Бар "Безнадега"

- Было бы чем сражаться, Саныч, - качаю головой, переваривая то, что услышал. – Давно кому-то нужно было в это впрячься, мужик, и мы оба это знаем.

- Ой, только не начинай. Хочешь заниматься морализаторством – милости прошу к нам, на старую должность. Я подвинусь. Серьезно.

Внутри щелкает и хрустит.

- Нет. И ты знаешь причину, - фыркаю.

- Ага, - тянет Саныч, - а еще я знаю, что тебе на нее глубоко класть, Аарон, так же, как класть на окружающих. Так чего ради ты звонишь?

- Началось, - упираюсь затылком в дверь сортира, прикрывая на миг глаза. Хмурюсь. С кухни доносится шум воды и звон посуды. Видимо, мелочь допила чай. – Дашка «проснулась» и «проснулась» резко. Мне нужен кто-то, кто поможет ей справиться с этим, кто научит, пока я буду вести… «переговоры».

- Ей же еще нет восемнадцати, - тянет глава совета, удивленно. – Ты уверен, что…

- Не тупи, - обрываю нетерпеливо. – Она не далее как час назад чуть не стерла с карты Москвы собственный квартал. Полагаешь, это что-то другое?

- Мать твою…

- Твою туда же, - дергаю плечом рассматривая потемневший от времени узор на обоях перед собой. Дашка выходит в этот момент из кухни, направляется к себе. Но тормозит у закрытой двери в гостиную.

Дерьмо…

Впрочем, открыть так и не решается, стоит несколько секунд, невидящим взглядом глядя на темную поверхность, а потом судорожно дергается, отшатывается, будто обжегшись, и все-таки скрывается в своей комнате.

Все это время Саныч что-то вещает.

- Что?

- Говорю, что хочу, чтобы ты привез ее сюда, чтобы…

- А я хочу золотой унитаз и браунинг, из которого стреляла Каплан, Саныч, - фыркаю, снова обрывая главу совета. - Не все желания сбываются. Найди мне кого-нибудь.

- Я полагал, ты уже выбрал ей «учителя».

- Ты плохо меня расслышал? «Чуть не стерла» - это не эвфемизм, это свершившийся факт. Мне многие должны, и я многим могу приказать, но…

- Можешь не продолжать, я подумаю. Что насчет защиты? – спрашивает глава совета немного отрешенно, наверняка уже перебирает возможные кандидатуры.

- Серьезно? – даже удивляюсь я.

- Ладно, - вздыхает трубка, - дебильный вопрос, согласен. Есть предположения, почему Дашка «проснулась»?

- Несколько, но это всего лишь предположения. Что-то случилось? – Саныч не стал бы спрашивать просто так. За этим вопросом – какой-то геморрой.

- Убили одну из верховных Питера, Зарецкий. Странно убили, выглядит как несчастный случай, не подкопаешься.

- Но ты уверен, что это именно убийство…

- Так же, как ты уверен, что твоя подопечная «пробудилась», - в этот момент за закрытой дверью Дашкиной комнаты что-то падает на пол, слышится приглушенное ругательство, потом звук вжикающей змейки. Саныч продолжает вещать. - А еще с ведьмой, предположительно, ребенок был, и с душой там хрень какая-то…

- Что за хрень? – настораживаюсь я.

- Я не смогу объяснить. Хочешь, приезжай, посмотри. Образцы и само дело у смотрителей.

- У кого именно? – кривлюсь я. К смотрителям соваться желания нет. Не знаю, кто хуже, контроль или они.

- У Глеба Доронина, его собиратель пришел к телу, - отвечает Саныч, и в его голосе плохо скрытое злорадство.

Я сжимаю переносицу, вслушиваюсь в Дашкины шаги и шебуршание за дверью. По большому счету, Доронин не такая уж большая проблема. А на труп взглянуть хочется. Пока я прикидываю варианты, у Саныча надрывается другой телефон. Надрывается почти истерично.

- Будут вопросы, звони, - бросает мужик отрывисто в трубку, и прежде, чем отключиться, я слышу раздраженное «да», брошенное им звонившему.

Мертвая Питерская ведьма, пропавший ребенок, какая-то дрянь вместо души и Дашка…

Я думаю об этом весь оставшийся вечер, не могу понять, кому понадобилось убивать ведьму и зачем забирать ребенка, есть ли какая-то связь с Лебедевой.

Дашка почти со мной не разговаривает, не задает больше вопросов, улыбается через силу, через силу ест заказанную пасту, через силу пытается проявить интерес к месту, в котором оказалась. Но она устала, и ей тяжело, она снова готова расплакаться. Я никогда не видел, чтобы Дашка плакала. Мы ходили с ней на какой-то занудный фильм несколько месяцев назад. Главные герои кончили плохо. Лебедева только поржала. Сказала, что почти никогда не плачет над фильмами и книгами, призналась, что ревела только один раз над «Чучелом», когда читала его летом. И со всем юношеским максимализмом заявила, что эту книгу нельзя читать в двенадцать, что писалась она для взрослых, человеком, ненавидящем детей. Разубеждать я мелочь не стал. Не потому, что был согласен, а потому, что она составила свое мнение и имеет на него право. Так же, как и изменить его в любой момент.

И вот сегодня она плачет. И я чувствую себя на удивление беспомощным и жалким из-за этих слез. Не могу сказать, что чувства мне нравятся.

После ужина я веду Дашку наверх, в спальню, в которой еще сегодня с утра спала Эли, показываю ванную и оставляю сумку с вещами – очень маленькую сумку – возле кресла.

Скриплю зубами, но сдерживаюсь, чтобы не высказать ничего по поводу Лебедевых-старших. Дышу. Глубоко и ровно, наблюдаю за мелочью, за ее передвижениями по спальне, стараюсь прочистить мозги. Удается только, когда худая фигурка скрывается в ванной.


Из душа Дашка выходит только минут через двадцать…

Плакала.

… в заношенной пижаме и с вымученной улыбкой на слишком ярких искусанных губах. Она знает, что я слышал. Дашке неловко, почти стыдно.

И это, мать его, неправильно. Ей не должно быть стыдно. Ни за что. Ни за слезы, ни за родителей, ни за чертово пробуждение. И я хочу сказать ей об этом, но понимаю, что сейчас не лучшее время, и мне стоит попридержать «старческую мудрость» при себе. Возможно, подавиться ей и оставить так и невысказанной вообще никогда.

Поэтому я просто отдаю Лебедевой чашку с успокоительным и дожидаюсь, пока она заберется в кровать. После забираю пустую кружку и касаюсь лба.

- Спи, мелочь, тебе очень нужен сон.

- Тебе тоже, Андрей, - шепчет она едва слышно.

В сон Лебедева проваливается даже легче, чем Элисте. И как только она закрывает глаза, я возвращаюсь в парк, в котором оставил собирательницу и машину, и первое, что вижу – долбаных смотрителей и их «бравый отряд» вместе с Ковалевским.

Ковалевский в первое мгновение после моего появления смотрит так, словно глазам своим поверить не может, будто готов выпрыгнуть из штанов из-за моего появления. Такая реакция мне кажется сомнительной и почти смешной. Но мальчишка быстро берет себя в руки и пробует спрятать наглую ухмылку.

Получается у него не особенно. Он слишком молод, хреново себя контролирует.

- На ловца и зверь, - хрустит шеей светлый, отталкиваясь от моей тачки.

Я только бровь вопросительно вздергиваю, наблюдая за приближением Медведя. От него почти несет осознанием собственной значимости и пафосом.

Он идет наигранно лениво, почти небрежно, засунув руки в карманы, наверняка кого-то копирует. И я даже могу предположить кого.

Смешок сдержать получается чудом. Гад вряд ли будет рад появлению у него «фанатки».

Мальчишка останавливается на расстоянии вытянутой руки, смотрит все еще самоуверенно и почти торжествующе, собирается что-то сказать.

Но я вздергиваю руку, призывая к молчанию, выуживаю из кармана телефон, набираю Лис.

В трубке сначала гудки, после – голосовая.

Ковалевский заметно бесится из-за моего поведения.

- Где Эли?

- Какого черта твоя тачка тут делает?

Оба вопроса звучат в унисон. И никто из нас отвечать не собирается. Я оглядываюсь, пробегаюсь взглядом по лицам иных. Хмурюсь, потому что только теперь понимаю, что их слишком много, и они слишком взвинчены. Возвращаю внимание к Ковалевскому. В воздухе напряжение и нервозность, слишком много суеты.

Ничего не меняется, да?

- Что твоя тачка тут делает? - цедит мальчишка, не выдерживая первым.

- Ждет меня. Где Элисте? – повторяю свой вопрос, напоминая себе о том, почему не могу просто съездить сопляку по морде. Вспоминается плохо.

- Это не ответ.

- Другого у меня нет. Еще раз - где Эли?

- Зарецкий… - снова цедит многозначительно Медведь. – Я ведь могу и…

- Аарон, - раздается знакомое из-за спины, заставляя меня повернуть голову, а шавку совета заткнуться. На дорожке в парк, чуть сбоку, Доронин.

Он стал еще толще с нашей последней встречи, впрочем, как и его очки. Костюм – старомодный, на трех пуговицах – почти трещит на животе, на манжетах темнеют пятна. Челка прилипла ко лбу: то ли от пота, то ли из-за дождя. Смотрит внимательно, холодно, сосредоточено, хоть и немного устало.

- Глеб, - киваю мужику. – Отзови своего солдата, он нагоняет на меня невообразимую тоску: у меня пес был когда-то – мелкий, громкий и тупой. Я пнул его слегка, и Тузик сдох. Теперь вот, - развожу руками, - скучаю. Бесполезная тварь была, но забавная.

- Зарецкий! – почти натурально рычит пацан, подаваясь ко мне.

- Миша, - тут же тихо одергивает сопляка Глеб, и тот дергается, как от удара. Губы кривятся от злости, желваки – на скулах, взгляд почти бешеный. Плохо, - иди, покури. Я дальше сам.

- Но…

- Михаил!

Мальчишка смотрит почти с ненавистью несколько секунд, а потом все же уходит.

Они с Куклой, что ли, в детстве в одной песочнице сидели?

- Напрасно ты с ним так, - качает головой Глеб, поравнявшись со мной. Мы оба смотрим в спину пацану. – У него есть задатки.

- Он слишком открыт и предсказуем, - пожимаю плечами. – Волков его сбросил, и ты сбросишь.