Бар "Безнадега"

- Я слишком слаба, - все еще пытается отпираться ведьма.

- Это не мои проблемы. Ты найдешь от кого подпитаться.

Ведьма еще стоит какое-то время возле холодильника. Губы шевелятся, но девушка не издает ни звука, не читает заклятие, не наводит порчу: нет ощущения ее колючей, хрусткой силы вокруг. Змея продолжает жаться в углу и шипеть.

- Мизуки.

Ведьма дергается, судорожно втягивает в себя воздух, глотает его почти жадно и все-таки безвольно, как кукла, опускается на соседний стул. Продолжают сплетаться, извиваться, скользить по шее, плечам и лицу ее волосы. Крупные, тугие, лоснящиеся темнотой кольца.

За окном снова дождь.

- Приглуши свет, - растягивая слова, медленно произносит ведьма.

Я протягиваю руку к выключателю, оставляю гореть только бра над столом. Свечей не будет, благовоний тоже не будет, не будет костей, трав, риса. Будет только ведьма, змея и холодное лезвие обычного кухонного ножа. Приглушенный свет – только потому, что яркий мешает концентрации.

Я откидываюсь на спинку и прикрываю глаза.

Мизуки протягивает руки к аквариуму. Он большой, достаточно большой для ее змеи: зелень, коряга, мелкая галька, вперемешку с песком, имитация скалы, яркая лампа под пластиковой крышкой.

Ведьма протягивает руку к крышке, поднимает ее медленно, будто все еще неуверенно, второй рукой лезет внутрь. Ее глаза закрыты, шея и лицо напряжены, волосы извиваются все быстрее и беспорядочнее, узкими прядями. Тонкие пальцы безошибочно и резко смыкаются на черном туловище гадюки, у самой головы. Она шипит, как ветер в щелях, как небольшие кузнечные мехи, дышит, словно всем телом. На самом деле это не дыхание, это сокращаются, сжимаются сильные мышцы, скручивается в кольца, когда Мизуки достает ее из аквариума и подносит к своему лицу.

- Пробуди меня, - шипит так же, как и змея в ее руках, ведьма и открывает губы, наползает на голову гадины, проталкивает ее руками глубже в рот. Я вижу, как движется тело твари в горле Мизуки, как оно раздается, расширяется, почти лопается. Слышу хрипы и шипение, наблюдаю за тем, как все быстрее и быстрее двигаются руки японки, перебирая змеиное тело, как она запрокидывает голову, чтобы удобнее было глотать, как судорожно и часто раздуваются ее ноздри. Падает с плеч «оренбургский» платок, превращается в пушистую лужу у ног, открывая распахнутый ворот толстовки и руны, вытатуированные на теле ведьмы. Никаких четок, самое известное японское заклинание от демонов – всегда с ней, на ней. Рин, бёу, тоу, ся, кай, дзин, рэцу, дзай, дзэн – все, что движется ко мне, пусть движется от меня. Очень примитивно, но действенно. Чернила постепенно наливаются кровью, словно пропитываются ей. Иероглиф за иероглифом, черта за чертой, тело змеи все глубже и глубже. Не больше минуты отвратительного, мерзкого по своей сути и природе зрелища, и кончик черного, блестящего, будто измазанного в масле хвоста, скрывается за кровавыми губами.

Мизуки дергается и выгибается. Выгибается неестественно, слишком сильно откинув голову назад, почти укладываясь затылком между лопаток, руки падают на стол и скрюченные пальцы скребут белую поверхность, кроша ногти. Скрипит ножками по полу стул, хрипы и бульканья рвутся из нутра Мизуки, поднимаются из самой сути ведьмы, раскаленные, алчные, низкие.

Она валится грудью на стол, снова резко вскидывает голову, поднимает веки. Как раз в тот момент, когда глаза под ними закатываются. Остается только белок. Серый, испещренный сеточкой алых, пульсирующих капилляров. Напоминает разбитое стекло, стейк с прожилками.

Ведьму колотит. Трясет так, что она сдвигает стол.

Вены на шее, руках и лице проступают все отчетливее, кажется, что еще немного, и они прорвут кожу.

А потом она вскидывается, застывает так, если бы ее облили бетоном. Не шевелится, не издает ни звука, будто бы не дышит. Ни один мускул не двигается. На кухне все вязнет и тонет в тишине, только барабанит отрывистое стаккато дождь за окном, как одержимый пианист.

Я бросаю короткий взгляд на часы, сцеживаю в кулак зевок, лезу в карман за мобильником. Вот это вот… представление займет еще какое-то время. И терять его впустую я совершенно не намерен. Местечковая самодеятельность интересна только первые пару раз, а после… после как-то приедается.

У Дашки скоро день рождения. И мне надо серьезно подумать над тем, что ей подарить. С другой стороны, выбор подарка для нее здесь, в этой квартире, кажется чем-то почти кощунственным. Поэтому вместо поисковика я лезу в почту, как раз в этот момент Мизуки начинает призывать духа. Что-то лопочет на своем журчащем языке. Я не особенно вникаю в слова. Да и чего там вникать? Стандартный призыв темной онъмёдзи.

Гайки о юдзури харайши, шитюушин о тингоши…. И бла-бла-бла. Что-то про очищение ки, про четыре столпа, про защиту, про «возвращайся»… Короче, скука смертная.

Вообще, японские ведьмы и их заклинания, на первый взгляд, бессмысленная и беспощадная хрень. Все эти инь и янь, гороскопы и соломенные куклы, так напоминающие вуду, пентаграммы и синтоизм, как само понятие. Добро и зло – относительны, все зависит от обстоятельств – великая, чтоб его, японская мудрость. Мизуки, например, свято верит, что ничего плохого не совершает, вот только почему-то старательно скрывает свои делишки от совета.

Интересно, почему?

Я дергаю уголком губ и углубляюсь в почту. И первое, что вижу – очередное письмо от Игорька. Настойчивое такое письмо, в котором просьбы перемешиваются с угрозами и обещаниями несметных богатств. Нашел мне, сука, Алладина.

И зачем же девочка с лазоревыми глазами так сильно нужна совету? Или она не совету нужна, а конкретно Игорьку?

Руки так и чешутся набрать один знакомый номер, но Мизуки еще бормочет, дребезжит на столе терракотовая урна. Я снова бросаю взгляд на часы.

Неужели нельзя быстрее? В конце концов, это простой дух, и шикигами, что сейчас где-то в желудке японской ведьмы, должна с ним легко справиться.

Я бегло просматриваю остальную почту, потом лезу в мессенджер. Он забит спамом в основном, но есть сообщение и от Вэла. И оно вызывает какие-то странные, непонятные эмоции. Элисте согласилась через неделю петь в «Безнадеге».

Это хорошо, это увеличит кассу как минимум втрое. Иным нравится, как поет собирательница. Мне нравится, как она поет.

Девчонка вот уже как полгода просто приходит в мой бар. Просто делает заказ или сидит у барной стойки. Она ничего ни разу у меня не просила, до этого случая с душой, ничего никому не предлагала и… и упорно отказывалась петь.

Я видел ее на сцене лишь пару раз, по чистой случайности, почти мельком, но пела она хорошо. У нее не самый сильный голос, октавы четыре, не больше, не самый чистый, но что-то… что-то все-таки там есть, что-то…

Мысль обрывает дребезжащая все сильнее на столе урна. Она почти подпрыгивает, плотный сизый дым впитывается в ее стенки, клубится у самого дна.

Пожаловал, дружок.

Мизуки все еще что-то бормочет себе под нос. Бормочет гораздо тише, чем с самого начала, глаза налиты кровью, вены по-прежнему вздуты, все еще горит кровавым татуировка, все еще где-то в желудке ее змея.

Туман сначала уплотняется, и в его клубах я почти могу разглядеть перекошенное, морщинистое, узкое лицо старика. Старика, который почти превратил в параноика сорокалетнего мужика, пережившего девяностые. Неисповедимы пути твои, Господи…

Но все это длится не больше нескольких секунд. Рожа расплывается и исчезает в глиняном горшке, еще через минуту исчезает там полностью, а глаза Мизуки возвращаются в свое исходное положение. Она вздрагивает, сгибается и выблевывает на стол свою змею. Тело гадины измазано в слизи, желчи, крови и еще чем-то.

Прекрасное зрелище, как раз то, что надо перед ужином.

Я подхватываю урну, убираю ее в сумку, поднимаюсь на ноги. Мизуки корчится, повалившись на стол, тяжело и часто дышит, смотрит на меня, повернув голову вбок, приоткрыв рот, из которого течет слюна, все та же слизь, и желчь, и, конечно, змеиный яд.


- Благодарю, - приподнимаю я края невидимой шляпы. – И за зрелище тоже. Всегда было интересно, через какое именно отверстие выходит назад твоя зверушка.

- Ублюдок, - шипит Мизуки.

- Ну… чисто технически поспорить не могу. Не провожай.

Я покидаю квартиру и через несколько минут уже еду в «Безнадегу», думая о том, что, если ведьма не завяжет вот с этим всем, ее совсем скоро прижмут, и это лишь вопрос времени. И что-то мне подсказывает, что времени этого у Мизуки не особенно много осталось. В самом деле… нельзя же оставлять такие следы за собой.

Дух, кстати, спокойно вести себя не собирается, скребется и стучит по глиняному горшку, как свихнувшийся домовой. Вот только из этого куска озлобленного дерьма Кузя уж точно так себе. Во всех отношениях. Домовые до инфаркта и паранойи своих хозяев не доводят.

В «Безнадеге» уже битком, снуют официанты между столиками, суетится за стойкой Вэл. А я ныряю в дверь между баром и черным ходом и поднимаюсь к себе в кабинет, запихиваю урну с беснующимся внутри бурубуру между папками с отчетами и бутылкой кьянти шестьдесят пятого. Оно наверняка давно превратилось в уксус, и его бы выкинуть, но… все как-то руки не доходят.

Я валюсь в кресло, закидываю ноги на стол и набираю номер старого знакомого.

- Зарецкий? – слышится на том конце почти удивленное. И это почти удивленное меня почти радует.

- Волков, - улыбаюсь я так, чтобы улыбка проскользнула в голос, - слышал, ты вот уже несколько месяцев как вернулся. Слышал, что поймал психа и собираешься остепениться.

Волков молчит. Я даже дыхания его не слышу и улыбаюсь еще шире. Черт, наконец-то в городе появился кто-то достойный внимания, кто-то интересный.

- Почему ты не звонил мне так долго, противный мальчишка? Я успел соскучиться.

У меня сегодня какое-то дурацкое настроение, хочется тупого стеба и кого-нибудь подергать за хвост. В идеале совет. Но за неимением возможности приходится довольствоваться малым.

- Зарецкий, господи, - тянет Гад, - когда тебе наконец надоест?

- Никогда, - пожимаю я плечами, убирая визгливые интонации. – Но я правда рад, что ты вернулся. Теперь с советом не так противно работать.

Я говорю совершено искренне, я действительно рад, что засранец вернулся и, похоже, собирается осесть в смертельно скучной и однообразной столице.

- Ты мне льстишь, - хмыкает Ярослав, а на заднем фоне я вдруг слышу собачий лай и женский голос. – Чем обязан твоему звонку?

Неужели Волков и правда заделался примерным семьянином? Собаку завел?

- Ко мне зачастил бывший смотритель, Игорек… - тяну я слова, продолжая вслушиваться в то, что происходит на заднем плане у Волкова. – Прям как к себе домой ходит. Угрожает даже...

- Хочешь знать причину его настойчивости?

- Очень. Он очень раздражает.

Ярослав молчит какое-то время, наверняка хмурится, потому что подбирает слова. Он знает, мне врать бесполезно, поэтому очевидно, что подбирает тщательно. Это тоже забавляет.

- В совете не совсем все тихо, - наконец говорит мент, - но к тебе это никакого отношения не имеет. Так что почему вдруг Шустов оббивает твой порог, мне неизвестно.

- А в городе, Ярослав?

- И в городе. Ничего выдающегося.

- Ты стал скучным, Волков.

- Стараюсь, - улыбается Гад мне в трубку, вызывая у меня короткий смешок. Вполне искренний смешок.

- Старайся лучше. И так, для информации, - я беру в руки шар 8, переворачиваю, смотрю и давлю улыбку, - Шустов хочет получить себе собирательницу. Точнее, ее список. Очень хочет. Так хочет, что осмелился говорить про совет и даже смотреть мне в глаза.

- Кого-то конкретного?

Я снова переворачиваю шар, снова смотрю и опять давлю улыбку.

- Никаких имен, Волков. А иначе какой из меня бизнесмен?

- Херовый из тебя бизнесмен, Зарецкий. Всегда был, а вот хитрожопая тварь – вполне себе приличная.

- Черт, - хмыкаю, - я все-таки рад, что ты вернулся, - и кладу трубку, возвращая шар на место. Его когда-то для меня зарядила карельская шаманка. И теперь этот кусок слоновой кости выдает на редкость «осознанные» ответы.

В первый раз: «не насрать ли тебе?», во второй – «передумай». Забавная игрушка. Я уже собираюсь поднять внутренний телефон и заказать себе что-нибудь пожрать, когда дверь в кабинет открывается и на пороге застывает напряженный Вэл, заставляя меня недоуменно приподнять брови.

- Там, внизу… - он осторожно закрывает за собой дверь, но внутрь не проходит, мнется у порога, - я вторую неделю ее выгоняю, но она все приходит….

- И?

- Снова пришла… опять зареванная. Слушай, она напрягает посетителей. Ее ж прибьют, - частит раздраженно бармен, но понятнее мне ни хера не становится. – Ты не подумай, мне ее не жалко, но я кровищу потом с пола вытирать задолбаюсь. В твоей дыре отвратительный пол, Аарон. Он даже воду впитывает лучше, чем чертовы бумажные полотенца, а она…

- Остановись, - вскидываю я руку. И Валентин замолкает под моим взглядом. – А теперь давай сначала: кто приперся и в чем проблема?

Бармен трет виски, кривит губы, бросает очередной раздраженный взгляд на стеллаж, где стоит банка со все еще дергающимся внутри духом, вздыхает.