Becoming. Моя история

Вот вам воспоминание, неидеальное и субъективное, как и большинство воспоминаний, давным-давно подобранное на берегу и скользнувшее камушком в карман моей памяти. Оно из моего второго года в колледже, и оно о моем парне, футболисте Кевине. Кевин из Огайо, и он сочетает в себе почти невозможную комбинацию качеств: высокий, милый и мужественный. Он – гарант безопасности «Тигров», быстрый, бесстрашный студент-медик. На два года старше меня, в том же потоке, что и брат, и скоро закончит учебу. У него милая небольшая щель между зубами, и с ним я чувствую себя особенной. Мы оба много работаем, и у нас разный круг друзей, но нам нравится проводить время вместе. Мы едим пиццу и ходим на бранчи по выходным. Кевин обожает еду, отчасти потому, что ему нужно поддерживать вес для футбола, отчасти потому, что он не любит сидеть без движения. Он неугомонный и импульсивный, и мне это нравится.

– Давай прокатимся, – однажды сказал он, может быть по телефону, а может быть лично.

В любом случае скоро мы оказались в его машине – маленьком красном компакте – и проехали через кампус к отдаленному уголку владений Принстона, свернув на почти незаметную грунтовую дорожку. В Нью-Джерси стояла весна, теплый ясный день, мы под открытым небом.

Говорили ли мы? Держались ли за руки? Я не помню – но было легко и приятно. Кевин нажал на тормоза. Мы остановились около широкого поля, с чахлой после зимы, похожей на солому высокой травой, простреленной крошечными нежными первоцветами.

Он вышел из машины.

– Пойдем, – жестом пригласил следовать за собой.

– Что мы собираемся делать?

Он посмотрел на меня так, будто это очевидно:

– Бегать по полю.

И мы стали бегать. Метались из конца в конец, молотя руками воздух, как дети, и радостно кричали, нарушая тишину. Продирались сквозь сухую траву и перепрыгивали через цветы. Сначала я растерялась, но потом все поняла. Мы должны были побегать по этому полю! Ну конечно!

Мы плюхнулись обратно в машину, задыхаясь от собственной головокружительной глупости.

И на этом все. Маленький, незначительный миг. Я до сих пор вспоминаю его из-за легкости, вырвавшей меня из обычной рутинной серьезности. Хоть я и была студенткой, которая обожает общие ужины и которой ничего не стоит зажечь танцпол «Третьего мирового центра», но, оставаясь в одиночестве, я фокусировалась на цели. Под маской развязной студентки я практически вела закрытый образ жизни генерального директора, молча, но непоколебимо сосредоточенного на своих достижениях. Куда бы я ни шла, в голове постоянно крутился список дел, и рядом с каждым пунктом нужно было поставить галочку. Я достигала цели, анализировала результаты, подсчитывала победы. Если мне бросали вызов, я его принимала. Каждый новый полигон открывал еще один. Такова жизнь девушки, которая не перестает спрашивать себя: «Достаточно ли я хороша?» – и доказывать, что достаточно.

Кевин же постоянно сворачивал с намеченного пути, и ему это нравилось. Он выпустился из Принстона вместе с Крейгом во время моего второго года обучения. Крейг в конце концов уехал в Манчестер, в Англию, чтобы профессионально играть в баскетбол. Кевин же, как я думала, собирался поступать в медицинский вуз, но вместо этого свернул, решил завершить обучение и стать талисманом спортивной команды.

Серьезно. Он решил попробоваться в «Кливленд браунс», но не в качестве игрока, а в качестве претендента на роль пучеглазого большеротого животного по имени Чомпс. Потому что он так хотел.

Это была его мечта, его очередное поле – «почему бы и нет?».

Тем летом Кевин даже приехал в Чикаго из своего дома под Кливлендом, в основном чтобы навестить меня, но не только. Как он объявил сразу после прибытия, только в Чикаго начинающий талисман мог найти для предстоящего прослушивания костюм идеального уровня пушистости. Мы провели весь день, разъезжая по магазинам в поисках костюма. Не помню, где Кевин все-таки его нашел, и не знаю, как прошло прослушивание, но в конце концов он все-таки стал доктором, даже неплохим доктором, и женился на своей однокурснице из Принстона.

Тогда же – и это было неправильно, как я сейчас понимаю, – я осуждала его за «сворачивания». Я не понимала, как кто-то может не захотеть сделать дорогостоящее обучение в Принстоне ступенькой во взрослый мир. Зачем, окончив колледж со степенью в медицине, становиться собакой, которая ходит колесом?

Но то я. Как я уже говорила, я обожала ставить галочки, я маршировала под неустанный ритм усилие/результат, усилие/результат, была преданным последователем предопределенного пути, просто потому, что никто в моей семье (кроме Крейга) не вступал на него раньше. И в мыслях о будущем я оказалась не слишком изобретательной – другими словами, я решила поступить в юридический вуз.

Жизнь на Эвклид-авеню научила меня, возможно даже заставила, быть жестче и практичнее в отношении времени и денег. Моим самым большим отклонением от намеченного курса стала летняя работа воспитателем в детском лагере в долине реки Гудзон после второго курса. Я присматривала за городскими детишками, впервые оказавшимися в лесу. Мне нравилась эта работа, но я практически ничего за нее не получила, оказавшись в большей финансовой зависимости от родителей, чем хотелось бы. Хотя они никогда не жаловались, я еще много лет чувствовала себя виноватой за это решение.

Тем же летом начали умирать мои родные. Робби, двоюродная бабушка, строгий учитель музыки, скончалась в июне, завещав свой дом на Эвклид-авеню моим родителям, что позволило им впервые стать домовладельцами. Через месяц после нее от рака легких умер Саутсайд: его давняя убежденность, будто врачи не заслуживают доверия, удержала его от своевременного медицинского вмешательства. После похорон Саутсайда вся огромная мамина семья, несколько друзей и соседей собрались в его маленьком уютном доме. Я ощутила теплое притяжение прошлого и грусть от разлуки с ним, пусть и немного раздражающую, ведь я уже привыкла к закрытому и молодому миру колледжа. Я чувствовала там нечто более глубокое, чем в колледже: механизм постепенной смены поколений. Мои кузены и кузины уже выросли, а дяди и тети постарели. Появились новые дети и новые супруги. Джазовый альбом ревел из аудиосистемы, встроенной в стены столовой, и мы обедали тем, что принесли наши близкие: ветчиной, желе и разнообразными запеченными блюдами. Саутсайда с нами больше не было. Это больно, но время толкало нас вперед.



Каждой весной в Принстоне появлялись рекрутеры из различных фирм, нацеленные на старшекурсников. Ты видел, как твой одноклассник, обычно одетый в потрепанные джинсы и незаправленную рубашку, идет по кампусу в костюме в тонкую полоску, и понимал: он или она теперь предназначены для манхэттенского небоскреба. Профессиональная сортировка происходила очень быстро: банкиры, юристы, доктора и исполнительные директора завтрашнего дня начинали мигрировать к своей следующей стартовой площадке, будь то магистратура или тепленькое местечко в программе подготовки к списку Fortune 500[85]. Я уверена, среди нас были и те, кто отдавал свое сердце образованию, искусству и некоммерческой деятельности, отправлялся волонтером в миссии Корпуса Мира или служил в армии, но я знала очень мало таких ребят. Сама же я карабкалась по прочной и практичной лестнице, ведущей вверх.

Если бы я остановилась и подумала, то поняла бы, что выгорела в школе – из-за плотной сетки лекций, курсовых и экзаменов – и мне временно стоило бы заняться чем-то другим. Но вместо этого я прошла LSAT[86] -тест, написала диплом и покорно потянулась к следующей ступеньке, подав документы в лучшие юридические вузы. Я думала, что я умная, амбициозная и умею анализировать. Я выросла на жарких спорах с родителями за обеденным столом. Я могла довести аргументы до теоретической сути и гордилась тем, что никогда не ввязываюсь в конфликты. Разве не из этого сделаны юристы?

Готова признать, что я руководствовалась не только логикой, но и рефлекторным желанием чужого одобрения. В детстве я обожала нежиться в лучах тепла, возникавших каждый раз, когда я объявляла учителю, соседу или одному из церковных друзей Робби, что хочу быть педиатром. «Боже мой, как замечательно!» – говорили их выражения лиц, и я упивалась этим. Годы спустя ничего не изменилось. Когда профессора, родственники и просто случайные люди интересовались, чем я планирую заниматься дальше, а я отвечала «я пойду на юридический» – на юридический в Гарвард, как оказалось, – их реакция была ошеломительной. Мне аплодировали просто за то, что я поступила, – даже когда на самом деле я еще была в списке ожидания. Но в конце концов я поступила, и люди смотрели на меня так, будто я уже оставила след в мире.

В этом и заключается главная проблема зависимости от мнения окружающих. Чужое мнение может подтолкнуть вас к проторенному пути – моему «боже-мой-как-замечательно» пути – и достаточно долго на нем удерживать. Скорее всего, вы не допустите даже мысли о том, чтобы свернуть, ведь так вы рискуете потерять чье-то расположение, а для вас это уже слишком. Возможно, из-за этого вы проведете три года в Массачусетсе, изучая конституционное право и обсуждая относительные преимущества исключительных вертикальных соглашений в антимонопольных делах. Наверное, кому-то это интересно, но не вам. Возможно, за эти три года вы обзаведетесь друзьями, которых всегда будете любить и уважать и у которых действительно будет призвание заниматься бескровными хитросплетениями закона, но у вас его так и не обнаружится. Ваша страсть наконец сойдет на нет, но при этом вы так и не дадите слабину. Вы продолжите жить по формуле усилия/результат и достигать целей, пока наконец не найдете ответы на все вопросы, включая самый главный: достаточно ли я хороша? Да, на самом деле ДА.

Затем придет награда. Вы взойдете на следующую ступеньку, и на этот раз ею окажется хорошо оплачиваемая работа в чикагском офисе высококлассной юридической фирмы под названием «Сидли и Остин». Вы окажетесь там, откуда начинали, в родном городе. Только теперь вы работаете в центре, на сорок седьмом этаже небоскреба, на огромной площади со скульптурой. Раньше, ребенком из Саутсайда, вы ездили мимо этого небоскреба в старшую школу на автобусе, молча разглядывая в окно спешащих на работу людей. А теперь вы – одна из них. Вы выбрались из автобуса, пересекли площадь и сели в лифт, который движется тихо, будто скользит. Вы стали членом клана. В 25 лет у вас есть личный ассистент. Вы зарабатываете намного больше, чем когда-либо зарабатывали ваши родители. Ваши коллеги – вежливые, образованные и в основном белые. Вы носите костюм от Армани и оформляете подписку на доставку эксклюзивного вина. Раз в месяц вы платите по кредиту за учебу на юридическом, а после работы ходите на аэробику. И покупаете машину «Сааб» – просто потому, что можете.

Разве здесь есть место сомнению? По-моему, нет. Вы теперь юрист. Вы взяли все, что вам давали, – любовь родителей, веру учителей, музыку Саутсайда и Робби, еду тети Сис, словарный запас, который вдалбливал вам Денди, – и превратили в успех. Вы взобрались на гору. И частью вашей работы, помимо анализа абстрактных вопросов интеллектуальной собственности для больших корпораций, теперь стало курирование молодых юристов. Старший партнер спрашивает вас, готовы ли вы стать ментором для одного летнего практиканта, и ваш ответ: конечно да.

Вам еще предстоит понять всю силу простого «да». Вы еще не знаете, что, когда к вам приходят документы для подтверждения назначения, где-то в глубине подрагивает невидимая линия разлома вашей жизни и вы уже начинаете соскальзывать. Рядом с вашим именем стоит другое, какого-то крутого студента юридического, он карабкается по собственной лестнице. Как и вы, он черный и тоже из Гарварда, и кроме этого, вам ничего не известно. Разве что имя. Очень странное имя.





8


Барак Обама опоздал на работу в первый же день. Я сидела в своем кабинете на сорок седьмом этаже и одновременно ждала и не ждала практиканта, потому что, как и большинство новоиспеченных юристов, была полностью поглощена работой. Я засиживалась в «Сидли и Остине» допоздна и частенько обедала и ужинала прямо за рабочим столом, попутно разбираясь с документами. Я постоянно читала, писала и редактировала, всерьез полагая, будто владею по меньшей мере тремя языками: расслабленным говором Саутсайда, высокопарным слогом Лиги плюща, и теперь, в довершение всего, я могла говорить особым языком юристов.

В компании меня определили в отдел маркетинга и интеллектуальной собственности, который слыл самым свободомыслящим и творческим – думаю, потому, что по крайней мере часть времени мы имели дело с рекламой. В мои обязанности входило корпеть над сценариями клиентов для теле– и радиорекламы, проверяя, не нарушают ли они стандарты Федеральной комиссии по связи. А однажды мне даже выпала честь заниматься документами динозавра Барни[87]. (Да, в юридической фирме это считается «свободомыслящим и творческим».)

Главной проблемой на этой работе для меня, как младшего юриста, стало то, что я не была вовлечена в процесс непосредственного взаимодействия с клиентами: я же девчонка Робинсон, выросшая на суматохе большой семьи и инстинктивной любви отца к шумным сборищам. Поэтому я искала любой возможности пообщаться. Чтобы избавиться от одиночества, я перебрасывалась шутками с Лоррейн, моей ассистенткой, сверхорганизованной афроамериканкой на несколько лет старше меня, с хорошим чувством юмора, которая сидела за столом у дверей моего кабинета и отвечала на звонки. У меня сложились дружеские профессиональные отношения с некоторыми из старших партнеров фирмы, и я оживлялась при любой возможности поболтать с коллегами, но в основном все были загружены работой и не хотели терять ни одной оплачиваемой минуты, что возвращало меня обратно к документам.

Если выбирать, где проводить семьдесят часов в неделю, мой офис вполне для этого подходил. У меня было кожаное кресло, полированный стол из ореха и широкие окна с видом на юго-восток. Я могла взглянуть на суматоху бизнес-района и увидеть за ней белые гребни волн озера Мичиган, усеянные летом яркими точками парусов. Если повернуться под определенным углом, то можно было увидеть и узкий срез Саутсайда с его невысокими крышами и редкими деревьями. С этого места мой район выглядел мирным и почти игрушечным, но дела обстояли совсем не так. Некоторые части Саутсайда опустели: местные предприятия закрылись, семьи продолжали переезжать. Сталелитейные заводы, которые когда-то гарантировали стабильность, теперь сокращали тысячи рабочих мест. Эпидемия крэка[88], опустошившая афроамериканские общины в Детройте и Нью-Йорке, только-только достигла Чикаго, но ее разрушительные последствия уже набирали обороты. Банды боролись за доли рынка, нанимая курьерами молодых мальчишек – пусть это было опаснее, чем ходить в школу, зато намного прибыльнее. Уровень убийств в городе рос, что тоже служило признаком грядущих бед.

Я хорошо зарабатывала, но в вопросах жилья предпочитала синицу в руках. После окончания юридического я вернулась в свой старый район, все еще практически нетронутый бандами и наркотиками. Мои родители переехали на первый этаж, туда, где раньше жили Робби и Терри, а я заселилась наверх, в свою детскую комнату, прикупив снежно-белый диван и батик в рамках. Время от времени я выписывала родителям чек, покрывающий мою долю расходов на коммунальные платежи. Он вряд ли мог сойти за арендную плату, но мама с папой полагали, что этого более чем достаточно. Несмотря на отдельный вход на мой этаж, чаще всего я топала через кухню родителей – отчасти потому, что задняя дверь открывалась прямо из гаража, отчасти потому, что я была и всегда буду Мишель Робинсон. Даже наслаждаясь модными костюмами и «Саабом», долгожданным статусом молодого профессионала, я все еще не любила одиночество и решила поддерживать присутствие духа ежедневными встречами с мамой и папой.

В то утро я обняла их, вышла за дверь и поехала на работу под ливнем. И надо добавить, приехала вовремя.


Я посмотрела на часы.

– Не видно там парня? – спросила я Лоррейн в трубку.

Она вздохнула:

– Нет, подруга.

Надо сказать, ее это развеселило. Она знала, что опоздания сводили меня с ума: я считала их проявлением высокомерия.

Барак Обама уже успел наделать в фирме шума. Во-первых, он закончил только первый курс юридического, а мы обычно брали на летнюю практику после второго. Ходили слухи, будто он исключительно умен и одна из его профессоров в Гарварде – дочь управляющего партнера фирмы – сказала, мол, это самый одаренный студент юридического, которого она когда-либо видела. А некоторые секретарши, мельком увидевшие его во время собеседования, добавляли: он еще и симпатичный.

Я была настроена скептически. По моему опыту, стоит надеть костюм на более-менее разумного чернокожего, и белые слетают с катушек. Поэтому я сомневалась, что Барак заслужил всю эту шумиху. Я видела его фотографию в летнем выпуске нашего справочника персонала – не слишком льстящий, плохо освещенный портретный снимок парня с широкой улыбкой и легким налетом ботанства. В биографии Барака говорилось, что он родился на Гавайях, и это делало его по крайней мере относительно экзотичным ботаном. Больше ничего не бросалось в глаза. Единственная неожиданность случилась несколько недель назад: я позвонила Обаме, чтобы представиться, и приятно удивилась голосу на другом конце линии – глубокий, даже сексуальный баритон, который, казалось, ни на йоту не соответствовал фотографии.

Прошло еще десять минут, прежде чем Барак зарегистрировался в приемной на нашем этаже, и я вышла навстречу. Он сидел на диване – Барак Обама, в темном костюме, немного мокрый от дождя. Смущенно улыбнувшись и извинившись за опоздание, он пожал мне руку. У него была широкая улыбка, и он оказался выше и стройнее, чем я себе представляла, – человек, который явно не привык много есть и часто носить деловые костюмы. Если он и знал о своей репутации вундеркинда, то виду не подавал. Все время, пока я вела его по коридорам, знакомила с уютной повседневностью корпоративного права, показывала компьютер для работы с документами и кофеварку и объясняла нашу систему учета рабочих часов, он почтительно слушал, не перебивая. Минут через двадцать я отвела Барака к старшему партнеру, который должен был стать его непосредственным начальником на лето, и вернулась к своему столу.

Позже в тот день я взяла Барака с собой на обед в модный ресторан на первом этаже офиса: место, под завязку забитое ухоженными банкирами и юристами, выкладывающими за ланч стоимость хорошего ужина. В этом вся прелесть менторства: появляется повод хорошо пообедать за счет фирмы. Как ментор Барака, я должна была помочь ему социально адаптироваться, убедиться, что он счастлив на работе, у него есть к кому обратиться за советом и он чувствует себя частью команды. Это было только началом процесса привлечения практикантов: фирма рассчитывала, что, возможно, захочет нанять его на полную ставку, как только он получит диплом юриста.

Я быстро поняла, что Бараку не нужны мои советы. Ему было почти двадцать восемь – на три года старше меня. И в отличие от меня после окончания колледжа в Колумбии он несколько лет работал, прежде чем поступить на юридический. Меня поразило, насколько Барак был уверен в своем жизненном выборе, свободен от сомнений – хотя на первый взгляд было трудно понять почему. По сравнению с моим собственным стремительным маршем к успеху, прямой траекторией от Принстона к Гарварду и к столу на сорок седьмом этаже, путь Барака выглядел импровизированным зигзагом сквозь совершенно разные миры. За обедом я узнала, что он во всех смыслах гибрид: сын черного кенийца и белой женщины из Канзаса, чей недолгий союз был ошибкой молодости. Барак родился и вырос в Гонолулу, но четыре года провел в Индонезии, запуская воздушных змей и гоняясь за сверчками. После школы проучился два относительно спокойных года в Западном колледже в Лос-Анджелесе, а потом перевелся в Колумбийский университет, где, по его собственным словам, вел себя совсем не подобающим для студента восьмидесятых, который может свободно передвигаться по Манхэттену, образом. Он жил как горный отшельник шестнадцатого века: читал заумные философские и художественные произведения в грязной квартире на Сто девятой улице, сочинял плохие стихи и постился по воскресеньям.

Мы посмеялись над всем этим, обменявшись историями из прошлого, которые привели нас в юриспруденцию. Барак был серьезным, но не по отношению к себе, легкомысленным, но твердым в суждениях. Странная, волнующая комбинация. И на удивление хорошо знал Чикаго.

Барак был первым человеком в «Сидли», посещающим парикмахерские, барбекю и черные церкви дальнего Саутсайда. Прежде чем поступить на юридический, он три года проработал общественным организатором в Чикаго, зарабатывая по 12 тысяч долларов в год от некоммерческой организации, объединявшей несколько церквей. Его задачей было помочь восстановить соседние районы и вернуть людям рабочие места. По словам Барака, труд состоял из двух частей разочарования и одной части награды: неделями организовывать местное собрание, чтобы потом на него явилась только дюжина человек. Над его усилиями посмеивались профсоюзные лидеры, его критиковали и черные, и белые, и все же со временем он одержал пару побед, кажется его вдохновивших. Он учился на юридическом только потому, что понял: значимые социальные изменения требуют не только работы людей на местах, но и более решительной политики и действий правительства.

Несмотря на весь скептицизм, я обнаружила, что восхищаюсь Бараком, его уверенностью в себе и искренностью. Он был свежим, неординарным и странно элегантным – но я ни разу не подумала о нем как о человеке, с которым хотела бы встречаться. Во-первых, я была его ментором в компании. Во-вторых, я решила завязать со свиданиями, слишком поглощенная работой, чтобы тратить силы еще и на это. И наконец, к моему ужасу, в конце обеда Барак закурил сигарету, только этого хватило бы, чтобы отбить у меня всякий интерес, которого, конечно, и так не появилось.

«Что ж, он будет неплохим стажером», – подумала я.



Следующие две недели мы провели в рутине. В конце дня Барак проходил по коридору и плюхался на один из стульев в моем кабинете, как будто мы знали друг друга уже сто лет – иногда казалось, будто так оно и есть. С Бараком было легко болтать, мы часто сходились во мнениях. Мы переглядывались, когда люди вокруг нас начинали психовать, а партнеры фирмы ляпали что-то снисходительное и неуместное. Невысказанная, но очевидная правда: стажер мой «брат», в нашем офисе из почти четырехсот юристов афроамериканцами были только пять. Наш интерес друг к другу казался всем очевидным и понятным.

Барак совершенно не походил на типичного «зубастого» практиканта, яростно налаживающего контакты и постоянно тревожащегося о том, когда ему предложат должность (какой я сама была два года назад, во время практики в «Сидли»). Он расхаживал по офису со спокойной отрешенностью, которая, казалось, только продолжала расти. Барака уже приглашали на совещания с партнерами и предлагали высказываться по любому вопросу, вынесенному на обсуждение. В начале лета он опубликовал доклад на 30 страниц о корпоративном управлении, столь основательный и убедительный, что мгновенно стал легендой. Да кто такой этот парень? Все были заинтригованы.

– Я принес тебе копию, – сказал Барак однажды, с улыбкой протянув мне через стол свой доклад.

– Спасибо. – Я взяла в руки файл. – С удовольствием прочту.

Как только он ушел, я убрала доклад в ящик.

Интересно, понял ли Барак, что я так и не прочитала? Думаю, да. Он дал мне доклад практически в шутку. Мы специализировались на разных юридических вопросах, мне в любом случае не требовалось изучать доклад: хватало и собственных документов. К тому же Бараку необязательно было меня удивлять.

Мы уже стали друзьями, товарищами по оружию. Мы обедали вместе по меньшей мере раз в неделю, а иногда и чаще – естественно, всегда выставляя счет «Сидли и Остину», – и постепенно узнавали друг друга все лучше и лучше. Он знал, что я живу в одном доме с родителями и мои самые счастливые воспоминания о Гарварде связаны с работой в «Бюро юридической помощи». Я знала, что он в огромных количествах потреблял политическую философию и тратил все свободные деньги на книги. Его отец погиб в автомобильной катастрофе в Кении, и после этого Барак поехал туда, чтобы побольше о нем выяснить. Я знала: он любит баскетбол, совершает длительные пробежки по выходным и всегда с тоской говорит о своих друзьях и семье на Оаху. Я знала также, что раньше у него было много девушек, но сейчас он свободен.

Последнее я могла исправить. Я знала массу образованных и достойных черных женщин в Чикаго. Хотя на работе я вкалывала как марафонец, в свободное время все еще обожала общаться с людьми. У меня были друзья из «Сидли», друзья из старшей школы, друзья, с которыми я познакомилась по работе, и друзья, которых я знала через Крейга. Сам же Крейг недавно женился и теперь работал в городе инвестиционным банкиром. Мы обожали веселиться, собираясь то в одном, то в другом баре в центре города, и наверстывали упущенное за долгими обильными ужинами по выходным. Я встречалась с парой парней во время учебы на юридическом, но, вернувшись в Чикаго, не вступала в отношения – да и не то чтобы хотела. Я объявила всем, включая потенциальных поклонников, что мой главный приоритет – карьера. Но многие мои подруги искали пару.

Однажды в начале лета я взяла Барака с собой на «счастливый час»[89] в баре, который служил неофициальном местом сборищ чернокожей интеллигенции и где я частенько встречалась с друзьями. Обама сменил офисную одежду на белый льняной блейзер, который выглядел, словно его только что доставили из костюмерной сериала «Полиция Майами. Отдел нравов». Ну да ладно. Даже несмотря на сомнительное чувство стиля, Барак оставался завидным женихом. Симпатичный, уравновешенный и успешный, атлетичный, интересный и добрый. Чего еще желать?

Я вплыла в бар, уверенная, что делаю всем одолжение: и Бараку, и присутствующим дамам. Практически сразу же его перехватила моя знакомая, красивая влиятельная женщина, работающая в сфере финансов. Она мгновенно оживилась, заговорив с Бараком. Довольная таким развитием событий, я заказала себе выпивку и двинулась к знакомым.

Через двадцать минут я краем глаза увидела Барака на другом конце зала, застрявшим в бесконечной беседе с той дамой. Бо́льшую часть времени, конечно, говорила она. Он поймал мой взгляд, намекнув, что пора прийти на помощь. Но он был взрослым мальчиком, так что я оставила его спасаться самостоятельно.

– Знаешь, о чем она меня спросила? – сказал он на следующий день, появившись в моем кабинете со скептическим выражением лица. – Она спросила, люблю ли я кататься. Кататься верхом на лошади.

Потом они обсуждали любимые фильмы, но это тоже не привело ни к чему хорошему.

Барак был интеллектуалом, возможно даже слишком умным для большинства. (По крайней мере, так мне скажет моя подруга, когда мы встретимся в следующий раз.) Он не подходил для «счастливого часа», и наверное, мне следовало понять это раньше. Мой мир состоял из оптимистичных и трудолюбивых людей, одержимых восхождением по социальной лестнице. У них были новые машины, они покупали свои первые дома и обожали говорить об этом за бокалом мартини после работы. Но Бараку больше нравилось проводить вечера в одиночестве, за чтением очередной книги о городской жилищной политике. Как организатор, он тратил недели и месяцы, выслушивая рассказы бедняков об их сложной жизни. Источник его надежд и потенциал для восхождения, как я скоро пойму, таились в совсем иной, неочевидной сфере.

Раньше, рассказывал Барак, он был более свободным, неуправляемым. Первые двадцать лет своей жизни его называли Барри. Подростком курил травку на зеленых вулканических холмах Оаху. В Западном колледже попал под влияние последних всплесков энергии 70-х, увлекшись Хендриксом[90] и Стоунс[91]. Постепенно он пришел и к своему полному, данному при рождении имени – Барак Хусейн Обама, – и к своей сложной национальной идентичности. Он был одновременно белым и черным, африканцем и американцем. Он был скромным и жил скромно, но прекрасно знал о богатстве своего ума и о том, какие привилегии тот может открыть. Надо сказать, Барак относился ко всему этому серьезно. Он мог быть легким и шутливым, но никогда не уходил далеко от чувства долга. Он искал и пока не знал, куда приведет его поиск.

А я понимала, что все это – совершенно неподходящие темы для болтовни за бокалом вина. Поэтому в следующий «счастливый час» я оставила Барака в офисе.



Мои родители курили, когда я была маленькой. Они закуривали по вечерам, сидя на кухне и обсуждая рабочий день. Или за мытьем посуды после ужина, иногда открывая окно, чтобы впустить свежий воздух. Они не были заядлыми курильщиками, но в их курении чувствовалась привычка и вызов: они не бросали еще долго после появления первых научных исследований о вреде табака.

Нас с Крейгом это выводило из себя. Мы разыгрывали целые сцены с кашлем, стоило родителям закурить, и постоянно уничтожали их запасы. Однажды мы взяли блок «Ньюпорта» с полки и запихнули все сигареты, как бобы, в измельчитель под раковиной. В другой раз мы смочили кончики сигарет в остром соусе и вернули их обратно в упаковку. Мы читали родителям лекции про рак легких, рассказывали обо всех ужасах, которые нам показывали на кинопленке в школе: изображения легких курильщика, ссохшихся и черных как уголь, смерти в ее развитии, смерти прямо внутри твоей груди. Потом для контраста показывали ярко-розовые легкие, здоровые и нетронутые дымом. Простая парадигма, в которой сложно запутаться: хорошо/плохо. Здоровый/больной. Ты сам выбираешь будущее. Именно этому они нас и учили всю нашу жизнь. И тем не менее пройдут годы, прежде чем родители наконец бросят курить.

Барак курил так же, как мои родители, – после еды, когда гулял по городу или нервничал и требовалось чем-то занять руки. В 1989-м курение было более распространенным явлением, чем сейчас, лучше встроенным в повседневную жизнь. Исследование вреда пассивного курения только начиналось, поэтому люди дымили в ресторанах, офисах и аэропортах. Но я все же видела кадры с легкими. Для меня и всех здравомыслящих людей, которых я знала, употребление табака казалось чистым саморазрушением. Барак знал, как я к этому отношусь. Наша дружба строилась на взаимной откровенности, и, как мне кажется, нам обоим это нравилось.

– Зачем такому умнику, как ты, делать такую глупость? – выпалила я в первый же день нашего знакомства, наблюдая за облаком дыма, окутавшим наш обед. Это был честный вопрос.

Насколько я помню, Барак просто пожал плечами, признавая мою правоту. Спорить не о чем. Логика отказывала Бараку только с курением.