Бар "Безнадега"
Часть 53 из 112 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
- Как Лазарь…
- Нет, Лис. Лазарь восстал, чтобы служить Ему. А я восстал, чтобы отречься. Ну и…
Зарецкий молчит слишком долго, борется с собой.
- Что «и»?
- И потому что сдохнуть никак не мог, - тихо и колюче-терпко.
- Ты... Когда пал, ты обратился против Него?
- Против всего, - Аарон не избегает моего взгляда и тем не мене, не смотрит. Сейчас Зарецкий так далеко от меня, как только может быть. Смотрит на собственные шрамы, рассматривает грехи и ошибки, ворошит, как угли, воспоминания. И, несмотря на короткие фразы, на понятные, но, в общем-то, размытые объяснения, от его воспоминаний несет пеплом и кровью. Запах так силен, что мне кажется, я чувствую его во рту.
- Мне жаль, - качаю головой и не шевелюсь, замечая, как тлеют на дне его глаз те самые угли.
- А мне нет. Я был слеп не только, когда падал, я ослеп задолго до этого. Гордыня и тщеславие, ощущение собственного превосходства слишком долго росли во мне, крепли, набирались соком, как бутоны церберии. Мне надо было пасть, Эли. Или все-таки сдохнуть. К счастью, выбор сделали за меня.
- Ты же не…
- Именно это я и имею в виду, - невесело усмехается высший. – Из тьмы я восстал уже зрячим.
Я хмурюсь. Смотрю на Зарецкого и хмурюсь.
Проблема не в том, что Он не простит, проблема в том, что все та же чертова гордыня не дает хозяину «Безнадеги» простить себя.
- Что ты сделал?
- Готов был стереть с лица земли пару городов, - он произносит это так быстро, что слова сливаются в одно, беспорядочное и кривое. Что-то типа: «готобыстеретицаземи», и мне с трудом удается продраться сквозь них к смыслу.
Но все-таки удается.
- Почему?
- Потому что мог. Потому что они раздражали меня. Потому что у жалких, слабых, отвратительных людишек было то, чего никогда не было у меня. Я был так зол. В такой ярости, - Аарон спокоен, почти безразличен: нет даже раздражения в его интонациях, хватка на мне стала слабее. И мне приходится только догадываться, чего именно ему это стоило когда-то. Обиды на родителей всегда самые сильные, самые ядовитые. Будь ты хоть человек, хоть иной, хоть высший. Мы все чьи-то дети, даже я.
- Что?
- Его защита, Эли. Его любовь, Его помощь. Те, кого я «очищал», не всегда хотели быть «очищенными». И ведьмы, и колдуны, и иные… Их действительно было от чего очищать. И не все из них умирали… Я вытаскивал скверну, стирал грехи, пил яд стольких, что не хватит и десятка лет, чтобы назвать их просто по именам. И это был самый сильный, самый горький яд. Плотный, липкий, черный. В аду не каждый демон способен на то, что порой творили эти души… Эти люди… Изнасилования собственных дочерей и сыновей, каннибализм, пытки… Люди придумали бесчисленное множество пыток, а вместо наказания получали… меня. Он посылал к ним меня…
- Одержимые… - пробую я найти хоть что-то, что…
- Одержимость, - не дает не то что договорить – додумать - Зарецкий, - как вирус. В здоровом организме не заведется, Лис. Но он спасал и их. Тех, кто не хотел спасения…
- А тебя бросил.
- А меня бросил, - соглашается Аарон. – Хотя видел, во что я превращаюсь, в кого. Не мог не видеть.
- И тогда ты вышел из себя.
Вместо ответа Зарецкий качает головой.
- Он отправил меня к… человеку. Обычному человеку, не хуже и не лучше других, не старому, не молодому, не доброму, не злому. К обычному, с всего лишь каплей скверны и дурных помыслов. Тот человек… Я пришел, чтобы очистить его, чтобы привести к свету, пришел, как обычно приходил к людям, как делал тысячу раз до этого. А он взглянул на меня и улыбнулся, увидел, хотя не должен был, все понял, хотя в тот раз встретил впервые, заговорил... Я все еще помню тот взгляд, ту улыбку и холодные, безразличные слова.
- Что он сказал?
- Что не примет свет от того, кому он нужен, как воздух. Что прежде, чем спасать кого-то, мне бы неплохо спастись самому. Он говорил долго и много. Я ни с кем никогда так долго не говорил до этого. И я слушал. Не знаю зачем, не мог уйти, не мог сделать то, зачем пришел. Просто слушал и кипел от ярости. Ушел только утром.
- Ты вернулся на следующую ночь, - глажу я сильные напряженные плечи.
- Да. И на следующую, и после, и потом. Я пробовал уговорить человека оставить то, чем он занимается, отречься и прийти к Богу.
- От чего ему надо было отречься, Аарон?
- «Не ешьте с кровью; не ворожите и не гадайте».
- Так человек или иной? – запутываюсь окончательно.
- Человек, Эли. Он собирал травы и дикий мед в лесу, продавал настойки жителям ближайшей деревни, говорили, что он знает язык зверей и птиц. Они говорили, они считали, что человек – колдун.
- А на самом деле?
- А на самом деле он просто был хорошим охотником. Дикая душа… и свободная, - вздыхает и тут же кривится Аарон, почти вдавливая меня в себя. – Я ходил к нему почти месяц. И чем больше мы говорили, тем больше я понимал, что он прав, и тем больше злился. Я – серафим, Длань Господня – где-то растерял все свое красноречие и «мудрость», жадно и с яростью глотал слова обычного человека. Он говорил о Боге, о людях, о птицах и зверях. О церковниках и еретиках, знал слишком много, задавал вопросы, которые я никогда не задавал: спрашивал, почему Бог гневается за знания, почему принуждает верить. «Твой Бог и правда так жесток, серафим?» - голос Зарецкого становится совсем чужим, чуть выше, звучит звенящей как от удара сталью. – «Он правда хочет этих костров на площадях? Крови? Почему он не наказывает толпу, что приходит на казни, как на ярмарку, почему он послал тебя ко мне? К травнику?» И я отвечал, что да, что такова его воля, что вера это не только выбор, но и долг, испытания, что очищение не может быть легким.
- И он спорил с тобой?
- Нет. Он никогда не спорил со мной. Только задавал и задавал свои вопросы, спрашивал, почему Он не помогает мне, своему сыну? И улыбался. И отказывался от «помощи». Мы ходили по кругу, я хотел его спасти, а он… Он хотел помочь мне, заставить думать, увидеть себя настоящего, того, в кого я превращаюсь. Вытаскивал мою тьму и мои пороки наружу. Я злился. Понимал, что мне достаточно просто заставить… но я…
- Не мог, - договариваю вместо Аарона.
- Да. Не мог, - длинно выдыхает Зарецкий три коротких слова. Длинно и надсадно.
- Как все закончилось?
Аарон откидывает голову на спинку кресла, закрывает глаза.
- Плохо. Человека сожгли. Сожгли за колдовство и ведьмовство те же люди, что покупали у него травы и приходили за диким медом. На площади, как кусок мяса. Там был весь город.
- И ты разозлился.
- Да. На него и на себя, на жителей. Готов был стереть и город, и деревню, и чертов лес с лица земли. Вся та муть, все то болото, что было во мне, просто вылезло наружу. Прорвало канализацию. Нормальная ситуация, полная жопа. Полагаю, что примерно то же произошло с каждым падшим. Они начали задавать вопросы, они теряли свой свет.
Аарон чего-то не договаривает. Я чувствую это, но… не давлю. Он расскажет потом, когда будет готов. Поэтому…
- И Он низверг тебя в ад. Заставил разбираться с этим самостоятельно.
Зарецкий, опять острый и колючий, отрывает на миг голову от спинки, а потом отворачивается, опять не смотрит на меня, опять тлеют угли на дне его глаз. Дышат жаром и пламенем, пульсируют, как сердце.
- Да. В один миг я Длань Господня, а в следующий - падший червь, не способный выползти из-под земли даже чтобы сделать глоток воздуха.
- Ты все-таки выполз, - не соглашаюсь. – Вырвался.
- Ну… это как сказать. Мне иногда кажется… Всегда будут двое меня: один светлый, гордый, сильный, стоящий перед Ним, почти счастливый, а другой… падший, с обугленными крыльями, коленопреклоненный, обессиленный. Понимающий, что не спас того, кого следовало спасти. И дело было вообще не в вере.
- Ты сейчас не тот и не второй, Аарон.
- Да. Но эти двое… они все еще живы. Живее, сука, всех живых. Даже несмотря на то, что я делаю все, чтобы они оба сдохли.
Я хочу спросить о том, действительно ли верит он в то, что светлый и падший когда-нибудь умрут, но не успеваю. На столике рядом с моей чашкой кофе звонит мобильник Аарона. На экране высвечивается короткое «Бар». И я оставляю свой вопрос при себе, протягиваю высшему трубку.
Он раздумывает несколько мгновений, прежде чем ответить на звонок, всматривается в меня, и мне приходится кивнуть, почти вложить телефон в его руку.
- Да, Вэл, - со вздохом произносит Шелкопряд.
Я слышу очень тихий шум, какой-то шелест, а после и голос бармена.
- Аарон, я правда пытался, как мог, но она не уходит, требует тебя, раздражает и нервирует остальных. Несколько светлых уже ушли и…
- Кто она? – вздыхает Зарецкий.
- Стремная, как моя бывшая, злая, как ее мать. Уже второй час здесь торчит. Вокруг – чертова зона отчуждения. Даже музыканты свернулись. Такими темпами…
- Вэл, - обрывает тираду парня, Аарон.
- …у нас вообще посетителей не останется, - не слушает начальника парень. – Наверняка какую-нибудь дрянь после себя оставит. А мне разгребать потом.
- Вэл, - шипит хозяин «Безнадеги».
- Что? Я звоню тебе из сортира и совершенно не уверен, что, когда выйду, не увижу ее за дверью. Знаешь, я на такое дерьмо…
- Вэл! – еще тверже.
- Здесь ведьма из северного ковена, Аарон. И она хочет тебя. Сейчас. Немедленно.
Аарон цокает языком, снова тяжело вздыхает, закрывает на миг глаза и поднимается на ноги вместе со мной.
- Шли ее на хер до завтра и закрывайся.
- Но… - булькает сдавленно бармен. Его шок такой сильный, что, кажется, просачивается в комнату сквозь трубку, оседает тут легким туманом.
В целом, парня я понимаю. «Безнадега» никогда не закрывалась, ни разу. Открыта двадцать четыре на семь.
- У нас санитарный день, - усмехается Шелкопряд, становясь в один миг самим собой. Привычным и обычным: твердым, самоуверенным, насмешником.
- Аарон, я…
- Твою же ж мать, - снова вздыхает падший. – Ладно. Дай ей трубку.
«Прости», - произносит одними губами, а я выскальзываю из рук, в которых успела пригреться, ищу кота, потому что перестала слышать сопение.
- Нет, Лис. Лазарь восстал, чтобы служить Ему. А я восстал, чтобы отречься. Ну и…
Зарецкий молчит слишком долго, борется с собой.
- Что «и»?
- И потому что сдохнуть никак не мог, - тихо и колюче-терпко.
- Ты... Когда пал, ты обратился против Него?
- Против всего, - Аарон не избегает моего взгляда и тем не мене, не смотрит. Сейчас Зарецкий так далеко от меня, как только может быть. Смотрит на собственные шрамы, рассматривает грехи и ошибки, ворошит, как угли, воспоминания. И, несмотря на короткие фразы, на понятные, но, в общем-то, размытые объяснения, от его воспоминаний несет пеплом и кровью. Запах так силен, что мне кажется, я чувствую его во рту.
- Мне жаль, - качаю головой и не шевелюсь, замечая, как тлеют на дне его глаз те самые угли.
- А мне нет. Я был слеп не только, когда падал, я ослеп задолго до этого. Гордыня и тщеславие, ощущение собственного превосходства слишком долго росли во мне, крепли, набирались соком, как бутоны церберии. Мне надо было пасть, Эли. Или все-таки сдохнуть. К счастью, выбор сделали за меня.
- Ты же не…
- Именно это я и имею в виду, - невесело усмехается высший. – Из тьмы я восстал уже зрячим.
Я хмурюсь. Смотрю на Зарецкого и хмурюсь.
Проблема не в том, что Он не простит, проблема в том, что все та же чертова гордыня не дает хозяину «Безнадеги» простить себя.
- Что ты сделал?
- Готов был стереть с лица земли пару городов, - он произносит это так быстро, что слова сливаются в одно, беспорядочное и кривое. Что-то типа: «готобыстеретицаземи», и мне с трудом удается продраться сквозь них к смыслу.
Но все-таки удается.
- Почему?
- Потому что мог. Потому что они раздражали меня. Потому что у жалких, слабых, отвратительных людишек было то, чего никогда не было у меня. Я был так зол. В такой ярости, - Аарон спокоен, почти безразличен: нет даже раздражения в его интонациях, хватка на мне стала слабее. И мне приходится только догадываться, чего именно ему это стоило когда-то. Обиды на родителей всегда самые сильные, самые ядовитые. Будь ты хоть человек, хоть иной, хоть высший. Мы все чьи-то дети, даже я.
- Что?
- Его защита, Эли. Его любовь, Его помощь. Те, кого я «очищал», не всегда хотели быть «очищенными». И ведьмы, и колдуны, и иные… Их действительно было от чего очищать. И не все из них умирали… Я вытаскивал скверну, стирал грехи, пил яд стольких, что не хватит и десятка лет, чтобы назвать их просто по именам. И это был самый сильный, самый горький яд. Плотный, липкий, черный. В аду не каждый демон способен на то, что порой творили эти души… Эти люди… Изнасилования собственных дочерей и сыновей, каннибализм, пытки… Люди придумали бесчисленное множество пыток, а вместо наказания получали… меня. Он посылал к ним меня…
- Одержимые… - пробую я найти хоть что-то, что…
- Одержимость, - не дает не то что договорить – додумать - Зарецкий, - как вирус. В здоровом организме не заведется, Лис. Но он спасал и их. Тех, кто не хотел спасения…
- А тебя бросил.
- А меня бросил, - соглашается Аарон. – Хотя видел, во что я превращаюсь, в кого. Не мог не видеть.
- И тогда ты вышел из себя.
Вместо ответа Зарецкий качает головой.
- Он отправил меня к… человеку. Обычному человеку, не хуже и не лучше других, не старому, не молодому, не доброму, не злому. К обычному, с всего лишь каплей скверны и дурных помыслов. Тот человек… Я пришел, чтобы очистить его, чтобы привести к свету, пришел, как обычно приходил к людям, как делал тысячу раз до этого. А он взглянул на меня и улыбнулся, увидел, хотя не должен был, все понял, хотя в тот раз встретил впервые, заговорил... Я все еще помню тот взгляд, ту улыбку и холодные, безразличные слова.
- Что он сказал?
- Что не примет свет от того, кому он нужен, как воздух. Что прежде, чем спасать кого-то, мне бы неплохо спастись самому. Он говорил долго и много. Я ни с кем никогда так долго не говорил до этого. И я слушал. Не знаю зачем, не мог уйти, не мог сделать то, зачем пришел. Просто слушал и кипел от ярости. Ушел только утром.
- Ты вернулся на следующую ночь, - глажу я сильные напряженные плечи.
- Да. И на следующую, и после, и потом. Я пробовал уговорить человека оставить то, чем он занимается, отречься и прийти к Богу.
- От чего ему надо было отречься, Аарон?
- «Не ешьте с кровью; не ворожите и не гадайте».
- Так человек или иной? – запутываюсь окончательно.
- Человек, Эли. Он собирал травы и дикий мед в лесу, продавал настойки жителям ближайшей деревни, говорили, что он знает язык зверей и птиц. Они говорили, они считали, что человек – колдун.
- А на самом деле?
- А на самом деле он просто был хорошим охотником. Дикая душа… и свободная, - вздыхает и тут же кривится Аарон, почти вдавливая меня в себя. – Я ходил к нему почти месяц. И чем больше мы говорили, тем больше я понимал, что он прав, и тем больше злился. Я – серафим, Длань Господня – где-то растерял все свое красноречие и «мудрость», жадно и с яростью глотал слова обычного человека. Он говорил о Боге, о людях, о птицах и зверях. О церковниках и еретиках, знал слишком много, задавал вопросы, которые я никогда не задавал: спрашивал, почему Бог гневается за знания, почему принуждает верить. «Твой Бог и правда так жесток, серафим?» - голос Зарецкого становится совсем чужим, чуть выше, звучит звенящей как от удара сталью. – «Он правда хочет этих костров на площадях? Крови? Почему он не наказывает толпу, что приходит на казни, как на ярмарку, почему он послал тебя ко мне? К травнику?» И я отвечал, что да, что такова его воля, что вера это не только выбор, но и долг, испытания, что очищение не может быть легким.
- И он спорил с тобой?
- Нет. Он никогда не спорил со мной. Только задавал и задавал свои вопросы, спрашивал, почему Он не помогает мне, своему сыну? И улыбался. И отказывался от «помощи». Мы ходили по кругу, я хотел его спасти, а он… Он хотел помочь мне, заставить думать, увидеть себя настоящего, того, в кого я превращаюсь. Вытаскивал мою тьму и мои пороки наружу. Я злился. Понимал, что мне достаточно просто заставить… но я…
- Не мог, - договариваю вместо Аарона.
- Да. Не мог, - длинно выдыхает Зарецкий три коротких слова. Длинно и надсадно.
- Как все закончилось?
Аарон откидывает голову на спинку кресла, закрывает глаза.
- Плохо. Человека сожгли. Сожгли за колдовство и ведьмовство те же люди, что покупали у него травы и приходили за диким медом. На площади, как кусок мяса. Там был весь город.
- И ты разозлился.
- Да. На него и на себя, на жителей. Готов был стереть и город, и деревню, и чертов лес с лица земли. Вся та муть, все то болото, что было во мне, просто вылезло наружу. Прорвало канализацию. Нормальная ситуация, полная жопа. Полагаю, что примерно то же произошло с каждым падшим. Они начали задавать вопросы, они теряли свой свет.
Аарон чего-то не договаривает. Я чувствую это, но… не давлю. Он расскажет потом, когда будет готов. Поэтому…
- И Он низверг тебя в ад. Заставил разбираться с этим самостоятельно.
Зарецкий, опять острый и колючий, отрывает на миг голову от спинки, а потом отворачивается, опять не смотрит на меня, опять тлеют угли на дне его глаз. Дышат жаром и пламенем, пульсируют, как сердце.
- Да. В один миг я Длань Господня, а в следующий - падший червь, не способный выползти из-под земли даже чтобы сделать глоток воздуха.
- Ты все-таки выполз, - не соглашаюсь. – Вырвался.
- Ну… это как сказать. Мне иногда кажется… Всегда будут двое меня: один светлый, гордый, сильный, стоящий перед Ним, почти счастливый, а другой… падший, с обугленными крыльями, коленопреклоненный, обессиленный. Понимающий, что не спас того, кого следовало спасти. И дело было вообще не в вере.
- Ты сейчас не тот и не второй, Аарон.
- Да. Но эти двое… они все еще живы. Живее, сука, всех живых. Даже несмотря на то, что я делаю все, чтобы они оба сдохли.
Я хочу спросить о том, действительно ли верит он в то, что светлый и падший когда-нибудь умрут, но не успеваю. На столике рядом с моей чашкой кофе звонит мобильник Аарона. На экране высвечивается короткое «Бар». И я оставляю свой вопрос при себе, протягиваю высшему трубку.
Он раздумывает несколько мгновений, прежде чем ответить на звонок, всматривается в меня, и мне приходится кивнуть, почти вложить телефон в его руку.
- Да, Вэл, - со вздохом произносит Шелкопряд.
Я слышу очень тихий шум, какой-то шелест, а после и голос бармена.
- Аарон, я правда пытался, как мог, но она не уходит, требует тебя, раздражает и нервирует остальных. Несколько светлых уже ушли и…
- Кто она? – вздыхает Зарецкий.
- Стремная, как моя бывшая, злая, как ее мать. Уже второй час здесь торчит. Вокруг – чертова зона отчуждения. Даже музыканты свернулись. Такими темпами…
- Вэл, - обрывает тираду парня, Аарон.
- …у нас вообще посетителей не останется, - не слушает начальника парень. – Наверняка какую-нибудь дрянь после себя оставит. А мне разгребать потом.
- Вэл, - шипит хозяин «Безнадеги».
- Что? Я звоню тебе из сортира и совершенно не уверен, что, когда выйду, не увижу ее за дверью. Знаешь, я на такое дерьмо…
- Вэл! – еще тверже.
- Здесь ведьма из северного ковена, Аарон. И она хочет тебя. Сейчас. Немедленно.
Аарон цокает языком, снова тяжело вздыхает, закрывает на миг глаза и поднимается на ноги вместе со мной.
- Шли ее на хер до завтра и закрывайся.
- Но… - булькает сдавленно бармен. Его шок такой сильный, что, кажется, просачивается в комнату сквозь трубку, оседает тут легким туманом.
В целом, парня я понимаю. «Безнадега» никогда не закрывалась, ни разу. Открыта двадцать четыре на семь.
- У нас санитарный день, - усмехается Шелкопряд, становясь в один миг самим собой. Привычным и обычным: твердым, самоуверенным, насмешником.
- Аарон, я…
- Твою же ж мать, - снова вздыхает падший. – Ладно. Дай ей трубку.
«Прости», - произносит одними губами, а я выскальзываю из рук, в которых успела пригреться, ищу кота, потому что перестала слышать сопение.