Багрянец

Джесс выбрала этот фиолетовый жакет со стразами в Копенгагене, когда встречалась с Таллом. Там, под землей, Джесс не знала, как поднять с девчонкой этот вопрос: соперница пустила корни глубоко, стала дорога Тони. Джесс просто хотела напугать ее где-нибудь, где было темно, – да, в темноте. И все – она только хотела ее напугать».

– Это оказалось вне моей власти, сынок. Краснота пришла и наполнила собой воздух.

– Да, матушка. И нельзя заставлять ее ждать теперь – она на пороге.

«В тот день, сорок лет назад, никто не катил ее старые кости по неровному асфальту в уродливой коляске, будто младенца. Ее сына даже не зачали еще».

– Мы с той милашкой бежали по лугу к карьеру, точно нимфы. Какие у нас были длинные черные волосы, сынок.

«Этот день, сорок лет назад, близился к вечеру, и к тому моменту никто на ферме не спал уже три дня. Все забежали внутрь, прячась от дождя, и легли на полу и диванах. Вполне обычное дело, но, когда все произошло – когда девчонка в красных ботинках пропала под землей, – все остальные спали или были под кайфом.

Кто-то с лейбла звукозаписи принес в те выходные кокаин – на самом-то деле он хотел поговорить про новый альбом. Фотограф Терри тоже приехал из Кенсингтона и принес на плече сумку с марихуаной. Иногда Джесс вспоминала ту старую компанию».

– Тогда менеджером твоего отца был Брайн, сынок. Он оставил свой «Роллс-Ройс» на какой-то дороге за километры от нашей фермы, потому что машина застряла, и пришел пешком с бутылкой вина в каждой руке, а на пальце принес пакет из «Хэрродз» – в нем были таблетки. Его машина стояла там целую неделю, пока ее не отбуксировал сюда настоящий фермер.

– Да, матушка.

– У меня под землей был фонарик, а у бедной Мэдди – нет.

«Именно луч в руке Джесс нашел изображения внутри пещеры – такие пугающие и в то же время уверенно и элегантно вписанные в камень. Джесс не могла забыть эти древние, инфернально прекрасные произведения».

– Карта. Гобелен. История. Я поняла это только позже.

– И как же прекрасно ты ее прочитала, матушка.

«Искусство, одновременно абстрактное и подражающее жизни, использовавшее линии, выведенные природой в камне за тысячелетия, и дополняющее их собой, поразило ее. Под рукой художника одно становилось другим… Разве не в этом заключалась природа этой земли, которую Джесс познала ближе всех, – не в преображении?»

– Она смотрела на нас, сын. До сих пор от этого дух захватывает.

«Впадина в камне, обведенная человеком, образовала огромное звериное око, искусно изображенное охрой, толченой костью и углем и вечно смотревшее на жителей зала. Как давно открылся этот глаз, она и догадаться не могла; но, когда Джесс и Мэдди упали в хранилище через отверстие, око пристально наблюдало за ним.

То была первая найденная Джесс большая палата, но далеко не последняя».

Теперь куда более старшая версия молодой Джесс весело смеялась в коляске:

– Той девчонке… Мэдди Гросс тогда стало не до смеха!

– Не сомневаюсь. Мы немало кого отучили смеяться, верно, мама?

«Голос Мэдди так быстро изменился – чистая тьма вмиг убивала веселье, неожиданный холод пробрался в самые их души. Эти женщины были врагами, соперницами, но стоило им с Мэдди там оказаться, как они немедленно прижались друг к другу, а вид жуткой живописи на скалах тут же развеял и усталость, и опьянение, и похмелье, длившееся уже несколько дней. Вечеринка у них на ферме удалась на славу – начало никто не помнил, конец терялся вдалеке».

– С твоим отцом, сынок, нелегко было жить… Я и раньше бывала внизу – убегала от него. Внутрь, через расщелину, но так глубоко – никогда».

«В тот раз мы с глупой Мэдди зашли гораздо дальше и глубже. Мэдди в красных ботинках и драгоценном жакете Джесс; хорошенькая дурочка, которую лапал ее мужчина».

– Она не была невинной!

– Они все не невинны, матушка, – усмехнулся Финн.

«Может быть, Тони богат» – вот что определенно думала девчонка. Любознательный умишко, но крошечный и тупой. С другой стороны, откуда людям было знать, что у него не осталось денег? Ферма стоила гроши.

– Я просто хотела ее напугать…

«Когда она и Тони начали встречаться, ферма, должно быть, казалась очаровательной в своем запустении. Мрачные руины, старые орудия, брошенные настоящими владельцами, – тут поколение за поколением прилежно и методично обрабатывали землю.

Бывшие владельцы – семья из местных жителей – трудились на земле, выживали, видели, как карьеры открылись и закрылись, как взлетало и падало их собственное благополучие, как их род сократился до двух тощих человек, продавших эти руины Тони.

Два фермера – престарелый мужчина и его сын; мать семьи лежала в земле уже пять лет, жены у сына не было. На этих измученных, опечаленных, немногословных людях их семья закончилась, и они позволили хиппи в белых ковбойских сапогах купить их дом за хорошую цену. Вот что бывает, когда бросаешь Крил ради креста.

Призраки этих фермеров смеялись над бородачами, приезжавшими к Тони из Лондона в совершенно неподходящей обуви и ковылявшими в ней по густой скользкой грязи на лугах и во дворах».

– Это было идеей твоего отца.

«Тони мечтал жить на ферме; убежать подальше от системы, от начальников, менеджеров, бухгалтеров, налоговиков; от этих змей, узурпаторов, предателей, эксплуататоров, ложных пророков, манипуляторов, иждивенцев… подальше от всех них, и от Джесс тоже. Но она так и не отпустила Тони – некогда он обещал ей детей, вдали от бессонного, утомительного, непостоянного существования менестреля, который всегда в дороге.

А больше всего Джесс хотела освободить Тони от самого себя и склонности к безумию, процветавшей в его хрупкой мальчишеской голове».

– Я хотела семью и детей… мы собирались усыновлять.

– Краснота дает, – сказал Финн. – Всегда дает и давала.

«Такова была их мечта – стать молодой семьей на старой ферме, далеко-далеко от всего, что отвлекало и уничтожало ее мужчину. Вместе она и Тони снова стали бы детьми на заре времен, когда еще не началась история и не появился дядя, на которого надо работать.


Когда Тони вышел из больницы в Суррее, она спрятала его вдали от всех, поддерживала его желание сеять и пожинать, брать пищу у земли, выращивать „траву“, настаивать сидр, вставать и ложиться вместе с солнцем».

– Я начинала думать, что это возможно – твой отец видел, как это делают другие. Покупают фермы в Эссексе. Он завидовал им, но так и не смог измениться.

«Точь-в-точь как их сын Финн, посеявший новый урожай и сделавший их такими богатыми. Но отец Финна хотел просто лениво царствовать: находясь на гастролях и в Лондоне, он мечтал о небольшом личном государстве, которым было бы легче управлять и где его окружали бы восхищенные подданные. Его надел в Девоне стал бы подобен Эдемскому саду: никаких туристов, только пара местных ферм на красной земле.

Но какую странную музыку он нашел бы в этой части света, застрявшей в стародавней межвоенной эпохе? Шестидесятые прошли мимо Брикбера и Редхилла. Эти места обещали полнейшую изоляцию, но Тони она принесла только уныние и депрессию. Тишина долин и шелест моря за скалами вскоре поглотили их, и дни стали гулкими от одиночества.

Он снова начал пить, взялся за самокрутки, служившие ему костылями, и оказался в том же лабиринте собственных пороков, что и прежде. Он никогда не просил пустоты и забвения; ни безопасно сосуществовать с веществами, ни жить без них Тони не мог, и тьма снова взяла над ним власть. Месяц за месяцем его свет медленно угасал, и Тони стал подражанием самому себе».

– Он переехал сюда, и хуже с ним ничего случиться не могло.

«Его инструменты собирали пыль; призраки врагов терзали его, и Тони начал спорить с ними громким шепотом; лицо его приобрело болезненно-желтый цвет, и единственное, что веселило менестреля, – вечеринки и девушки вдвое моложе него. До того дня».

– На красной земле нельзя отдыхать, дорогой Финн. Ее нужно обрабатывать. – «Ею нельзя и владеть, но на время она пускает к себе управляющих». – Наше время прошло.

– Ее обработали до красноты, матушка, наша драгоценная ведунья.

«Самым страшным в тот день, под красной землей, вдали от слабого жидкого солнца, стало понимание, что здесь, внизу, едва ли что изменилось. Все под землей оставалось статичным на протяжении стольких лет, что Джесс не могла даже охватить их своим умом зараз. Когда на стенах появились эти изображения? Кто их сделал? – спрашивала она, но кто бы ей ответил? Изможденный старик и его тихий сын с желтыми глазами не сказали ничего, продавая Тони ферму. Обнаружить заброшенные карьеры и заросшую ненадежную землю, из которой некогда добывали окись железа и делали краску, можно было лишь при должном усердии; а найденные Джесс тоннели не знали шахтеров – они образовались естественным путем и остались чисты. Их древние входы засы́пались землей или поросли плющом, но оставались открытыми.

Наверно, эти картины на стенах важны, ценны? Без музыки откуда им сколотить состояние – из фермерства? Все это вращалось в ее уме. Джесс сама того не знала, но в той палате исполнились ее три желания».

– Именно здесь, мой умница-сынок, будущее решилось.

«Как решалось и будет решаться всегда».

– Красная земля нами овладела.

«Под кровавой почвой она увидела все о бывших местных обитателях, в древности оставивших на земле о себе память, как и ее семья в свое время. Картины показали ей идеи, которые раньше и в голову не приходили.

После первых художников пришли другие, поселились тут, срубили деревья в долинах, обнажили землю, исполосовали ее бороздами. Со временем Джесс увидела все: скотина топтала обнаженные, сухие холмы; землю ранили ради добычи минералов; и само место, и люди здесь покрывались ранами и шрамами, причиняли вред и получали его, а почва сворачивалась, словно кровь. Но некогда земля была дикой, как ее мужчина и все, кто был с ним; а здесь, под красным перекрестком, лежало место, которое – Джесс сразу почувствовала – всегда жаждало снова стать диким.

Джесс ясно помнила, что чувствовала перед этой наскальной живописью – она ощутила себя зерном, на кратчайший миг попавшим в загадочное чудесное место».

– Это твой отец загнал меня под землю с этой дурочкой. Как ее звали?

«Его любовницу? Мэдди. Ее звали Мэдди, и Джесс отвела эту дурочку очень глубоко».

– Я даже держала ее за руку, как моя дочь держит за руку его. Как бледна была ее рука, Финн.

«Последние пути. Та дорога стала для девчонки в красных ботинках последней. А эта – последней для ее собственной семьи».

– Дети мои.

– Не плачь, матушка, не расстраивайся. Тише, тише. Мы на месте. Теперь обернись краснотой, матушка, поверни детей вокруг себя, любимая. Ты – наша колонна.

«То самое первое лето, подобных которому не случалось».





42




Небо над морем темнело, ветер дул с востока, беспокоя воду вдали и неся с собой холодные колючие брызги.

Патрульная машина остановилась на вершине долины, где земля обретала неприятно знакомый вид: сквозь ветровое стекло Хелен узнала дыры в асфальте и заросшие обочины. Она с горечью вспомнила, с каким облегчением обнаружила перекресток в тот самый первый раз – именно здесь, запыхавшись и утомившись после крутого подъема, она нашла то, о чем говорила последняя запись Линкольна, сделанная на компакт-диске.

Тогда стальные ворота, ведущие на тропу, были открыты, а створки скрывались под листвой. Теперь же их заперли, и двое мужчин стояли у ворот, лениво прислоняясь к металлическим прутьям, словно в ожидании незваных гостей.

На случай дождя (который теперь стучал по крыше автомобиля) охранники надели зеленые резиновые сапоги и дождевики, закрыв лица капюшонами, а под капюшон надев шапки. Они прятали подбородки под застегнутыми шерстяными куртками, так что лица было плохо видно.

За воротами нестриженая трава, сорняки, изгородь и деревья сплетались в трубу, ведущую прямо к ферме. Один лишь взгляд в эту трубу пробудил в Хелен воспоминание, как псы бросались на нее, загоняя в живую изгородь. «Кент».

Оба офицера полиции вышли из машины и начали разговор у ворот. Хелен приоткрыла заднее окно, но ничего не расслышала.

Она находилась в безопасности в полицейской машине, но это не мешало ей часто дышать от нарастающей тревоги. Ей хотелось, как только полицейские вернутся, выбраться из машины и уйти. Здесь было небезопасно – Линкольн никогда больше ничего не записал, после того как поставил здесь микрофоны. Они бросили его в красноту.

Хелен позволила полиции уговорить ее вернуться, хотя офицеры ей не верили.

С полицейскими у ворот говорил только один из незнакомцев: его ленивая осанка дышала неуважением к должностным лицам – поведение невежливое и, без сомнения, утомительное для полицейских. Офицер-мужчина напряженно скрестил руки.