией. После твоего возвращения наши душки из Лондона уже дважды сбрасывали всякие приятности на новые места, в том числе модные антисептические кремы, которые я и доктор втирали в остатки твоей прекрасной кожи. Как ощущения?

Она подумала.

– Как холодная вода в жаркий день. А с каких пор у нас есть врач?

– Его зовут Танан. Он присоединился к нам насовсем.

Нэнси кивнула. Танан был в числе лояльных медиков, которых Гаспар «похитил» в день «Д», чтобы помогать раненым. Седой, зрелый мужчина, который среди всего того ужаса действовал спокойно и оперативно. Он точно им нужен.

Нэнси протянула руку, Денден взялся за неё, и Нэнси перекинула ноги вниз и села на кровати. По мышцам пробежали маленькие вспышки огня, а приложив руку к щеке, она обнаружила, что плечо тоже перевязано.

– А как война?

– А, это… – протянул Денден, подавая ей стакан и наливая туда разбавленное водой вино. – Тебе хорошие новости или плохие?

– Просто скажи мне, – сказала она, жадно приникнув к стакану.

– Очень хорошо, бегут. Союзники высадились на юге. – Он положил руку ей на колено. – Марсель освобождён, но, прежде чем ты спросишь, – нет, у нас нет новостей о пленниках гестапо. Рейх отчаянно пытается вернуться в Германию, пока русские не захватили их родину и не отомстили за тот ад, который им устроили нацисты. Ничего хорошего их не ждёт.

Он замолчал и потёр шею, искоса глядя на неё.

– Денден…

– Если хочешь знать, в Лондоне хотят, чтобы мы… они настаивают, чтобы мы остановили батальон СС, который возвращается в Германию. Предлагают «окончательно остановить» их в Кон-д’Алье. По их данным, у нас есть три дня.

Батальон? Господи.

– А, да, с ними танк «Панцер», а может, и два.

– Предполагаю, они не уточнили, что подразумевают под «окончательно остановить»?

Денден снова наполнил её стакан.

– Если читать между строк – а это не так-то просто, учитывая кодировку и помехи, – они прекрасно знают, что пленных мы брать не можем. Значит, имеется в виду, что после того, как они сдадутся, мы должны их всех убить. О братской могиле они сильно не задумываются. Либо мы можем держать пленных до тех пор, пока не придут американцы и официально не наведут порядок.

Нэнси отдала ему стакан и попробовала встать. По нервным окончаниям прокатилось огненное колесо, но она устояла на ногах. На двери висела её обычная одежда – штаны и гимнастёрка. Они что, не только врача сюда вызвали, но и прачку?

Она доковыляла до двери, бросив на Дендена красноречивый взгляд, говорящий «большое спасибо, но я оденусь сама».

– А что думают бойцы об этом заманчивом предложении из Лондона?

Денден хмыкнул.

– Единственный, кто искренне рад, – Рене. Ему не терпится обстрелять «Панцер» из своей базуки. А остальные ходят чернее тучи. Всё почти кончено. Они хотят домой. Зачем рисковать жизнью и возможностью увидеть семью, если немцы разгромлены? Мне кажется, что Тардивату уже всё равно. Форнье примет любой вариант. Ты знала, что у его отца автомастерская в Клермоне? Он хочет вернуться туда. А Гаспар, вновь получив оружие, больше не хочет выполнять приказы из Лондона. Кстати, он снова сам себя повысил. Теперь он генерал.

Нэнси натянула гимнастёрку и нашла в кармане пару чистых носков.

– Командир Уэйк! Зачем ты надеваешь ботинки?

– Время поднимать военный дух. И если Гаспар устроил себе повышение, то почему нельзя мне? Отныне зови меня маршалом Уэйк.



Гаспару не понравился её новый чин, но она не дала ему времени подумать об этом. Её выход на улицу в чистой форме был равен по эффекту воскресению Христа из мёртвых. Маки снова принадлежали ей. Форнье, увидев её, сразу же пересёк двор и встал рядом. За ним последовал Тардиват. Проходя мимо, он подмигнул ей, но Гаспар так легко не поддался.

– Всё! Франция свободна! – крикнул он ей, когда она объявила своё и их новые звания. – Немцы уходят! Зачем нам им мешать? Нам же это от них и нужно было!

Маки нервозно переминались с ноги на ногу. В них боролись два желания: вернуться домой и нанести ответный удар, особенно теперь, когда в руках снова было оружие. Нэнси решила, что желание биться всё ещё перевешивает.

– Отпустить немцев на их условиях? – спросила она, глядя в глаза Гаспару, но спросила громко, чтобы слышали все. – Вы этого хотите? Они пришли сюда, захватили вашу землю, убили ваших сограждан, а вы хотите отсидеться и позволить американцам и британцам выгнать их вместо вас? Вы хотите позволить им пройти по вашей земле с танками и вооружением, будто они на параде? Помахать им ручкой, чтобы они могли вернуться к себе и там помогать своим биться с русскими – после всего, через что те прошли? Да что вы за люди такие?!

Она перестала притворяться, что говорит с ним одним, и раскинула руки.

– Гаспар прав, я не могу заставить вас остаться. Но знайте: если вы уйдёте, во Франции на какое-то время установится мир, но внутри вас – нет, никогда. Вы вернётесь домой в целости и сохранности, но сможете ли вы смотреть в глаза вашим жёнам и дочерям, зная, что вы позволили немцам пройти по вашей земле, не нанеся по ним удар? За освобождение вашей родины будут бороться чужие американцы и британцы, а вы будете хныкать у материнской юбки и говорить, что вам хотелось домой? Или вы всё-таки вернёте им повод гордиться своими мужчинами? Вы сделаете такой подарок французским женщинам, которые страдали и боролись вместе с вами? Верните им их веру в вас! Освободите их по-настоящему!

Они воодушевлённо загалдели.





61