Бар "Безнадега"
Часть 52 из 112 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
- Легче, чем несколько сотен лет назад, когда я только пал, - говорит он тихо.
- Несколько сотен? – вздергиваю бровь, продолжая вести пальцами против роста лучей. – Тебя потрепало, да?
- Любопытство сгубило кошку, Эли, - я не вижу, но думаю, что он качает головой: едва заметно двигаются мышцы под ладонью другой руки.
- Я не кошка, я собака, - улыбаюсь. – Мне не грозит. Почему ты пал?
Зарецкий наклоняется, подхватывает меня за талию, заставляя обвить его ногами и снова мерцает, его дыхание – на моем виске. Взгляд снова сосредоточенный и серьезный, нет там золотых искорок, только пепел.
Надо было заткнуться, Громова. Все ведь вроде бы хорошо было…
Дебилище.
А теперь поздно, и, кажется, ночь нам предстоит бессонная, полная черно-белых воспоминаний и разговоров за чертовым кофе с коньяком.
- Спрашивай, Лис, - тихо выдыхает высший мне в макушку - все-таки высший – когда через полчаса мы сидим в кресле. Сбоку на столике дымится чертов кофе. В комнате темно, потому что никто из нас так и не удосужился включить свет, где-то под ногами внизу сопит кот. Ему только что закапали пипку, и он не особенно доволен этим фактом. Делает вид, что обижается.
Манипулятор из кота хреновый, потому что на его обиды мне класть. Я буду капать его сопливый нос еще три дня. Так сказал добрый доктор.
- Я не знаю, с чего начать, Аарон. Не уверена, что хочу знать.
- Чуть больше часа назад у тебя было целое море вопросов, а сейчас ни одного?
- Перегорело, - пожимаю плечами. – Ты падший серафим… Мне бы бежать от тебя так далеко, как только могу, но почему-то не хочется. Мне бы закатить тебе истерику с битьем посуды и телесными повреждениями, но все закончилось на крыше. Мне бы, по крайней мере, обидеться и просто тебя послать, но невероятно лень. А поэтому… расскажи мне про «Безнадегу», - прошу, переплетая наши пальцы. – Это твой… круг? Как у Самаэля Лимб?
- Да, - отвечает Зарецкий на выдохе. – Сейчас – да.
- Так было не всегда, - ясно, что не всегда. Его крылья чернее дегтя. – Ты добрался до самого дна, да?
- Да. Я пал последним, Эли. Гораздо позже, чем остальные, несколько сотен лет провел в Аду, на… - он усмехается коротко и снова зло, - пусть будет восьмой круг. Так проще.
- Восьмой, - хмурюсь. Не то чтобы Данте сильно запал мне в душу, но кое-что я помню, - Герион. Шесть рук, шесть ног, крылья.
- Ага, - снова короткая усмешка, «ага» звучит лениво. – Только все наоборот: две руки, две ноги, шесть крыльев. И к несчастному Гериону не имею никакого отношения. Полагаю, Алигьери просто понравилось имя. Знатный выдумщик и страшный зануда.
- Почему тогда…
- Потому что круги он описал по большей части верно, насколько, конечно, смог, насколько ему позволил Пифон. Падший отлично прикололся над праведником Данте.
- Что покровителю ведьм понадобилось от Алигьери? – не выдерживаю.
- Ну как… То же, что и всем: бессмертная душа, - звучит в ответ наигранно-пафосное, - а вообще, почему бы и нет, когда можешь?
- Действительно, - киваю. – Так ты стерег ведьм, обольстителей, продажных духовников и льстецов?
- Забыла взяточников, воров и лжесвидетелей. Обманщики всех мастей и пород, гордецы и плуты.
- Но?
- Но мне надоело, и я ушел.
- Вот так взял и ушел, - тяну недоверчиво, крепче сжимая ставшую холодной руку. Меня не обманывают его ехидство и показательная расслабленность. Зарецкий прошел через ад, и вряд ли этот факт вызывает у него радостные чувства и «бабочки в животе», иначе бы не ушел. – Почти так же, как сегодня взял и позвал Самаэля.
- Не «вот так», конечно, но ушел. Искупать грех, - последняя фраза покрыта инеем, колет губы, вяжет во рту.
- В «Безнадеге»?
- В «Безнадеге», - кивает коротко. – Я теперь ничей, Эли. Не их, не Его, не иной. Мне нашлось место только среди людей, только среди звона бутылок и крика чужих желаний.
Я не хочу спрашивать, но не спросить не могу. Потому что не верю, что Аарон не понимает, что оценивает свои силы предвзято, что…
- Ты веришь, что искупишь?
- Конечно, нет, - усмехается Зарецкий. – У нефилимов не получается получить искупление, что говорить о ком-то вроде меня? Но в целом, если отбросить частности, меня все устраивает. Я вроде как нейтральный. Вроде как самый сильный сукин сын в городе. Это, в общем-то, неплохо.
- Ты читаешь чужие желания…
- Потому что, когда стоял над всеми теми, над кем стоял, занимался, по сути, тем же. Самое страшное наказание - видеть, почти держать в руках то, чего желаешь больше всего на свете, и не иметь возможности получить это: ребенка, деньги, власть, Ducatti или чертов старый альбом с пожелтевшими фотографиями родителей.
- А если они не знают, чего хотят на самом деле? – вопрос вырывается шепотом.
- Знают, Лис. Всегда знают, даже если не осознают своих желаний. Как Кукла. Она поняла только, когда ты спросила ее в лоб, но хотела всегда: быть нужной, полезной, слышать «спасибо». Ты часто слышишь «спасибо», Лис?
- Почти никогда, - качаю головой. – Я собиратель не потому, что хочу что-то получить, я собиратель, потому что… собиратель, - пожимаю плечами. Формулировка получилась кривой, но судя по тому, как Аарон теснее прижимает меня к себе, он все понял и другого объяснения ему не надо. Не уверена, что нужно было и это. Его опыт, знания… пугают, порождают детские и глупые вопросы в моей голове. Что-то из серии: «насколько со мной все не так, раз Зарецкий сейчас здесь, раз носится со мной?»
- Ну вот и я… хозяин «Безнадеги» не потому что хочу что-то получить, а потому что просто хозяин «Безнадеги». Так бывает, - его очередь пожимать плечами. – Порой мне даже нравится, временами бесит, временами угнетает.
- В том баре твоя суть? Часть…
- Меня, - не дает Зарецкий договорить. – Ага. Чтобы не расхерачить нечаянно что-нибудь, чтобы, надравшись, быть уверенным, что я не очнусь на руинах этого города, среди пепла и человечины полной прожарки.
- А ты продуманный….
- За века своего бестолкового существования я должен был научиться хоть чему-то, тебе не кажется?
Я только фыркаю. Это защитная реакция, на самом деле, мне действительно надо бы бежать от этого мужчины, мозг орет об этом пожарной сиреной. Но…
- Как далеко ты можешь мерцать? – спрашиваю, протягивая руку за чашкой кофе. Нужен допинг, чтобы подтолкнуть собственные смелость и безрассудство и задать действительно важный вопрос.
- Тебя интересует какое-то конкретное место или ты спрашиваешь просто так?
- Скорее второе, - кофе холодный, коньяк чувствуется очень хорошо, несмотря на то, что его там немного.
- Хочешь погулять по Елисейским полям? – зубы Зарецкого смыкаются на мочке моего уха, заставляя вздрогнуть. Не от боли, от неожиданности.
- Ненавижу Париж, - бурчу в ответ, ставя кружку на место. – Переоцененный город, по сути та же Москва, только вместо таджиков арабы и китайцы.
- Зануда.
- Реалист, - отбиваю подачу. На какое-то время в комнате тишина, только сопит громко Вискарь все там же внизу. Я все еще набираюсь храбрости, пытаюсь наскрести по углам трезвого ума пьяного безрассудства. Получается с переменным успехом.
- Спрашивай, Лис. Я отвечу, - во второй раз за этот вечер едва усмехается Аарон, устраивая свой подбородок на моей макушке.
И снова тишина. Шелкопряд ждет, больше ничего не говорит и этим делает все еще сложнее. Я правда до конца не понимаю, хочу ли знать. Зачем?
Не думаю, что это что-то изменит. Не понимаю, почему его ответ на мой пока незаданный вопрос должен что-то поменять. Это как наркомания, алкоголизм, курение, гурманство или музыка: понимаешь, что вредно, что напрасно и бесперспективно, что разрушает тебя, но не можешь отказаться. Просто не можешь.
Зарецкий, похоже, действует на меня примерно так же.
Мне плевать, даже если он скажет, что пинал котят и убивал старушек. Хотя…
Что должен сделать серафим, Длань Господня, чтобы его низвергли в ад? Чтобы стать хранителем восьмого круга, а потом подняться на землю?
Вряд ли это были котята и старушки. Вряд ли это вообще было что-то настолько простое и тупое. В Зарецком нет жестокости. Слепой ненависти и безжалостности, рожденной сутью. Нет в нем бессмысленной жажды насилия и страданий. Но у него есть… упрямство и гордыня.
Так что же… Хочу ли я знать?
- Почему ты пал? – все-таки спрашиваю, так и не сумев определиться.
- Потому что свет во мне был уничтожен моими же гордыней и злостью, Лис, - глухим эхо, чужим голосом, грудным рычанием. – Потому что решил, что могу и имею право карать.
Его ответ мало что проясняет, на самом деле, но пока мне достаточно и этого. Аарон слишком спокоен, чтобы я могла считать, что это действительно так, не может сказать прямо, подбирает слова, скорее всего неосознанно формулирует ответ так, как формулирует. Но…
Возможно, мне всего лишь кажется. Возможно, я оправдываю собственный страх. Зарецкий чувствует его. Тут без вариантов. Именно поэтому держит так крепко.
Аарону нужно время. И я готова его дать.
- Сейчас ты считаешь по-другому? Думаешь, что не имеешь права?
Шелкопряд смеется, тихо смеется, будто боится потревожить темноту за окном и тут, вокруг нас.
- Нет, Эли. Серафим может и должен карать. Я… я тем более могу. Вопрос только в том, кого.
- Я не понимаю, - качаю головой.
- Я Длань Господня, Эли. Я был рожден, создан, чтобы сражаться, чтобы наказывать, знаменовать своим появлением конец.
- Чего?
- Скверны. Я выжигал горящими углями грехи и пороки, нес свет. Ну… или думал, что нес свет. Метался, горел… Так просто гореть идеей, Эли, невероятно просто, даже если не понимаешь, когда больше незачем гореть и незачем существовать. Мне было все равно, кого и как «обращать к свету», все равно, что я разрушил и уничтожил ради этого. Грех – это так просто. Соврал – грешен, украл – грешен, убил – грешен. Я уничтожил стольких, что в какой-то момент перестал различать их лица. Уничтожал ведьм, колдунов, еретиков.
- Иных…
- Да, иных. Изгонял из одержимых бесов, иногда они умирали… На самом деле мне кажется, что они умирали чаще, чем я помню, - его голос скрипит, как ржавые петли, он сжимает меня все крепче и крепче. - А потом у меня отняли свет. И я…
- Остался во тьме, - я разворачиваюсь в его руках, чтобы видеть лицо.
- Почти. Я стал тьмой, Лис. Увяз и утонул в том, против чего так долго боролся. И Он низверг меня. В еще большую тьму и боль. Я все еще помню, как воняют паленые перья, я все еще помню, как скручивает стальными канатами сломанные крылья. Я падал слепым и полным ярости, восстал прозревшим и, надеюсь, победившим собственные грехи. Хотя бы частично.
- Несколько сотен? – вздергиваю бровь, продолжая вести пальцами против роста лучей. – Тебя потрепало, да?
- Любопытство сгубило кошку, Эли, - я не вижу, но думаю, что он качает головой: едва заметно двигаются мышцы под ладонью другой руки.
- Я не кошка, я собака, - улыбаюсь. – Мне не грозит. Почему ты пал?
Зарецкий наклоняется, подхватывает меня за талию, заставляя обвить его ногами и снова мерцает, его дыхание – на моем виске. Взгляд снова сосредоточенный и серьезный, нет там золотых искорок, только пепел.
Надо было заткнуться, Громова. Все ведь вроде бы хорошо было…
Дебилище.
А теперь поздно, и, кажется, ночь нам предстоит бессонная, полная черно-белых воспоминаний и разговоров за чертовым кофе с коньяком.
- Спрашивай, Лис, - тихо выдыхает высший мне в макушку - все-таки высший – когда через полчаса мы сидим в кресле. Сбоку на столике дымится чертов кофе. В комнате темно, потому что никто из нас так и не удосужился включить свет, где-то под ногами внизу сопит кот. Ему только что закапали пипку, и он не особенно доволен этим фактом. Делает вид, что обижается.
Манипулятор из кота хреновый, потому что на его обиды мне класть. Я буду капать его сопливый нос еще три дня. Так сказал добрый доктор.
- Я не знаю, с чего начать, Аарон. Не уверена, что хочу знать.
- Чуть больше часа назад у тебя было целое море вопросов, а сейчас ни одного?
- Перегорело, - пожимаю плечами. – Ты падший серафим… Мне бы бежать от тебя так далеко, как только могу, но почему-то не хочется. Мне бы закатить тебе истерику с битьем посуды и телесными повреждениями, но все закончилось на крыше. Мне бы, по крайней мере, обидеться и просто тебя послать, но невероятно лень. А поэтому… расскажи мне про «Безнадегу», - прошу, переплетая наши пальцы. – Это твой… круг? Как у Самаэля Лимб?
- Да, - отвечает Зарецкий на выдохе. – Сейчас – да.
- Так было не всегда, - ясно, что не всегда. Его крылья чернее дегтя. – Ты добрался до самого дна, да?
- Да. Я пал последним, Эли. Гораздо позже, чем остальные, несколько сотен лет провел в Аду, на… - он усмехается коротко и снова зло, - пусть будет восьмой круг. Так проще.
- Восьмой, - хмурюсь. Не то чтобы Данте сильно запал мне в душу, но кое-что я помню, - Герион. Шесть рук, шесть ног, крылья.
- Ага, - снова короткая усмешка, «ага» звучит лениво. – Только все наоборот: две руки, две ноги, шесть крыльев. И к несчастному Гериону не имею никакого отношения. Полагаю, Алигьери просто понравилось имя. Знатный выдумщик и страшный зануда.
- Почему тогда…
- Потому что круги он описал по большей части верно, насколько, конечно, смог, насколько ему позволил Пифон. Падший отлично прикололся над праведником Данте.
- Что покровителю ведьм понадобилось от Алигьери? – не выдерживаю.
- Ну как… То же, что и всем: бессмертная душа, - звучит в ответ наигранно-пафосное, - а вообще, почему бы и нет, когда можешь?
- Действительно, - киваю. – Так ты стерег ведьм, обольстителей, продажных духовников и льстецов?
- Забыла взяточников, воров и лжесвидетелей. Обманщики всех мастей и пород, гордецы и плуты.
- Но?
- Но мне надоело, и я ушел.
- Вот так взял и ушел, - тяну недоверчиво, крепче сжимая ставшую холодной руку. Меня не обманывают его ехидство и показательная расслабленность. Зарецкий прошел через ад, и вряд ли этот факт вызывает у него радостные чувства и «бабочки в животе», иначе бы не ушел. – Почти так же, как сегодня взял и позвал Самаэля.
- Не «вот так», конечно, но ушел. Искупать грех, - последняя фраза покрыта инеем, колет губы, вяжет во рту.
- В «Безнадеге»?
- В «Безнадеге», - кивает коротко. – Я теперь ничей, Эли. Не их, не Его, не иной. Мне нашлось место только среди людей, только среди звона бутылок и крика чужих желаний.
Я не хочу спрашивать, но не спросить не могу. Потому что не верю, что Аарон не понимает, что оценивает свои силы предвзято, что…
- Ты веришь, что искупишь?
- Конечно, нет, - усмехается Зарецкий. – У нефилимов не получается получить искупление, что говорить о ком-то вроде меня? Но в целом, если отбросить частности, меня все устраивает. Я вроде как нейтральный. Вроде как самый сильный сукин сын в городе. Это, в общем-то, неплохо.
- Ты читаешь чужие желания…
- Потому что, когда стоял над всеми теми, над кем стоял, занимался, по сути, тем же. Самое страшное наказание - видеть, почти держать в руках то, чего желаешь больше всего на свете, и не иметь возможности получить это: ребенка, деньги, власть, Ducatti или чертов старый альбом с пожелтевшими фотографиями родителей.
- А если они не знают, чего хотят на самом деле? – вопрос вырывается шепотом.
- Знают, Лис. Всегда знают, даже если не осознают своих желаний. Как Кукла. Она поняла только, когда ты спросила ее в лоб, но хотела всегда: быть нужной, полезной, слышать «спасибо». Ты часто слышишь «спасибо», Лис?
- Почти никогда, - качаю головой. – Я собиратель не потому, что хочу что-то получить, я собиратель, потому что… собиратель, - пожимаю плечами. Формулировка получилась кривой, но судя по тому, как Аарон теснее прижимает меня к себе, он все понял и другого объяснения ему не надо. Не уверена, что нужно было и это. Его опыт, знания… пугают, порождают детские и глупые вопросы в моей голове. Что-то из серии: «насколько со мной все не так, раз Зарецкий сейчас здесь, раз носится со мной?»
- Ну вот и я… хозяин «Безнадеги» не потому что хочу что-то получить, а потому что просто хозяин «Безнадеги». Так бывает, - его очередь пожимать плечами. – Порой мне даже нравится, временами бесит, временами угнетает.
- В том баре твоя суть? Часть…
- Меня, - не дает Зарецкий договорить. – Ага. Чтобы не расхерачить нечаянно что-нибудь, чтобы, надравшись, быть уверенным, что я не очнусь на руинах этого города, среди пепла и человечины полной прожарки.
- А ты продуманный….
- За века своего бестолкового существования я должен был научиться хоть чему-то, тебе не кажется?
Я только фыркаю. Это защитная реакция, на самом деле, мне действительно надо бы бежать от этого мужчины, мозг орет об этом пожарной сиреной. Но…
- Как далеко ты можешь мерцать? – спрашиваю, протягивая руку за чашкой кофе. Нужен допинг, чтобы подтолкнуть собственные смелость и безрассудство и задать действительно важный вопрос.
- Тебя интересует какое-то конкретное место или ты спрашиваешь просто так?
- Скорее второе, - кофе холодный, коньяк чувствуется очень хорошо, несмотря на то, что его там немного.
- Хочешь погулять по Елисейским полям? – зубы Зарецкого смыкаются на мочке моего уха, заставляя вздрогнуть. Не от боли, от неожиданности.
- Ненавижу Париж, - бурчу в ответ, ставя кружку на место. – Переоцененный город, по сути та же Москва, только вместо таджиков арабы и китайцы.
- Зануда.
- Реалист, - отбиваю подачу. На какое-то время в комнате тишина, только сопит громко Вискарь все там же внизу. Я все еще набираюсь храбрости, пытаюсь наскрести по углам трезвого ума пьяного безрассудства. Получается с переменным успехом.
- Спрашивай, Лис. Я отвечу, - во второй раз за этот вечер едва усмехается Аарон, устраивая свой подбородок на моей макушке.
И снова тишина. Шелкопряд ждет, больше ничего не говорит и этим делает все еще сложнее. Я правда до конца не понимаю, хочу ли знать. Зачем?
Не думаю, что это что-то изменит. Не понимаю, почему его ответ на мой пока незаданный вопрос должен что-то поменять. Это как наркомания, алкоголизм, курение, гурманство или музыка: понимаешь, что вредно, что напрасно и бесперспективно, что разрушает тебя, но не можешь отказаться. Просто не можешь.
Зарецкий, похоже, действует на меня примерно так же.
Мне плевать, даже если он скажет, что пинал котят и убивал старушек. Хотя…
Что должен сделать серафим, Длань Господня, чтобы его низвергли в ад? Чтобы стать хранителем восьмого круга, а потом подняться на землю?
Вряд ли это были котята и старушки. Вряд ли это вообще было что-то настолько простое и тупое. В Зарецком нет жестокости. Слепой ненависти и безжалостности, рожденной сутью. Нет в нем бессмысленной жажды насилия и страданий. Но у него есть… упрямство и гордыня.
Так что же… Хочу ли я знать?
- Почему ты пал? – все-таки спрашиваю, так и не сумев определиться.
- Потому что свет во мне был уничтожен моими же гордыней и злостью, Лис, - глухим эхо, чужим голосом, грудным рычанием. – Потому что решил, что могу и имею право карать.
Его ответ мало что проясняет, на самом деле, но пока мне достаточно и этого. Аарон слишком спокоен, чтобы я могла считать, что это действительно так, не может сказать прямо, подбирает слова, скорее всего неосознанно формулирует ответ так, как формулирует. Но…
Возможно, мне всего лишь кажется. Возможно, я оправдываю собственный страх. Зарецкий чувствует его. Тут без вариантов. Именно поэтому держит так крепко.
Аарону нужно время. И я готова его дать.
- Сейчас ты считаешь по-другому? Думаешь, что не имеешь права?
Шелкопряд смеется, тихо смеется, будто боится потревожить темноту за окном и тут, вокруг нас.
- Нет, Эли. Серафим может и должен карать. Я… я тем более могу. Вопрос только в том, кого.
- Я не понимаю, - качаю головой.
- Я Длань Господня, Эли. Я был рожден, создан, чтобы сражаться, чтобы наказывать, знаменовать своим появлением конец.
- Чего?
- Скверны. Я выжигал горящими углями грехи и пороки, нес свет. Ну… или думал, что нес свет. Метался, горел… Так просто гореть идеей, Эли, невероятно просто, даже если не понимаешь, когда больше незачем гореть и незачем существовать. Мне было все равно, кого и как «обращать к свету», все равно, что я разрушил и уничтожил ради этого. Грех – это так просто. Соврал – грешен, украл – грешен, убил – грешен. Я уничтожил стольких, что в какой-то момент перестал различать их лица. Уничтожал ведьм, колдунов, еретиков.
- Иных…
- Да, иных. Изгонял из одержимых бесов, иногда они умирали… На самом деле мне кажется, что они умирали чаще, чем я помню, - его голос скрипит, как ржавые петли, он сжимает меня все крепче и крепче. - А потом у меня отняли свет. И я…
- Остался во тьме, - я разворачиваюсь в его руках, чтобы видеть лицо.
- Почти. Я стал тьмой, Лис. Увяз и утонул в том, против чего так долго боролся. И Он низверг меня. В еще большую тьму и боль. Я все еще помню, как воняют паленые перья, я все еще помню, как скручивает стальными канатами сломанные крылья. Я падал слепым и полным ярости, восстал прозревшим и, надеюсь, победившим собственные грехи. Хотя бы частично.