Бар "Безнадега"
Часть 10 из 112 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
- И будет дорого стоить, - продолжает давить непонятно на что мужчина.
- Без проблем. И… док, это все-таки мальчик или девочка? – спрашиваю, поднимаясь на ноги, косясь опять на оборванца.
- Мальчик, - растерянно кивает животный врач, оставаясь сидеть. Выражение на его лице становится снова немного растерянным.
- Ну и отлично, - улыбаюсь. – Как у вас с оплатой? После? До? Пятьдесят на пятьдесят?
- Последнее, - совсем уж теряется Айболит. Хотя чего теряется, мне совершенно неясно. Еще несколько минут назад он выглядел вполне уверенно. Но уже в следующую секунду Алексей как-то пристально смотрит на меня и задает странный, на мой взгляд, вопрос:
- Вы ведь не собираетесь его оставлять себе? – серые глаза разглядывают так внимательно, как будто я на суде. На том самом, который последний.
- Нет. Как только вылечите, отдам в приют или вывешу объявление в сети.
- Зачем тогда тратитесь? – задает врач следующий вопрос, задает и замирает в ожидании моего ответа.
И наступает моя очередь теряться. Потому что я не знаю, что ответить. Как-то… само собой получилось. А ведь дядька прав – кота в приют сдать можно и без лечения. Но кот такой… с этими соплями и своими огромными ушами. Страшненький. Ну и не думала я особенно.
Да и пофигу… Трачусь и трачусь.
- Так вышло, - развожу руками в стороны в итоге. – Не знаю.
- Ага, - чему-то усмехается док и утыкается в компьютер, снова стучит по клавишам. – Мы позвоним вам, когда Вискаря можно будет забрать. И лучше все-таки забирать с переноской, а не с рюкзаком, и на машине, а не на мотоцикле. Для животных дорога и так стресс…
- Ладно, - соглашаюсь, снова перебивая, опасаясь, что разговор опять затянется. На машине так на машине.
В углу стола жужжит принтер, рассеивая вдруг повисшую тишину, док вытаскивает из него бумажку, протягивает мне, поднимаясь.
Квитанция.
- Внизу на стойке оплатите.
- Хорошо, - снова киваю, а мужик уж совсем широко улыбается, провожает меня к выходу. Кот невозмутимо лежит на столе, ну или делает вид, что невозмутимо. Открывает глаза-плошки, когда я прохожу мимо, но позы не меняет.
На оплату уходит не больше минуты, а потом я с удовольствием выскальзываю из ветеринарки на улицу, трясу головой, чтобы упорядочить мысли, глубоко втягиваю в себя воздух и отправляю рюкзак в ближайшую мусорку.
Хорошо, что я додумалась вытащить из него все прежде, чем совать туда кота.
Потом, как всегда, надеваю сначала гарнитуру, после – шлем и запрыгиваю на своего любимого монстра. Меня дома ждут сериал и вкусная еда, и мне очень хочется поскорее к ним. Ветеринарка, несмотря на весь свой лоск, странно угнетает. И пугает.
Вечер проходит за сериалом, вьетнамским фо и поиском приюта для кота. А утром меня ждет сюрприз в виде внепланового трупа. Сюрприз вдвойне неприятный, потому что, судя по всему, это авария. На трассе. И доставать душу из тела придется… это будет примерно так же, как выковыривать сайру из консервной банки, по которой проехался асфальтоукладчик.
Блеск!
До аварии остается час, ехать в другой конец города, на север. Трасса Питер – Москва.
Дважды блеск!
Я закидываю в себя чашку кофе, хватаю ключи от мотоцикла, кошусь за окно. Льет как из ведра, небо – свинцовое, тучи такие плотные, что кажется, небо вот-вот рухнет на грешную землю. Мой сладкий мальчик – не лучший выбор для такой погоды, но вариантов у меня немного: МКАД стоит, Ленинский стоит, Калужское стоит, Можайка, Минское, Каширка. Алиса говорит, что пробки десять из десяти, в чате ругаются водители...
Господи, чтоб у моих любовников так стояло.
Я выскакиваю из дома, ощущая, как в затылок дышит холодом время, как мурашки бегут по рукам и шее, как липнет к телу экип, как вдруг жутко неудобными становятся перчатки. У меня плохое предчувствие. Это не интуиция, у меня нет этой штуки, вместо нее у меня опыт. И он, сука, твердит, что труп простым не будет.
Асфальт мокрый, скользкий, дождь льет не переставая, бьется, как озверевший, в защитное стекло, от студеных капель на шее спасают только подшлемник и высокий ворот термофутболки под курткой. Москва стоит намертво, гудит и пищит басовито-низкими, визгливо-высокими, пронзительно-оглушающими, короткими и длинными голосами клаксонов и сирен. Странно, что при таком дожде и при таком трафике труп у меня сегодня всего один.
Я лавирую между застывшими машинами, в замороженном потоке, чувствуя спиной раздраженные взгляды. Решаю все-таки ехать по МКАДу, а не через центр, и как только выезжаю на кольцо, все-таки прибавляю скорость. Дождь идет, судя по всему, не первый час, он уже успел смыть пыль и смолы с асфальта, а поэтому сцепление чуть лучше, чем в первые минуты ливня, к тому же, перед тем как выехать, я все же немного снизила давление в шинах, не то чтобы это особенно поможет, но... вероятность убраться под ноль все же уменьшит, да и гнать я особенно не собираюсь. Мой предел сейчас – не больше пятидесяти. На трассе рискну поднять до восьмидесяти. Вопрос не в моей безопасности, вопрос, как всегда, в душе.
Труп, скорее всего, женский, зовут Карина, но утверждать точно не могу. Тела… они разные бывают, и то, что девочку при рождении назвали Кариной, еще ни дает гарантий, что сейчас она все еще девочка Карина. В моем списке только те имена, которые дали родители при рождении.
Я действительно прибавляю газу, как только вылетаю на М одиннадцать, но даже это меня не спасает. Я опаздываю уже на двадцать минут. Это не очень много, но… Но уже полдень, дорога загружена, свидетелей много, а значит они вызовут скорую, ментов, труповозку. А у меня нет совершенно никакого желания гоняться за трупом по всей Москве. Лезть в морг.
Асфальт скользкий, разметка будто… «Аннушка пролила масло», моего горячего парня постоянно ведет. Достаточно сильно, достаточно для того, чтобы у меня в крови вскипел адреналин, а по губам расползлась улыбка. В этот раз в наушниках играет какое-то дерьмо, я не знаю, откуда оно взялось, но, несмотря на то, что я понимаю, что это дерьмо, моя улыбка становится шире. Мальчик, прости господи, репер и девочка с детским голоском желают мне гореть в аду. Мотив прилипчивый, музыка… да нет там музыки, а вот слова тянут уголки рта куда-то к ушам. И я еще прибавляю скорость. Мотоцикл слушается совсем плохо, но мне нравится.
Я не пытаюсь себя обмануть. Мне нравится то, что я чувствую, мне нравится напряжение в теле, электричество на кончиках пальцев, гневные звуки гудков, брызг воды из-под колес.
Но впереди уже видно какое-то столпотворение. Желание дать по тормозам так, как я обычно это делаю, настолько огромно, что мне приходится закусить губу. Нет. Я не могу сейчас положить малыша на асфальт, останавливаться надо плавно, максимально, и я медленно выжимаю сцепление, настолько медленно, насколько позволяет адреналин.
Зверь подо мной урчит, фырчит, но все же останавливается.
До аварии несколько метров.
Машина пострадавшей и правда похожа на смятую консервную банку. Красный купер вмазался в ограждение, пробил его, на обочине торчит только задница. Вообще, я не люблю аварии. Достаточно проблематично найти не заляпанный кровью участок тела в расплющенной консервной банке. Хуже только пожары и землетрясения.
Внутри тачки горит свет, светятся фары, торчат подушки безопасности в дырах окон… И да, тачка – как сплющенная банка коки, кровища везде. Рядом еще две машины, суетятся люди.
Я давлю вздох и иду. Просто переставляю ноги, верчу в руках мобильник, примеряясь, пытаясь оценить свои шансы на «не вляпаться». Чем ближе подхожу, тем отчетливее понимаю, что не вляпаться не выйдет. Судя по тем участкам тела, что я вижу, за рулем все-таки женщина: длинный рыжий локон, зажатый между подушкой безопасности, остатками головы и металлическими частями машины, не позволяет в этом сомневаться.
Люди не подходят к ней, вертятся бестолково рядом.
Я концентрируюсь и становлюсь для них невидимой.
Их трое: двое мужчин и женщина. Женщина что-то говорит, хмурится, старается держать себя в руках, но у нее получается с трудом, руки заметно дрожат, лицо бледное, лихорадочно горят глаза. Вряд ли эта троица знакома между собой. Они остановились, чтобы помочь.
Пардон, ребята, помогать уже некому.
Я все ближе и ближе к ним, удается разобрать отдельные слова и обрывки фраз. Женщина рассказывает про то, как сама попала в аварию год назад, нервно смеется. Мужики предлагают ей обменятся телефонами, на всякий случай, и она дает свой номер, записывает их. Мне хочется закатить глаза. Как говорил Герберт Уэллс, «Женщины всегда доверчивы, когда дело касается незнакомых мужчин».
Я осторожно обхожу бестолковую троицу, перебрасываю тело через ограждение. Вдалеке уже слышен вой сирен. Троица слишком шокирована, невнимательна, чтобы обратить внимание на скрип гравия под моими ногами, на глухой звук моего приземления. На следы, в конце концов.
Я останавливаюсь перед водительской дверцей, еще раз внимательно осматриваю тело. Кровь везде: на осколках битого стекла, на ремне, на сидении, на двери, на бежевой подушке безопасности, которая в этот раз ни хрена не справилась. Увы и ах, минус тысяча в карму инженерам-проектировщикам.
От лица практически ничего не осталось, какая-то кровавая каша. Правый глаз выпучен, налит кровью, смотрит на меня, левый закрыт, нос свернут набок, в приоткрытом рту не хватает нескольких зубов. Из щеки торчат осколки стекла.
Милая, с какой же скоростью ты ехала?
Я ищу чистый участок тела. Хоть что-то более или менее не заляпанное кровью, чтобы прикоснуться.
Но такого нет.
Я матерюсь про себя, стягиваю зубами перчатки, тяну руку, чтобы коснуться кожи. Она мягкая и липкая, холодная. Пружинит под пальцами, вызывает ассоциации с антистрессовыми игрушками.
Я отбрасываю ненужные мысли, ищу душу. Зову ее.
Вот только… только души там нет. Этот мешок с костями… просто мешок с костями, абсолютно пустой. Вместо души я чувствую что-то вязкое, тягучее, гнилое. Оно липнет к пальцам, пристает к плоти, впивается, втягивается в меня, и из горла рвется кашель.
Я отскакиваю от тела, одергиваю руку, хмурюсь и подношу к глазам телефон. Что за…
Имя все еще в списке, светится зеленым, место то же, ничего не поменялось. Но… долбанной души в долбанном теле нет.
Я еще раз оглядываю тачку и опять готова материться сквозь зубы, потому что только сейчас замечаю детское кресло на заднем сидении. Пустое детское кресло и маленький синий ботинок возле него. На кресле крови нет. Зад купера вообще мало пострадал. Но чертово кресло такое же пустое, как и оболочка девочки-Карины.
Даже если она выбралась сама, даже если вышла без меня и куда-то ушла, был бы хоть какой-то след, я бы почувствовала ее присутствие, а тут… Абсолютный вакуум, только долбаное вязкое нечто.
Я перепрыгиваю назад через ограждение, присматриваюсь к людям, запоминаю лица, потом фотографирую номерные знаки машин и иду назад к своему малышу. Вой сирен все ближе.
Люди все так же бестолково суетятся, и я уверена на сто процентов, что это просто люди, так…
Так какого хрена?! Куда делась сраная душа? И что это за липкая дрянь, что все еще у меня на пальцах? Почему имя все еще висит в списке?
Дорога назад смазывается в сознании и расплывается перед глазами. Я не обращаю внимания на дождь, на музыку в ушах, на раздраженных моим поведением водителей. Я сосредоточена и погружена в собственные мысли. Я пытаюсь понять, что произошло. Я стараюсь вспомнить. Вспомнить, слышала ли о таком хоть раз, говорил ли мне хоть кто-нибудь о подобном…
Мне… интересно. Настолько, что этот интерес зудит под кожей, колет иголочками шею, пробирает до основания. Очень интересно.
Глава 4
Андрей Зарецкий
Дверь снова открывается только минут через десять. За это время я успеваю более или менее разобраться с духом в горшке. Он не обезврежен и не испорчен, просто спит. Своего рода душевная кома. И пока я разглядываю урну на столе, в помещение влетает девчонка, останавливается посреди кабинета, вздрагивает от звука щелчка за спиной. На лице и правда разводы от туши и слез. У нее темно-русые волосы, аккуратный нос и глубокие карие глаза. Действительно хорошенькая. Но… Тупая…
Смотрит на меня затравлено, кусает губы, сжимает в руках сумку.
Дама в беде.
Этакий образ невинного цветочка.
- Ты хотела меня видеть, - морщусь я. Мне не нравится то, что я наблюдаю, то, что ощущаю от девчонки. Там страх, отчаянье и… безнадега. И это все… какое-то слишком детское, слишком чистое. – Вот он, я.
- Вы… - тормозит девочка. – Говорят, вы решаете проблемы, – голосок дрожит, мягкий, неуверенный. Выдает куклу с головой.
Я молчу, смотрю на девочку. Желание напугать ее до истерики с каждой секундой, с каждым ее словом все сложнее и сложнее сдерживать. Не место таким девочкам среди иных, не место таким тепличным цветочкам в «Безнадеге», в моем кабинете. Она не может смотреть на меня, но и не смотреть не может тоже. Ее пугает обстановка, звуки снизу, тишина, воцарившаяся вокруг, ее пугаю я.
- Меня… Я…
- Без проблем. И… док, это все-таки мальчик или девочка? – спрашиваю, поднимаясь на ноги, косясь опять на оборванца.
- Мальчик, - растерянно кивает животный врач, оставаясь сидеть. Выражение на его лице становится снова немного растерянным.
- Ну и отлично, - улыбаюсь. – Как у вас с оплатой? После? До? Пятьдесят на пятьдесят?
- Последнее, - совсем уж теряется Айболит. Хотя чего теряется, мне совершенно неясно. Еще несколько минут назад он выглядел вполне уверенно. Но уже в следующую секунду Алексей как-то пристально смотрит на меня и задает странный, на мой взгляд, вопрос:
- Вы ведь не собираетесь его оставлять себе? – серые глаза разглядывают так внимательно, как будто я на суде. На том самом, который последний.
- Нет. Как только вылечите, отдам в приют или вывешу объявление в сети.
- Зачем тогда тратитесь? – задает врач следующий вопрос, задает и замирает в ожидании моего ответа.
И наступает моя очередь теряться. Потому что я не знаю, что ответить. Как-то… само собой получилось. А ведь дядька прав – кота в приют сдать можно и без лечения. Но кот такой… с этими соплями и своими огромными ушами. Страшненький. Ну и не думала я особенно.
Да и пофигу… Трачусь и трачусь.
- Так вышло, - развожу руками в стороны в итоге. – Не знаю.
- Ага, - чему-то усмехается док и утыкается в компьютер, снова стучит по клавишам. – Мы позвоним вам, когда Вискаря можно будет забрать. И лучше все-таки забирать с переноской, а не с рюкзаком, и на машине, а не на мотоцикле. Для животных дорога и так стресс…
- Ладно, - соглашаюсь, снова перебивая, опасаясь, что разговор опять затянется. На машине так на машине.
В углу стола жужжит принтер, рассеивая вдруг повисшую тишину, док вытаскивает из него бумажку, протягивает мне, поднимаясь.
Квитанция.
- Внизу на стойке оплатите.
- Хорошо, - снова киваю, а мужик уж совсем широко улыбается, провожает меня к выходу. Кот невозмутимо лежит на столе, ну или делает вид, что невозмутимо. Открывает глаза-плошки, когда я прохожу мимо, но позы не меняет.
На оплату уходит не больше минуты, а потом я с удовольствием выскальзываю из ветеринарки на улицу, трясу головой, чтобы упорядочить мысли, глубоко втягиваю в себя воздух и отправляю рюкзак в ближайшую мусорку.
Хорошо, что я додумалась вытащить из него все прежде, чем совать туда кота.
Потом, как всегда, надеваю сначала гарнитуру, после – шлем и запрыгиваю на своего любимого монстра. Меня дома ждут сериал и вкусная еда, и мне очень хочется поскорее к ним. Ветеринарка, несмотря на весь свой лоск, странно угнетает. И пугает.
Вечер проходит за сериалом, вьетнамским фо и поиском приюта для кота. А утром меня ждет сюрприз в виде внепланового трупа. Сюрприз вдвойне неприятный, потому что, судя по всему, это авария. На трассе. И доставать душу из тела придется… это будет примерно так же, как выковыривать сайру из консервной банки, по которой проехался асфальтоукладчик.
Блеск!
До аварии остается час, ехать в другой конец города, на север. Трасса Питер – Москва.
Дважды блеск!
Я закидываю в себя чашку кофе, хватаю ключи от мотоцикла, кошусь за окно. Льет как из ведра, небо – свинцовое, тучи такие плотные, что кажется, небо вот-вот рухнет на грешную землю. Мой сладкий мальчик – не лучший выбор для такой погоды, но вариантов у меня немного: МКАД стоит, Ленинский стоит, Калужское стоит, Можайка, Минское, Каширка. Алиса говорит, что пробки десять из десяти, в чате ругаются водители...
Господи, чтоб у моих любовников так стояло.
Я выскакиваю из дома, ощущая, как в затылок дышит холодом время, как мурашки бегут по рукам и шее, как липнет к телу экип, как вдруг жутко неудобными становятся перчатки. У меня плохое предчувствие. Это не интуиция, у меня нет этой штуки, вместо нее у меня опыт. И он, сука, твердит, что труп простым не будет.
Асфальт мокрый, скользкий, дождь льет не переставая, бьется, как озверевший, в защитное стекло, от студеных капель на шее спасают только подшлемник и высокий ворот термофутболки под курткой. Москва стоит намертво, гудит и пищит басовито-низкими, визгливо-высокими, пронзительно-оглушающими, короткими и длинными голосами клаксонов и сирен. Странно, что при таком дожде и при таком трафике труп у меня сегодня всего один.
Я лавирую между застывшими машинами, в замороженном потоке, чувствуя спиной раздраженные взгляды. Решаю все-таки ехать по МКАДу, а не через центр, и как только выезжаю на кольцо, все-таки прибавляю скорость. Дождь идет, судя по всему, не первый час, он уже успел смыть пыль и смолы с асфальта, а поэтому сцепление чуть лучше, чем в первые минуты ливня, к тому же, перед тем как выехать, я все же немного снизила давление в шинах, не то чтобы это особенно поможет, но... вероятность убраться под ноль все же уменьшит, да и гнать я особенно не собираюсь. Мой предел сейчас – не больше пятидесяти. На трассе рискну поднять до восьмидесяти. Вопрос не в моей безопасности, вопрос, как всегда, в душе.
Труп, скорее всего, женский, зовут Карина, но утверждать точно не могу. Тела… они разные бывают, и то, что девочку при рождении назвали Кариной, еще ни дает гарантий, что сейчас она все еще девочка Карина. В моем списке только те имена, которые дали родители при рождении.
Я действительно прибавляю газу, как только вылетаю на М одиннадцать, но даже это меня не спасает. Я опаздываю уже на двадцать минут. Это не очень много, но… Но уже полдень, дорога загружена, свидетелей много, а значит они вызовут скорую, ментов, труповозку. А у меня нет совершенно никакого желания гоняться за трупом по всей Москве. Лезть в морг.
Асфальт скользкий, разметка будто… «Аннушка пролила масло», моего горячего парня постоянно ведет. Достаточно сильно, достаточно для того, чтобы у меня в крови вскипел адреналин, а по губам расползлась улыбка. В этот раз в наушниках играет какое-то дерьмо, я не знаю, откуда оно взялось, но, несмотря на то, что я понимаю, что это дерьмо, моя улыбка становится шире. Мальчик, прости господи, репер и девочка с детским голоском желают мне гореть в аду. Мотив прилипчивый, музыка… да нет там музыки, а вот слова тянут уголки рта куда-то к ушам. И я еще прибавляю скорость. Мотоцикл слушается совсем плохо, но мне нравится.
Я не пытаюсь себя обмануть. Мне нравится то, что я чувствую, мне нравится напряжение в теле, электричество на кончиках пальцев, гневные звуки гудков, брызг воды из-под колес.
Но впереди уже видно какое-то столпотворение. Желание дать по тормозам так, как я обычно это делаю, настолько огромно, что мне приходится закусить губу. Нет. Я не могу сейчас положить малыша на асфальт, останавливаться надо плавно, максимально, и я медленно выжимаю сцепление, настолько медленно, насколько позволяет адреналин.
Зверь подо мной урчит, фырчит, но все же останавливается.
До аварии несколько метров.
Машина пострадавшей и правда похожа на смятую консервную банку. Красный купер вмазался в ограждение, пробил его, на обочине торчит только задница. Вообще, я не люблю аварии. Достаточно проблематично найти не заляпанный кровью участок тела в расплющенной консервной банке. Хуже только пожары и землетрясения.
Внутри тачки горит свет, светятся фары, торчат подушки безопасности в дырах окон… И да, тачка – как сплющенная банка коки, кровища везде. Рядом еще две машины, суетятся люди.
Я давлю вздох и иду. Просто переставляю ноги, верчу в руках мобильник, примеряясь, пытаясь оценить свои шансы на «не вляпаться». Чем ближе подхожу, тем отчетливее понимаю, что не вляпаться не выйдет. Судя по тем участкам тела, что я вижу, за рулем все-таки женщина: длинный рыжий локон, зажатый между подушкой безопасности, остатками головы и металлическими частями машины, не позволяет в этом сомневаться.
Люди не подходят к ней, вертятся бестолково рядом.
Я концентрируюсь и становлюсь для них невидимой.
Их трое: двое мужчин и женщина. Женщина что-то говорит, хмурится, старается держать себя в руках, но у нее получается с трудом, руки заметно дрожат, лицо бледное, лихорадочно горят глаза. Вряд ли эта троица знакома между собой. Они остановились, чтобы помочь.
Пардон, ребята, помогать уже некому.
Я все ближе и ближе к ним, удается разобрать отдельные слова и обрывки фраз. Женщина рассказывает про то, как сама попала в аварию год назад, нервно смеется. Мужики предлагают ей обменятся телефонами, на всякий случай, и она дает свой номер, записывает их. Мне хочется закатить глаза. Как говорил Герберт Уэллс, «Женщины всегда доверчивы, когда дело касается незнакомых мужчин».
Я осторожно обхожу бестолковую троицу, перебрасываю тело через ограждение. Вдалеке уже слышен вой сирен. Троица слишком шокирована, невнимательна, чтобы обратить внимание на скрип гравия под моими ногами, на глухой звук моего приземления. На следы, в конце концов.
Я останавливаюсь перед водительской дверцей, еще раз внимательно осматриваю тело. Кровь везде: на осколках битого стекла, на ремне, на сидении, на двери, на бежевой подушке безопасности, которая в этот раз ни хрена не справилась. Увы и ах, минус тысяча в карму инженерам-проектировщикам.
От лица практически ничего не осталось, какая-то кровавая каша. Правый глаз выпучен, налит кровью, смотрит на меня, левый закрыт, нос свернут набок, в приоткрытом рту не хватает нескольких зубов. Из щеки торчат осколки стекла.
Милая, с какой же скоростью ты ехала?
Я ищу чистый участок тела. Хоть что-то более или менее не заляпанное кровью, чтобы прикоснуться.
Но такого нет.
Я матерюсь про себя, стягиваю зубами перчатки, тяну руку, чтобы коснуться кожи. Она мягкая и липкая, холодная. Пружинит под пальцами, вызывает ассоциации с антистрессовыми игрушками.
Я отбрасываю ненужные мысли, ищу душу. Зову ее.
Вот только… только души там нет. Этот мешок с костями… просто мешок с костями, абсолютно пустой. Вместо души я чувствую что-то вязкое, тягучее, гнилое. Оно липнет к пальцам, пристает к плоти, впивается, втягивается в меня, и из горла рвется кашель.
Я отскакиваю от тела, одергиваю руку, хмурюсь и подношу к глазам телефон. Что за…
Имя все еще в списке, светится зеленым, место то же, ничего не поменялось. Но… долбанной души в долбанном теле нет.
Я еще раз оглядываю тачку и опять готова материться сквозь зубы, потому что только сейчас замечаю детское кресло на заднем сидении. Пустое детское кресло и маленький синий ботинок возле него. На кресле крови нет. Зад купера вообще мало пострадал. Но чертово кресло такое же пустое, как и оболочка девочки-Карины.
Даже если она выбралась сама, даже если вышла без меня и куда-то ушла, был бы хоть какой-то след, я бы почувствовала ее присутствие, а тут… Абсолютный вакуум, только долбаное вязкое нечто.
Я перепрыгиваю назад через ограждение, присматриваюсь к людям, запоминаю лица, потом фотографирую номерные знаки машин и иду назад к своему малышу. Вой сирен все ближе.
Люди все так же бестолково суетятся, и я уверена на сто процентов, что это просто люди, так…
Так какого хрена?! Куда делась сраная душа? И что это за липкая дрянь, что все еще у меня на пальцах? Почему имя все еще висит в списке?
Дорога назад смазывается в сознании и расплывается перед глазами. Я не обращаю внимания на дождь, на музыку в ушах, на раздраженных моим поведением водителей. Я сосредоточена и погружена в собственные мысли. Я пытаюсь понять, что произошло. Я стараюсь вспомнить. Вспомнить, слышала ли о таком хоть раз, говорил ли мне хоть кто-нибудь о подобном…
Мне… интересно. Настолько, что этот интерес зудит под кожей, колет иголочками шею, пробирает до основания. Очень интересно.
Глава 4
Андрей Зарецкий
Дверь снова открывается только минут через десять. За это время я успеваю более или менее разобраться с духом в горшке. Он не обезврежен и не испорчен, просто спит. Своего рода душевная кома. И пока я разглядываю урну на столе, в помещение влетает девчонка, останавливается посреди кабинета, вздрагивает от звука щелчка за спиной. На лице и правда разводы от туши и слез. У нее темно-русые волосы, аккуратный нос и глубокие карие глаза. Действительно хорошенькая. Но… Тупая…
Смотрит на меня затравлено, кусает губы, сжимает в руках сумку.
Дама в беде.
Этакий образ невинного цветочка.
- Ты хотела меня видеть, - морщусь я. Мне не нравится то, что я наблюдаю, то, что ощущаю от девчонки. Там страх, отчаянье и… безнадега. И это все… какое-то слишком детское, слишком чистое. – Вот он, я.
- Вы… - тормозит девочка. – Говорят, вы решаете проблемы, – голосок дрожит, мягкий, неуверенный. Выдает куклу с головой.
Я молчу, смотрю на девочку. Желание напугать ее до истерики с каждой секундой, с каждым ее словом все сложнее и сложнее сдерживать. Не место таким девочкам среди иных, не место таким тепличным цветочкам в «Безнадеге», в моем кабинете. Она не может смотреть на меня, но и не смотреть не может тоже. Ее пугает обстановка, звуки снизу, тишина, воцарившаяся вокруг, ее пугаю я.
- Меня… Я…