Беатрис

Я думала, Марианна прогонит нас обратно в дом, но, похоже, она испытала облегчение, увидев нас.

— Никки и Сара, — обратилась она к нам. — Вы не могли бы попытаться поговорить с ней?

— А что случилось? — спросила Никки.

— К сожалению, я не могу…

— Если мы хотим помочь ей, то должны знать, с чего она носится, как сбесившаяся лошадь, — заявила Никки. — Что стряслось?

— Донна, ее мама, — пробормотала Марианна, — она умерла.

Три дня спустя Лу пропала. Никто не знал, куда она отправилась. Марианна позвонила в полицию, но там ее звонок, похоже, не восприняли всерьез.

— Почему они не ищут ее? — спросила я, когда Лу отсутствовала уже сутки. Меня охватила паника. Мне казалось, что я не смогу жить дальше без Лу.

— У них другие приоритеты, — вздохнула Марианна. — Исчезновение почти совершеннолетних девушек они не воспринимают всерьез, к тому же Лу уже не раз сбегала раньше и всегда возвращалась.

— Но ведь она совершенно не в себе! — воскликнула я. — Она в шоке — ты сказала об этом полиции? Объяснила, что у нее только что умерла мама?

— Да, — кивнула Марианна. — Все это я им сказала.

— Но где же она была в другие разы? — спросила я.

Марианна ответила, что не знает, но думает, что Лу по большей части бродяжничала в поисках мамы.

— Она что, не знала, где живет ее мама?

— Нет, — ответила Марианна. — Донна жила в разных местах.



В тот день после ужина я легла в постель Лу и вдохнула запах ее лака для волос, которым пахла подушка. Повернувшись к стене, я вдруг заметила корешок блокнота, торчащий между матрасом и кроватью, — это был дневник Лу. «Так нельзя делать», — подумала я, держа его в руках. Но потом вспомнила слова Лу о том, что если хочешь что-то оставить при себе в «Чудном мгновении», то нужно держать это под замком. Похоже, дневник лежал так специально, чтобы я его нашла. Открыв его на первой странице, я прочла: «История со счастливым концом».

«Вот оно, наконец, — подумала я, с бьющимся сердцем перелистывая страницы. — Вот история Лу».

На следующей странице я увидела фотографию Донны с малышкой на руках — судя по всему, это была Лу. Снимок был сделан на больничной койке. Я вгляделась в лицо Донны. Она была красивая, но зубы, когда она улыбалась, принадлежали, казалось, старому человеку. Они напомнили мне о папе.

Я помедлила, прежде чем перевернуть страницу. Может быть, я должна довольствоваться краткой версией Лу о том, что их разлучили по ошибке, что все могло быть хорошо, не вмешайся социалка? Но как я могу, когда ответ сейчас у меня в руках?

«Мама, — было написано на следующей странице. — Мама — это красная помада, высокие каблуки, запах цветов и мыла. Мама — мягкие волосы, нежная кожа и смех. Я слышу, как бьется ее сердце, когда сижу у нее на коленях, прижавшись к ее груди».

А затем черта посреди страницы и совсем другой образ:

«Мама — это горе и предательство. Мама — это синие губы, крики и слезы. Мама — это бесконечное «прости, прости, прости». Мама — это кожа да кости».

Совершенно сбитая с толку, я продолжала читать. Текст был полон рифм и намеков, слов, которых я до конца не понимала. На одной странице он напоминал дневник, на другой сменялся обрывочными мыслями и воспоминаниями. Некоторые страницы о маме были более-менее связными. Лу писала о Донне, о любви, которую испытывала к ней, о своем горе оттого, что наркотики оказались важнее, об их расставании, о котором я не раз слышала. «Они просто пришли и забрали меня — без всякого повода».

Но в этой версии все было: повод, наркотики, пренебрежение родительскими обязанностями. И все же ужасно было читать, как социальные работники оторвали Лу от Донны и вынесли ее из квартиры. Она брыкалась, кусалась, царапалась, но она была всего лишь маленькая девочка, а их было много. Потом Донна выбежала на балкон. Лу и социальные работники видели, как она залезла на перила на восьмом этаже и закричала оттуда, что сейчас спрыгнет, если ей не вернут дочь, но даже это не помогло. Донна упала с перил спиной назад обратно на балкон, и после этого Лу много лет ее не видела.

«Приемная семья номер один», — было написано на следующей странице. Далее следовало описание семьи с четырьмя приемными детьми, которых родители, похоже, ненавидели. «Нам не разрешалось говорить, пока к нам не обратились, нельзя было ни в чем сомневаться. Нас учили застилать кровать, как в армии, и не плакать, когда было больно или обидно. Все это для того, чтобы воспитать в нас то, что они считали главным в человеке: хороший характер. Вероятно, этот характер мне пригодился, когда я попала в приемную семью номер два».

Дальше я читала про новые приемные семьи, которые в лучшем случае вели себя равнодушно, в худшем — применяли насилие. И вот я подошла к описанию первого закрытого учреждения, в которое поместили Лу:

«Они сказали, что там мне будет хорошо, что там у меня будет возможность пообщаться со специалистами, которые мне помогут. Но ни одного специалиста я не встретила. Именно там мне стало плохо по-настоящему. Мне было так одиноко, рядом не было никого, кто любил бы меня, протянул руку, если бы я упала. Поскольку я перестала ходить на групповые занятия, меня стали наказывать, а когда меня наказывали, я приходила в ярость, а когда я приходила в ярость, меня сажали в изолятор и привязывали к кровати, а потом… кажется, я перестала что-либо чувствовать».

Я отложила дневник, слезла с верхней кровати и подошла к окну. Над кустами в саду «Чудного мгновения» светило солнце, его лучи падали на безголового ангела. Мне вспомнились слова Никки, сказанные об этой статуе, когда я указала на то, что у нее нет головы: «Но крылья у нее есть, хотя что это дает, если все равно не видишь, куда лететь».

Я подумала обо всех тех днях, когда Лу сидела на скамейке перед статуей в ожидании мамы, которая так и не приехала.

Все во мне сопротивлялось тому, чтобы залезть на кровать и продолжить читать — что-то подсказывало мне, самое ужасное впереди. Теперь я жалела, что открыла дневник, но когда я это сделала, остановиться уже не получалось.

— Что ты делаешь?

Я вздрогнула, потому что не слышала, чтобы кто-нибудь вошел.

— Это ее дневник, да? — продолжала Никки, встав ногами на край моей кровати и заглядывая на верхнюю кровать.

— Отвали, — сказала я.

Но Никки не ушла, а залезла ко мне, придвинулась ближе и потребовала, чтобы ей тоже дали почитать — это более чем справедливо, что она узнает историю Лу, учитывая, что сама она вся вывернулась перед ними наизнанку, и к тому же не один раз.

Я вздохнула, и Никки устроилась поудобнее на подушке Лу. Я вернулась на ту страницу, на которой остановилась.


«Мама сказала, что меня больше не будут гонять по приемным семьям и учреждениям. Она пообещала, что поселит меня у хорошего человека, своей подруги. Та хочет позаботиться обо мне, я буду жить с ее семьей. Она никогда меня не обидит, потому что она одна из нас. Там я буду в безопасности».

— Звучит чудесно, — заметила Никки.

— Думаю, тут не без подвоха, — ответила я. — Иначе каким образом она попала бы сюда?

— Верно, — кивнула Никки. — Продолжай.

— Закрой глаза, — попросила я ее, не выдержав пристального взгляда Никки.

«Там я должна была почувствовать себя в безопасности — наверное, потому все получилось так ужасно. Когда думаешь, что ты в безопасности, то расслабляешься, а когда расслабился, нужно больше времени, чтобы заметить, что что-то пошло не так. Я не сразу заметила, как огонь подкрался к моим пяткам».

В следующем абзаце про огонь больше ничего не говорилось, только о детях: «Девочку я полюбила больше всех. Она немного напоминала мне меня в детстве — вернее, такой я могла бы быть, если бы мама была здорова».

— Ведь на этом все не заканчивается? — спросила Никки. — Не может же все закончиться сейчас, до того, как толком начаться?

— Нет, — ответила я. — Там есть вторая часть.

— Ну так читай.

Я перевернула страницу и прочла:

«Часть вторая. Ад кромешный

I have come to lead you to the other shore, into eternal darkness»[11].

— Что за бред? — спросила Никки.

Я попросила ее помолчать и дослушать до конца историю, которую она так хотела услышать.

Затем я прочла о большом городе с мерцающими огнями, освещенных улицах и темных переулках, о языке, который поначалу казался чужим, но постепенно становился все более понятным.

Через три страницы я поняла, почему Лу назвала эту часть своего рассказа «Ад кромешный» — однажды ночью дверь в ее комнату приоткрылась.

«Это произошло так внезапно. Я о нем такого и подумать не могла. “Лежать неподвижно, — подумала я. — Если я буду лежать, не шевелясь, ничего не случится”. Мне вспомнился один “брат” в приемной семье, живые мыши, которыми он кормил своего удава в террариуме — как они сидели, парализованные страхом. Они знали, что их проглотят при малейшем движении. И теперь со мной случилось такое же. Но мне не помогло, что я едва дышала и лежала, не шевелясь. Он повернул меня на спину, задрал на мне ночнушку, стянул трусы и воткнул в меня свой член.

“Этого не могло быть, — подумала я на следующее утро. — Этот отец, целующий утром жену в щечку и подтирающий за дочерью пролитое молоко… он просто не способен вжать девушку в подушку и… это просто невозможно”».





40




Шарлотта не захотела оставаться в кафе, так что они спустились к каналу и сели на скамейку у воды.

— В Стокгольме у меня осталась подруга, — начала Шарлотта. — Собственно говоря, я собиралась порвать со всеми, когда переехала сюда, но с ней не могла, потому что она спасла мне жизнь. Я превысила дозу. Сознательно, потому что у меня больше не осталось сил — а она выломала дверь в мою квартиру и спасла меня. Потом мы с ней вместе завязали, но она, к сожалению, сорвалась.

Чарли кивнула. Ей не хотелось без надобности задавать вопросы, она дала Шарлотте продолжить рассказ.

— Большинство потом снова срывается, — продолжала Шарлотта. — Но этих историй люди не слышат, опустившиеся и умершие не имеют голоса. Не они выступают на телевидении или беседуют с подростками в школах.

«К чему она ведет? — подумала Чарли. — Куда приведет нас вся эта история?»

— У нее был ребенок, — сказала Шарлотта. — Дочь.

Она посмотрела на воду.

— Даже не хочется думать о том, через что довелось пройти этой девочке. Все словно забывали, что в квартире ребенок. И я тоже. Мы кололись, и все.

— А что произошло потом? — спросила Чарли, когда Шарлотта надолго замолчала.

— Ребенка у нее отобрали, — ответила Шарлотта. — Я понимаю почему, но все же это ужасно. За судьбой девочки я следила на расстоянии. Ее перебрасывали из одной приемной семьи в другую, из одного закрытого учреждения в другое, но лучше не становилось. Напротив, все стало совсем плохо, и тогда я обратилась в социальную службу, предложив, чтобы она пожила у нас. Я подумала, что, может быть, она выправится, если побудет у людей, которые понимают ее, которые заботятся о ней, так что… В общем, мы с Давидом взяли ее к себе. Она ездила с нами в Москву.

У Шарлотты зазвонил телефон. Она достала его, посмотрела на дисплей и сбросила звонок.

— И как все получилось? — спросила Чарли.

— Хорошо, — ответила Шарлотта. — Поначалу все шло хорошо. Дети полюбили ее, мы с Давидом тоже. Само собой, жизнь наложила на нее свой отпечаток. Ребенку должно очень повезти, чтобы он попал в хорошую приемную семью, а ей раньше не везло.

Чарли кивнула и мысленно поблагодарила ту приемную семью, в которой выросла, — безопасность, четкие рамки, забота.