Becoming. Моя история
Часть 9 из 10 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Он позаимствовал эту фразу из книги, прочитанной еще в начале работы организатором, и я буду вспоминать ее еще на протяжении многих лет. Она приближала меня к пониманию мотивации Барака так близко, как только можно. Мир, каким он должен быть.
Женщина с малышом на коленях чуть не взорвалась.
– Вот именно! – взревела она, окончательно поверив в Барака. – Аминь!
Аминь, подумала я. Тоже окончательно в него поверив.
Перед тем как вернуться в университет, где-то в середине августа, Барак признался мне в любви. Чувство расцвело между нами столь быстро и естественно, что сам момент признания мне совершенно не запомнился. Я не помню, когда и как это произошло. Всего лишь нежное и многозначительное проговаривание того, что застало нас обоих врасплох. Хотя мы знали друг друга всего пару месяцев и хотя все это ужасно непрактично, мы были влюблены.
Теперь нам предстояло преодолеть расстояние в девятьсот миль[95]. Бараку оставалось учиться два года, и он сказал, что после окончания вуза надеется обосноваться в Чикаго. Конечно, я не могла бросить ради него свою жизнь. Как новичок в «Сидли», я понимала: следующий этап моей карьеры имеет решающее значение – именно он определит, стану я партнером или нет. Я сама училась на юридическом и знала, как занят будет Барак. К тому же его выбрали редактором «Юридического обозрения Гарварда», студенческого ежемесячника, который считался одним из лучших изданий о юриспруденции в стране. Быть избранным в редакционную команду – большая честь, но одновременно означает вкалывать полный рабочий день при огромной загрузке на учебе.
Нам оставался телефон. Учтите, это был 1989 год, когда телефоны еще не помещались в карманах. Никаких СМС, никаких эмоджи с поцелуйчиками. Телефон требовал как времени, так и взаимной доступности. Личные звонки можно было совершать только из дома, вечером, когда вы оба устали как собаки и мечтали только о сне.
Перед отъездом Барак сказал, что предпочитает письма. «Я не большой любитель телефонов» – так он выразился. Как будто это что-то значит. Ничего это не значило. Мы провели все лето в разговорах, и я не собиралась низводить нашу любовь до ленивого темпа почтовой службы. В этом заключалось еще одно небольшое различие между нами: Барак привык изливать свои чувства в письмах. Он вырос на письмах матери из Индонезии в тонких воздушных конвертах. Я же была из тех, кто предпочитает общение лицом к лицу: меня растили на воскресных обедах дедушки Саутсайда, где частенько приходилось кричать, чтобы тебя услышали. В моей семье предпочитали болтать. Отец, который недавно сменил машину на специальный универсал, приспособленный для инвалидов, все еще старался как можно чаще появляться в дверях своих кузенов. Его друзья, соседи и двоюродные братья и сестры тоже регулярно бывали на Эвклид-авеню, чтобы устроиться рядом с креслом папы в гостиной, рассказать о проблемах и попросить совета. Иногда к нему заглядывал за советом даже Дэвид, мой бывший парень. С телефоном у отца тоже не возникало проблем. Я видела, как он в течение многих лет почти каждый день звонил бабушке в Южную Каролину, чтобы справиться о новостях.
Я сказала Бараку, что если он хочет продолжать отношения, то лучше привыкнуть к телефону. «Если я не буду разговаривать с тобой, – заявила я, – мне придется найти парня, с которым можно поговорить». В каждой шутке есть доля шутки.
В общем, Бараку пришлось полюбить телефоны. Той осенью мы созванивались так часто, как только могли. Все еще оставаясь в ловушке собственных миров и расписаний, мы тем не менее продолжали делиться друг с другом каждой самой маленькой новостью. Я сочувствовала куче корпоративных налоговых дел, которые ему приходилось изучать, а он смеялся над тем, как я избавлялась от стресса, потея на аэробике после работы. Шли месяцы, а наши чувства оставались прежними. Для меня это означало, что одним вопросом в жизни стало меньше.
Я была частью команды по набору персонала в чикагский офис «Сидли и Остин». В наши задачи входило вербовать студентов Гарварда на летнюю практику в компанию. Будучи студенткой, я испытала на себе всю силу и искушение вербовочной машины. Я получила толстую, как словарь, брошюру, в которой перечислялись юридические фирмы со всей страны, заинтересованные в найме юристов из Гарварда. Казалось, с гарвардским дипломом можно работать в любом городе, в любой области права, будь то гигантская юридическая компания в Далласе или бизнес по продаже элитного жилья в Нью-Йорке. Если какая-то из этих фирм вас интересовала, вы могли попросить о собеседовании в кампусе. Если все шло хорошо, вас приглашали на «вылет», это означало, что вам купят билет на самолет, оплатят номер в пятизвездочном отеле и пригласят на очередное собеседование в офисе компании, за которым следовал обед с вином в компании рекрутеров вроде меня. Студенткой я воспользовалась возможностью слетать таким образом в Сан-Франциско и Лос-Анджелес, отчасти для того, чтобы проверить, как там обстоят дела в сфере интеллектуального права, отчасти, если честно, потому, что еще ни разу не была в Калифорнии.
Теперь, оказавшись в «Сидли» по другую сторону баррикад, я видела свою задачу в том, чтобы привлекать не только умных и трудолюбивых студентов, но еще и желательно не белых и не мужчин. В рекрутинговой команде трудилась еще одна афроамериканка, старший юрист Мерседес Лэйнг. Мерседес была лет на десять старше меня и стала моим близким другом и наставником. Как и у меня, у нее было два диплома Лиги плюща, и ей часто приходилось оказываться в местах, где она ото всех отличалась.
Мы с Мерседес решили не мириться с текущим положением дел. На собраниях, посвященных подбору персонала, я настойчиво – и наверняка, по мнению некоторых коллег, нагло – доказывала, что компании следует шире раскинуть сеть поиска талантов. Обычно приглашали студентов только избранной группы юридических школ: Гарварда, Стэнфорда, Йеля, Северо-Западного университета, Чикагского университета и Университета Иллинойса. Все это – вузы, в которых училось большинство юристов фирмы. И так по кругу: старшее поколение юристов нанимает новое, чей жизненный опыт отражает их собственный, оставляя совсем немного места для какого-либо разнообразия. Справедливости ради надо сказать, что эта проблема (готовы они были ее признать или нет) существовала практически во всех крупных фирмах страны. Опрос, проведенный «Национальным юридическим журналом» в то время, показал: афроамериканцы составляют не больше 3 % всех сотрудников крупных юридических фирм и меньше 1 % партнеров.
В попытке исправить этот дисбаланс я настаивала на том, чтобы мы рассматривали студентов других юридических вузов, например исторически черных, таких как Университет Говарда. Когда рекрутинговая команда собиралась в конференц-зале в Чикаго с кучей студенческих резюме, я протестовала всякий раз, если студента автоматически откладывали в сторону за четверку в аттестате или за то, что он пошел на менее престижную программу бакалавриата. Если мы всерьез собирались привлечь адвокатов из числа меньшинств, то, я полагаю, нам следовало смотреть шире. Требовалось принимать во внимание то, как кандидаты использовали все возможности, предоставленные жизнью, а не на то, насколько высоко они поднялись по элитарной академической лестнице. Дело заключалось не в том, чтобы снизить высокие стандарты фирмы, а в том, чтобы понять: придерживаясь жестких и старомодных правил оценки кандидатов, мы упускали из виду людей, которые могли бы внести свой вклад в развитие компании. Другими словами, нам нужно было поговорить с большим количеством студентов, прежде чем списывать их со счетов.
Вот почему я так любила ездить в Кембридж в качестве рекрутера: это давало мне возможность повлиять на отбор студентов Гарварда. Ну и еще, конечно, увидеть Барака. В первый приезд он заехал за мной на своей машине, курносом лимонном «Датсуне», купленном на студенческие сбережения. Когда Барак повернул ключ зажигания, двигатель взревел, машина сильно дернулась и принялась громко дрожать. Сиденья трясло. Я недоверчиво посмотрела на Барака.
– Ты водишь эту штуку? – спросила я, стараясь перекричать шум.
Он сверкнул ехидной ага-улыбкой, от которой я неизменно таяла.
– Подожди минуту или две, – сказал он, включая передачу. – Это пройдет.
Спустя еще несколько минут Барак выехал на оживленную дорогу и добавил:
– Да, кстати. Не смотри вниз.
Но я уже заметила то, что он хотел от меня скрыть, – проржавевшую дыру в полу его машины в четыре дюйма[96] диаметром, через которую был виден несущийся под нами асфальт.
В общем, уже тогда я поняла, что с Бараком не соскучишься. Жизнь с ним всегда была слегка с перчинкой и сносящей крышу. Еще я помню, как подумала, что скорее всего он никогда не будет хорошо зарабатывать.
Сам Барак жил в спартанской однокомнатной квартире в Сомервилле, но меня поселили в роскошном отеле «Чарльз» неподалеку от кампуса. Там можно было поспать на гладких высококачественных простынях, а Барак, который редко готовил для себя, мог перекусить перед утренними занятиями. По вечерам он устраивался в моем номере и делал уроки, завернувшись в толстый махровый халат с логотипом отеля.
В тот год на Рождество мы полетели в Гонолулу. Я никогда раньше не была на Гавайях, но чувствовала, что мне там понравится. В конце концов, я уезжала из Чикаго, где зима тянулась до апреля, а лопату для снега нужно было повсюду возить с собой в багажнике. В моем гардеробе было впечатляющее количество шерстяных вещей, поэтому любая возможность уехать подальше от зимы казалась просто отличной. Во время учебы в колледже я ездила на Багамы со своим однокурсником Дэвидом, а потом на Ямайку с Сюзанной. В обоих случаях я наслаждалась мягким бризом и радостным оживлением, которое испытывала каждый раз, приближаясь к океану. Возможно, поэтому меня так тянуло к людям, выросшим на островах.
В Кингстоне Сюзанна водила меня на белоснежные пляжи, где мы часами ныряли в нефритовые волны. Дорога туда проходила через рынок, где Сюзанна умело лавировала, болтая с уличными торговцами.
– Попробуй это! – кричала она во все горло, передавая мне кусочки жареной рыбы, жареного батата, стебли сахарного тростника и ломтики манго. Она хотела, чтобы я попробовала все и поняла, как много потрясающих вещей в мире заслуживают любви.
Барак вел себя точно так же. Он жил на материке уже больше десяти лет, но Гавайи все еще много для него значили. Он хотел, чтобы я осмотрела все, начиная с раскидистых пальм, окаймлявших улицы Гонолулу, и полумесяца пляжа Вайкики и кончая зелеными холмами вокруг города. Около недели мы жили в съемной квартире, принадлежащей друзьям его семьи, каждый день ездили к океану, купались и нежились на солнце. Я встретила сводную сестру Барака, Майю, ей тогда было девятнадцать. Майя оказалась доброй и умной студенткой Барнард-колледжа. У нее были круглые щеки, большие карие глаза и темные вьющиеся волосы. Я познакомилась с его бабушкой и дедушкой, Мадлен и Стэнли Данэмами, или Тут и Дедушкой, как он их называл. Они жили в той же маленькой квартире, где вырастили Барака, со стенами, украшенными индонезийскими тканями, которые им годами посылала Энн.
Потом я познакомилась и с самой Энн, полной живой женщиной с темными вьющимися волосами и таким же острым подбородком, как у Барака. Она носила массивные серебряные украшения, яркое платье из батика и крепкие сандалии, подходящие антропологу. Она отнеслась ко мне дружелюбно, поинтересовалась моим происхождением и карьерой. Было ясно, что она обожает сына – почти благоговеет перед ним, – и ей не терпелось поговорить с ним, обсудить свою диссертацию и обменяться книжными рекомендациями, как со старым другом.
Все в семье до сих пор звали его Барри, и мне это нравилось. Несмотря на то что его бабушка и дедушка уехали из Канзаса еще в 1940-х годах, они оставались типичными представителями Среднего Запада, как их всегда описывал Барак. Дедушка был большим, похожим на медведя мужчиной, глуповато шутил. Тут, дородная седовласая женщина, сделавшая карьеру вице-президента местного банка, готовила нам на обед сэндвичи с тунцом и салатом. По вечерам она подавала крекеры «Ритц» с сардинами в качестве закусок и раскладывала ужин на подносы, чтобы все могли посмотреть новости в гостиной или поиграть в «Эрудит». Скромная семья среднего класса, во многом похожая на мою.
И в этом было что-то успокаивающее, как для меня, так и для Барака. Какими бы разными мы ни были, мы все-таки подходили друг другу необычным образом. Словно теперь наконец стало ясно, в чем кроется причина притяжения между нами.
Напряженная, интеллектуальная сторона Барака на Гавайях несколько отступила, и ее место заняло умиротворение. Он был дома. Дом – место, где не нужно никому ничего доказывать. Мы везде опаздывали, но это не имело значения – даже для меня. Школьный приятель Барака, Бобби, рыбак, однажды взял нас на свою лодку, чтобы мы смогли понырять и бесцельно поплавать. В тот момент я впервые видела Барака таким расслабленным. Он отдыхал под голубым небом со старым другом, попивал холодное пиво, больше не зацикливаясь на новостях, или чтении документов, или на том, как исправить неравенство доходов. Выбеленная солнцем нежность этого острова по-новому раскрыла нас обоих, отчасти дав нам время, которого у нас раньше не было.
Многие мои друзья оценивали своих потенциальных партнеров с точки зрения в первую очередь внешности и финансовых перспектив. И как только оказывалось, что выбранный ими человек не умеет выражать чувства или не любит быть уязвимым, они думали, будто проблему решит время или брачные клятвы. Но Барак появился в моей жизни полностью сформированным человеком. С самого первого нашего разговора он показал мне, что не стесняется своих страхов или слабостей и ценит искренность. На работе же я увидела его готовность жертвовать своими потребностями и желаниями ради важной цели.
И теперь, на Гавайях, я наблюдала, как его характер отражается в других мелочах. Его дружба со школьными приятелями свидетельствовала о постоянстве в отношениях. В его преданности волевой матери я видела глубокое уважение к женщинам и их независимости.
Мне не пришлось обсуждать это вслух с Бараком, чтобы понять: он справится с девушкой, у которой есть собственные пристрастия и мнения. Таким вещам нельзя научить, и даже любовь не поможет выстроить их с нуля или изменить. Открыв мне свой мир, Барак показал все, что нужно было знать о том, каким партнером он будет по жизни.
Как-то днем мы взяли напрокат машину и поехали на северный берег Оаху. Сели на полоске мягкого пляжа и смотрели на серферов, покоряющих океан. Мы пробыли там несколько часов, просто разговаривали, пока одна волна накатывала на другую, солнце клонилось к горизонту, а люди собирались по домам. Мы разговаривали, пока небо становилось розовым, потом фиолетовым и, наконец, потемнело. Продолжали разговаривать, когда жуки начали кусаться, а мы проголодались. Если бы я могла сейчас очутиться на Гавайях в прошлом, то выбрала бы этот момент – когда мы сидели на краю океана и строили планы на будущее, обсуждая, в каком доме мы хотели бы жить, какими родителями мы хотели бы стать. Наверное, говорить об этом было чересчур смело и рискованно, но в то же время обнадеживающе. Казалось, мы никогда не остановимся и этот разговор между нами продлится всю жизнь.
Вернувшись в Чикаго и снова оказавшись вдали от Барака, я стала ходить на свои старые добрые встречи «счастливого часа», хотя и редко задерживалась на них допоздна. Преданность Барака чтению пробудила во мне новую страсть к книгам. Теперь я была готова провести субботний вечер с хорошим романом на диване.
Когда мне становилось скучно, я звонила подругам. Даже теперь, когда у меня появился парень, лучше всего меня поддерживали подруги. Сантита Джексон теперь путешествовала по стране в качестве бэк-вокалистки Роберты Флэк, но мы созванивались при каждом удобном случае. Где-то за год до этого я сидела с родителями в их гостиной и с гордостью смотрела, как Сантита с братьями и сестрами представляли своего отца на национальном съезде демократической партии 1988 года. Священник Джексон сделал солидную ставку на президентскую гонку, выиграл около дюжины праймериз[97], прежде чем уступить место Майклу Дукакису. Тем самым он наполнил надеждой и радостью такие дома, как наш, – даже если в глубине сердца мы понимали, что у Джексона очень и очень мало шансов.
Я часто болтала с Верной Уильямс, близкой подругой по юридической школе, которая до недавнего времени жила в Кембридже. Она видела Барака пару раз, и он ей очень нравился – но она не упускала случая подразнить меня тем, что я изменила своим безумно высоким стандартам и стала встречаться с курильщиком. Мы все так же смеялись вместе с Анджелой Кеннеди, хотя она работала учительницей в Нью-Джерси, воспитывала маленького сына и пыталась держать себя в руках, пока ее брак медленно рушился. Мы познакомились, будучи глупыми зелеными студентками, а теперь обе выросли. У нас была взрослая жизнь и взрослые заботы. Одна эта мысль иногда казалась нам нелепой.
Сюзанна оставалась столь же свободной духом, какой была, когда мы жили вместе в Принстоне, – непредсказуемо мелькала в моей жизни, продолжая измерять ценность своих дней исключительно степенью веселья. Мы подолгу не разговаривали, но потом с легкостью подхватывали нить нашей дружбы. Я всегда называла ее Скрюзи, а она меня – Миш. Наши миры оставались такими же разными, как в колледже, когда она уходила на вечеринки в свой обеденный клуб, запинывая грязное белье под кровать, а я раскрашивала свой двести первый конспект по социологии. Даже тогда Сюзанна была мне как сестра, за чьей жизнью я могла наблюдать только издалека, через огромную пропасть наших различий. Она сводила меня с ума, очаровывала и оставалась для меня важна. Она спрашивала моего совета, а потом намеренно игнорировала его. Разве встречаться с развратной, не очень знаменитой поп-звездой – плохая идея? Вообще да, плохая, но она все равно это сделает, ведь – почему бы и нет? Больше всего меня раздражало, что она отказалась от возможности пойти в бизнес-школу Лиги плюща после колледжа, решив, будто там будет слишком много работы и, следовательно, не весело. Вместо этого она получила степень магистра делового администрирования по не очень напряженной программе в государственном университете, что, с моей точки зрения, было продиктовано исключительно ленью.
Выбор Сюзанны казался оскорблением моего видения жизни, голосом в пользу того, чтобы перестать стараться. Теперь я могу сказать, что судила о ней несправедливо, – но в то время я просто считала, что права.
Вскоре после того, как я начала встречаться с Бараком, я позвонила Сюзанне, чтобы рассказать о своих чувствах. Она разволновалась, услышав, что я так счастлива, – счастье было ее валютой. У нее были свои новости: она бросила работу программиста в Федеральном резерве[98] и отправлялась путешествовать – не на недели, а на месяцы. Они с мамой собирались в кругосветное путешествие. Потому что – почему бы и нет?
Я уже никогда не узнаю, догадывалась ли Сюзанна о том, что происходило в ее теле, что бесшумное деление уже набирало обороты. Зато я знаю: осенью 1989 года, когда я носила лакированные туфли-лодочки и сидела на длинных скучных совещаниях в конференц-зале «Сидли», Сюзанна и ее мать старались не пролить карри на свои сарафаны в Камбодже и танцевали на рассвете в огромных коридорах Тадж-Махала. Пока я приводила в порядок чековую книжку, забирала вещи из химчистки и смотрела, как увядают и опадают листья с деревьев вдоль Эвклид-авеню, Сюзанна неслась по жаркому, влажному Бангкоку на тук-туке, крича – как я себе это представляла – от радости. На самом деле я не знаю, как выглядели ее путешествия и куда она на самом деле ездила, она не присылала открытки и не выходила на связь. Она была слишком занята жизнью, наполняя себя всем, что мир мог ей дать.
Когда она добралась до дома в Мэриленде и улучила момент, чтобы связаться со мной, новости изменились. Они столь разительно диссонировали с ее образом в моей голове, что я едва могла им поверить.
– У меня рак, – сказала Сюзанна хриплым от волнения голосом. – Обширный.
Врачи только поставили диагноз – агрессивная форма лимфомы, уже поражающая органы. Сюзанна описала план лечения, робко надеясь на хорошие результаты, но я была слишком поражена, чтобы расслышать детали. Перед тем как повесить трубку, она сказала, что, по жестокой иронии судьбы, ее мать тоже тяжело заболела.
Может, я не верила в справедливость, но я всегда знала, что из любой проблемы можно найти выход. Рак Сюзанны был первым реальным вызовом этому мнению, саботажем моих идеалов. Даже если я и не сомневалась в деталях, до этого момента у меня имелись кое-какие планы на будущее, программа, которой я придерживалась с первого курса колледжа, аккуратно проставляя галочки напротив каждого пункта.
Для нас с Сюзанной все должно было идти так: мы станем подружками невесты на свадьбах друг друга. Конечно, наши мужья будут совсем разными, но все равно подружатся. Мы одновременно родим детей, будем ездить семьями на Ямайку, критиковать методы воспитания друг друга, но при этом оставаться любимыми тетушками наших детей. Я буду покупать ее детям на дни рождения книги; она моим – тренажеры-кузнечики. Мы будем смеяться, делиться секретами и закатывать глаза на странности друг друга, пока однажды не осознаем, что не заметили, как пролетело время, а мы превратились в двух старушек, которые были лучшими подругами всю свою жизнь.
Таким, по моему мнению, должно было быть наше будущее.
Оглядываясь назад, я поражаюсь, как в течение той зимы и весны могла просто продолжать трудиться. Я была юристом, а юристы работают. Все время работают. Юрист хорош ровно настолько, сколько часов он проработал. Выбора нет, сказала я себе. Работа – это важно, сказала я себе. И каждое утро продолжала приезжать в центр Чикаго, чтобы войти в корпоративный муравейник, известный под именем «Первой национальной плазы». Я просто опускала голову и отрабатывала свои часы.
Тем временем в Мэриленде Сюзанна боролась с болезнью. Она выполняла медицинские указания и делала операции, в то же время пытаясь заботиться о маме, тоже больной агрессивным раком, никак, настаивали врачи, не связанным с раком Сюзанны. Им просто не повезло, не повезло столь сильно, что даже страшно подумать. Остальные члены семьи Сюзанны с ней не общались, за исключением двух ее любимых кузин, которые помогали, как могли. Анджела иногда приезжала в гости из Нью-Джерси, но ей приходилось жонглировать ребенком и работой. Я попросила Верну, мою бывшую однокурсницу, заходить, когда сможет, исполняя роль моего посредника. Верна встречалась с Сюзанной пару раз, когда мы учились в Гарварде, и теперь по чистой случайности жила в Силвер-Спринг, напротив ее дома.
Я знаю, просить об этом Верну было бестактно. Она недавно потеряла отца и боролась с собственным горем. Но она настоящая подруга, сострадательная и сердечная. Однажды в мае она позвонила мне в офис, чтобы сообщить подробности визита.
– Я причесала ее, – сказала она.
То, что Сюзанну понадобилось причесывать, должно было объяснить мне все, но я отгородилась от правды. Какая-то часть меня все еще настаивала: этого не происходит. Я цеплялась за мысль, что Сюзанна поправится, хотя все факты говорили об обратном.
Наконец в июне мне позвонила Анджела и сразу перешла к делу.
– Если собираешься приезжать, Миш, – сказала она, – то тебе лучше поторопиться.
К тому времени Сюзанну перевезли в больницу. Она слишком ослабла, чтобы говорить, то теряла сознание, то приходила в себя. Не осталось ничего, что могло бы поддержать мое отрицание проблемы. Я повесила трубку и купила билет на самолет. Полетела на восток, поймала такси до больницы, поднялась на лифте на нужный этаж, прошла по коридору в ее палату и нашла ее там лежащей в постели. Анджела и кузина Сюзанны молча сидели рядом. Мать Сюзанны, как выяснилось, умерла всего несколько дней назад, а Сюзанна была в коме. Анджела освободила для меня место на краю кровати.
Я пристально смотрела на Сюзанну, на ее прекрасное лицо в форме сердца и красновато-коричневую кожу и немного успокоилась от вида юношеской гладкости ее щек и девичьего изгиба губ. Казалось, болезнь ее ничуть не тронула. Темные длинные волосы все так же блестели; кто-то заплел их в две косы, доходившие почти до талии. Длинные ноги лежали под одеялом. Она выглядела молодой, милой, прекрасной двадцатишестилетней девушкой, которая, возможно, задремала.
Я пожалела, что не приехала раньше. Я пожалела обо всех моментах, когда говорила, что она поступает неправильно, – а Сюзанна знала, что делает. Я вдруг обрадовалась, что она всегда игнорировала мои советы. Что она не выгорела, получая какой-нибудь модный диплом бизнес-школы. Что она тогда все-таки уехала на выходные с какой-то поп-звездой, просто ради забавы. Я была счастлива, что она добралась до Тадж-Махала, встретила восход солнца со своей мамой. Сюзанна жила не так, как я.
Я держала ее безвольную руку и наблюдала, как ее дыхание становилось прерывистым и в конце концов между вдохами наступали долгие паузы. В какой-то момент медсестра кивнула. Это происходило. Сюзанна умирала. В глазах у меня потемнело. Я не могла думать о чем-то глубоком, в голову не пришло ни одного откровения о жизни и потерях. Если я что-то и чувствовала, так это злость.
Сказать, что жизнь несправедлива к Сюзанне, которая заболела и умерла в двадцать шесть лет, – ничего не сказать. Но так оно и было. Тупая, уродливая правда.
Когда я наконец оставила ее тело в больничной палате, моей единственной мыслью было: она умерла, а я все еще здесь. Снаружи, в коридоре, бродили в больничных халатах люди намного старше и изможденнее Сюзанны, и они тоже все еще были здесь. Я сяду в переполненный самолет до Чикаго, поеду по оживленному шоссе, поднимусь на лифте в свой офис. Я буду смотреть на счастливые лица людей в машинах, на прогуливающихся по тротуару в летней одежде, лениво сидящих в кафе и работающих за столами, не обращая внимания на то, что случилось с Сюзанной, – очевидно не подозревая, что они тоже могут умереть в любой момент. То, что мир продолжал существовать, казалось мне извращением. Почему все еще были здесь, кроме моей Сюзанны?
10
Тем летом я начала вести дневник. Купила блокнот в черном переплете с фиолетовыми цветами на обложке, держала его рядом с кроватью и брала с собой в командировки от «Сидли и Остин». Не то чтобы я вела его ежедневно или хотя бы еженедельно – только тогда, когда у меня находились время и силы разобраться в своих спутанных чувствах. Я могла сделать несколько записей за неделю, а потом отложить дневник на месяц или больше. По натуре я не очень склонна к самоанализу. Все эти упражнения по записи собственных мыслей были для меня в новинку – привычка, которую я частично переняла от Барака. Он рассматривал письмо как терапевтическую и проясняющую мысли практику и вел дневники на протяжении многих лет.
Барак вернулся в Чикаго на летние каникулы, на этот раз пропустив момент субаренды и переехав прямо в мою квартиру на Эвклид-авеню. Это означало не только то, что мы учились жить вместе как пара, но и то, что Барак ближе познакомился с моей семьей. Он разговаривал о спорте с моим отцом, когда тот собирался на смену. Иногда помогал маме выносить продукты из гаража. Это было приятно.
Крейг изучил Барака самым тщательным и откровенным способом, каким только мог, – в выходные пригласив его на баскетбольный матч с кучей своих приятелей, большинство из которых раньше играли в сборной колледжа. На самом деле он сделал это по моей просьбе. Мнение Крейга о Бараке имело для меня большое значение, брат видел людей насквозь, особенно в контексте игры. Барак достойно прошел испытание. Брат сказал, что он хорошо держится на корте и знает, когда нужно отдать пас, но при этом не боится бросать, когда открыт.
– Он не из тех, кто постоянно удерживает мяч, – сказал Крейг, – но явно не слабак.
Барак согласился на летнюю работу в компании, офис которой находился в центре города рядом с офисом «Сидли», но остался в Чикаго ненадолго. Его выбрали главой «Юридического обозрения Гарварда» на предстоящий учебный год, это означало, что он будет отвечать за восемь выпусков журнала примерно по триста страниц каждый и должен вернуться в Кембридж пораньше, чтобы начать работу. За право возглавить журнал ежегодно велось жесткое соревнование, включавшее тщательную проверку и голосование восьмидесяти студентов-редакторов. Эта должность была достижением для каждого. Оказалось, Барак стал первым афроамериканцем, выбранным на нее, за всю 103-летнюю историю издания – событие настолько важное, что о нем написали в «Нью-Йорк таймс», сопроводив статью фотографией улыбающегося Барака в шарфе и зимнем пальто.
Другими словами, мой парень стал важной персоной. В тот момент он мог бы получить место с жирной зарплатой в любой юридической фирме, но вместо этого думал только о том, как после окончания вуза работать в сфере гражданского права. Даже несмотря на то, что в этом случае у него ушло бы в два раза больше времени на погашение кредита на обучение. Практически все, кого он знал, убеждали его последовать примеру многих предыдущих редакторов «Обозрения» и подать заявление на должность секретаря в Верховный суд. Но Барака это не интересовало. Он хотел жить в Чикаго. Он хотел написать книгу о расах в Америке и планировал, по его словам, найти работу, которая соответствовала бы его ценностям, – скорее всего, это означало, что он не станет заниматься корпоративным правом. Он точно знал, чего хочет.
И хотя вся эта врожденная уверенность Барака, конечно, восхищала – попробуйте с ней пожить. Сосуществовать с его целеустремленностью – спать в одной кровати, сидеть за одним столом за завтраком – требовало от меня усилий. Не то чтобы он афишировал это, он просто этим жил. В присутствии его уверенности в себе, уверенности в том, что он может что-то изменить в этом мире, я не могла не чувствовать себя немного потерянной. Его целеустремленность казалась невольным вызовом моей собственной.