Багдадский Вор
Часть 34 из 35 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Последние два подарка понравились Фанни больше всего, в особенности меха. Как только она достаточно набралась сил, чтобы встать с дивана, она надела соболя, хотя снаружи стояла смертельная августовская жара, и отправилась на прогулку по своим родным тротуарам. Фанни намеревалась воспользоваться своим правом на свободу улиц, городских огней и задней комнаты салуна ее дяди, грязные стены которой были покрыты рекламами выдающихся алкогольных заводов Кентукки и нестираемыми следами многих поколений мух. Комната была уставлена бугристыми столами и видавшими виды плевательницами. В ней царил дух бедности, лени, пахло пылью, несвежим пивом, бутербродами с сыром, мокрым табаком и потухшими сигарами.
– А ну-ка проваливай! – заявила Фанни красному от пыли каменщику, который, спотыкаясь, перевалился через порог задней комнаты и попытался обнять ее за талию с амурными намерениями. – Я – честная замужняя женщина, понял? – Затем она обратилась к мисс Райан, лучшей подруге ее бурных девических дней, которая сидела в углу, погрузив свой милый курносый носик в пену над кружкой пива: – Послушай моего совета, Мэми, и выходи замуж за узкоглазика! Вот это жизнь так жизнь – я ж дурного не посоветую!
Мэми пожала плечами.
– Если тебе нравится, Фан, так и пожалуйста, – ответила она. – Но это не для меня. Понимаешь, ты и сама по большей части узкоглазик…
– Что?! Да что ты несешь?! Я – белая! Что значит, я – узкоглазик?! – Фанни увидела выражение раскаяния на лице подруги: – Ну ничего. Мой узкоглазенький для меня в самый раз. Он ко мне относится как к белой женщине, тут уж ничего не скажешь!
Фанни совсем не преувеличивала.
Наг Хон Фа хорошо с ней обращался. Он был счастливым отцом, что было очевидно по радостному детскому реву, каждую ночь раздававшемуся по всей узкой Пэлл-стрит и долетавшему до бара компании Чинь Сор напротив. Члены клана, сидевшие в баре, предрекали отцу и сыну счастливое будущее.
Отец и в самом деле процветал. Ответственность, которую принесло отцовство, дополнительно стимулировала его хитрый торгашеский ум, типичный для азиата. Прежде он считал каждый доллар, теперь – каждый цент. Нередко Хон Фа яростно спорил с богатым Юн Лоном о цене чая, риса и прочих продуктов, но ни разу ни один из них не упомянул имени Юн Цюай или имени женщины, которая заменила Цюай в сердце владельца ресторана.
Фанни была верной женой. Как она сама говорила, она шла прямой дорожкой. «И моим ногам это ни чуточки не тяжело», – признавалась она мисс Райан. Фанни была счастлива и довольна, ведь жизнь смилостивилась над ней и после всей грязи, что была в ее молодости, послала ей процветание и покой в лице толстого китайца. Иногда Фанни чувствовала, как помимо ее воли в ней просыпается азиатское прошлое, которому она была обязана девятью десятыми своей крови, а ведь прежде она это яростно отрицала.
Она смеялась от счастья, шагая по душному и пахнущему пряностями лабиринту Чайна-тауна, прижимая к груди своего первенца и улыбаясь каждому встречному.
Такой видел ее Юн Лон, когда она шла по Пэллстрит, а он сидел у окна своего магазина и курил трубку, украшенную красными кисточками. Луч солнца падал в окно, которое разбивало его на цвета радуги и украшало тем самым бледное и спокойное лицо Лона.
Он неизменно махал ей рукой в знак приветствия.
Она неизменно отвечала ему тем же.
А узкоглазый-то этот красавчик. Но Господи Иисусе, она ведь верная жена, как есть верная!
Год спустя Наг Хон Фа в ожидании нового счастья готовился приобрести новый ресторан на окраине города, чтобы его второй сын не был обойден наследством в пользу Брайана, который должен был унаследовать «Большой Дворец Шанхайской Кухни». И действительно, Фанни обрекла второго полукровку на жизнь посреди вони и шума Пэлл-стрит. Но когда Наг Хон Фа вернулся вечером домой, повитуха сообщила ему, что второй ребенок оказался девочкой. Рождение девочки означало новую статью расходов, а вовсе не доходов в семейном гроссбухе.
И тогда в семейных отношениях мистера и миссис Наг Хон Фа начались изменения.
Конечно же, отец вовсе не возненавидел малышку, которую в честь матери назвали Фанни. Напротив, он любил ее, хотя слабой и безразличной любовью. Вечерами он качал ее на своих здоровых ручищах и напевал ей детские песенки на кантонском о боге маленьких детей, у которого вместо лица засахаренная слива, и поэтому все детки с удовольствием его обнимают, целуют и облизывают его лицо.
Но на этот раз не было торжественного крещения, шикарных приглашений с фиолетовыми буквами и предсказаний о счастливом будущем.
На этот раз никто не насыпал на постель молодой матери груду зеленого и белого нефрита.
Фанни заметила, но не пожаловалась. Она объяснила это тем, что все деньги мужа ушли на новое предприятие. Однажды она спросила, как продвигается сделка с новым рестораном.
– Каким новым рестораном? – спросил он безразлично.
– Да тем, на окраине города, для нашей малышки…
Наг Хон Фа беззаботно засмеялся:
– А… я решил бросить это дело. Много не потерял.
Фанни села на постели, прижимая к груди Фаннимладшую.
– Бросить? – переспросила она. – Как так – бросить? – В ней проснулось слабое подозрение, и она повысила голос: – Хочешь сказать, ты бросил ресторан, потому что наша маленькая Фанни – девочка?!
Он улыбнулся и утвердительно кивнул:
– Само собой! Девочки годны лишь на то, чтобы в будущем рожать детей и мыть горшки.
Он сказал это без всякой злости, без осознания своего мужского превосходства. Это было просто утверждение очевидной истины – грустной, но неизменной.
– Но… но… – Поток слов Фанни наткнулся на плотину ее потрясения, уязвленной гордости и тщеславия. – А я-то что, не женщина разве?! И я разве…
– Безусловно, ты женщина, и свой женский долг ты выполнила. Ты родила мне сына, и если нам будет сопутствовать удача, ты родишь мне еще одного. А эта девочка… – Он отмахнулся своей пухлой рукой от Фаннимладшей, как будто она была результатом несчастной случайности, и продолжил, успокаивая жену: – О ней я позабочусь. Я уже написал друзьям нашего клана в Сан-Франциско, чтобы те помогли ее сбыть в подходящую семью, когда она подрастет.
Он говорил это ей на своем мягком и правильном английском, который он выучил в вечерней школе. Там Хон Фа был гордостью своего класса.
Фанни спрыгнула с дивана в тени и, шурша вязаными тапочками, ворвалась в круг слабого света в середине комнаты, исходящего от покачивающейся керосиновой лампы. Левой рукой прижимая младенца к сердцу, она прицелилась правой рукой, как пистолетом, в могучую грудь Наг Хон Фа, пронзая его своими глубоко посаженными синими глазами с лиловым оттенком.
Но хитрая и терпеливая китайская кровь в ее жилах усмирила американскую страсть к громким призывам к справедливости. Фанни взяла себя в руки и мягко положила правую руку на плечо мужа. Она ведь сражалась за свою дочь, за капельку крови белых в своих жилах, и было бы неразумно терять голову.
– Слушай сюда, узкоглазенький мой дорогой, – сказала она. – Говоришь, значит, ты – христианин и американец? Так подумай же как следует! Мы ведь не в Китае, милый мой. У нас тут не продают девочек за столько-то семян на фунт весу. Нет, мы ее обучим, дадим образование. Ей надо дать возможности, чтоб она не сидела на мужской шее и не давала никому обращаться с ней так, как мужланы всякие обычно обращаются с нами, женщинами! Послушай меня, милый, уж я-то знаю, о чем говорю!
Но он лишь упрямо потряс головой и ответил:
– Все уже решено, и решено наиболее удовлетворительным образом.
Он повернулся, чтобы уйти, но Фанни его догнала и схватила за рукав:
– Что значит – решено? Как так? Да быть не может…
– Может, глупая! – Хон Фа устало отмахнулся от непонятливой жены. – Ты женщина – тебе не понять…
– Да куда уж мне! – ответила Фанни сквозь зубы. Ее слова были острыми и звонкими, как падающие сосульки. Ее ярость стремительно обратилась в камень и столь же стремительно излилась из нее изобильным бурлящим потоком ругательств: – Ах ты, чертов вонючий узкоглазый! Ах ты… да ты… это значит, я ему детей… его собственных детей… а он… – Фанни-младшая громко заревела, и мать покрыла ее лицо поцелуями. – Смотри, милая, какой у тебя папаша чудесный! Стоит тут как столп, желтый толстяк, и собирается продать тебя какому-то узкоглазику? Так ведь?
– Да ты… ты… ты сама узкоглазая, дура!
– Врешь! Я – белая, и честная притом, и…
Он зажег сигарету и спокойно улыбнулся. Внезапно Фанни поняла, что спорить и умолять его бесполезно, все равно что кричать в безразличную бездну, у которой нет ни нервов, ни сердца. И тогда, как это бывает у женщин, малое зло затмило большое.
– Ну да, ты прав. Я сама узкоглазая, хотя не совсем, и лучше б я ей не была! Но поэтому я и знаю, почему ты мне ничего не подарил, когда малышка Фанни родилась, – потому что она девочка! Как будто это я виновата! Да-да, я знаю, все знаю, что значит, когда узкоглазые не дарят жене подарков, когда она рожает! Я, значит, лицо потеряла, так это называется? А я-то думала, ты копишь малышке Фанни на школу! Ну так я тебе вот что скажу – ты возьмешь и откроешь этот свой ресторан на окраине города и подаришь мне подарки! Браслет подаришь, и не из этого вашего дешевого китайского нефрита, а из настоящего, ясно? Золотой, с бриллиантами, так-то!
Она все еще говорила, когда Хон Фа молча, с улыбкой вышел из комнаты, спустился по скрипучей лестнице и успокоил свои нервы чашкой пряного чая в «Месте Сладостных Желаний и Райских Забав».
Она бросилась к окну, распахнула его и высунулась наружу. Ее волосы окружали ее лицо как лучезарный, но лохматый нимб, свободное платье сползало с ее роскошных плеч, а фиалковые глаза пылали огнем ненависти.
Она закричала вслед его толстой удаляющейся спине:
– Браслет, значит, купишь мне, понял? Золотой, с бриллиантами, желтая ты свинья!
Как раз в этот момент Юн Лон прошел мимо их дома. Он услышал Фанни, поднял голову и галантно ее приветствовал, как обычно. Но на этот раз он задержался, вместо того чтобы идти дальше своей дорогой. Несколько секунд он смотрел на Фанни, на мягкие очертания ее шеи и плеч, на тонкий и бледный овал ее лица и ее алые полные губы, на ее маленькие белые ровные зубы и темно-синие глаза. В свете фонаря широкие рукава ее халата трепетали на ветру, подобно крыльям огромной розовой бабочки.
Фанни инстинктивно перехватила его взгляд. И сквозь ярость и боль она инстинктивно вспомнила старую мысль: «А узкоглазый-то красавчик!»
И, сама не понимая, что делает, она произнесла эту мысль вслух.
– Красавчик! – яростно прошептала она, но ее звонкий шепот спустился к адресату сквозь облака запахов, стоявших на Пэлл-стрит.
Юн Лон улыбнулся, приподнял свой аккуратный котелок и пошел своей дорогой.
Вечер за вечером Фанни возвращалась к одной и той же теме, улещивала, ласкалась, угрожала и проклинала:
– Послушай-ка, узкоглазенький…
Но с таким же успехом она могла спорить со сфинксом. Ее неизменно улыбающийся повелитель падал в удобное кресло-качалку и покачивался в нем, отталкиваясь пальцами ног, обутых в войлочные туфли. Из угла его грубого обвислого рта свисала сигарета, а у локтя стоял бокал тепловатого рисового вина. Хон Фа следил за женой, как будто перед ним кружился некий экзотический жук, которому опалили крылья. Она его забавляла. Но со временем от постоянного повторения забава приелась, и Хон Фа в истинно китайском духе решил предъявить официальную жалобу Брайану О’Нилу, хозяину салуна на Бауэри, который называл себя дядей Фанни.
Для этого блудного сына Эрин жизнь была весьма радостной последовательностью маленьких удобств и маленьких приятных грехов. О’Нил от души посмеялся и сказал, что его «племянница» была излишне сентиментальна и чертовски глупа.
– Побей ее! – спокойно посоветовал он Хон Фа. – Отлупи как следует, и она будет есть у тебя с руки, брат!
– Значит, это ваше официальное разрешение как главы ее семьи?
– Само собой. Погоди, я дам тебе свою плетку. Фанни с ней хорошо знакома.
Наг Хон Фа принял как совет, так и плетку. Тем вечером он сильно побил Фанни и повторял процедуру каждый вечер на протяжении недели, пока та не успокоилась.
Фанни вновь стала образцовой женой, и в мощную грудь ее супруга вернулось счастье. Даже социальная работница мисс Раттер это заметила.
– Истинная любовь – вот источник нерушимого мира, – говорила она, когда видела, как семья Наг Хон Фа идет по Пэлл-стрит с маленьким Брайаном впереди и девочкой на руках матери.
Наг Хон Фа великодушно прощал своей супруге ее женское тщеславие. Однажды вечером она пришла домой, раскрасневшаяся и радостная, и показала ему браслет, сверкающий на запястье.
– Ты не думай, узкоглазенький, это не настоящие бриллианты с золотом! – объяснила Фанни. – Это я на свои сбережения купила – ты ж не против? Зато представь, как все соседи будут думать, что он настоящий и что это ты мне подарил!
Он улыбнулся и схватил жену за колено, как в старые добрые времена.
– Да, да, – сказал Хон Фа, перебирая второй пухлой рукой ее ярко-золотистые кудри. – Конечно, носи. Может быть, если ты родишь мне второго сына, я подарю тебе настоящий браслет – с настоящим золотом и настоящими бриллиантами. А пока носи эту безделушку.
Как и прежде, Фанни не забывала о потребованной ею свободе улиц и городских огней. Хон Фа ни капли не возражал, ведь он дал ей обещание перед свадьбой. Он со своей стороны, как человек справедливый, досконально выполнял свою часть сделки.
Брайан О’Нил, которого Хон Фа случайно встретил в магазине подержанных товаров Секоры Гарсия, сообщил ему, что Фанни вела себя как полагается.
– Та порка ей совсем не повредила, дорогой племянник, – сказал Нил. – Она себя держит. Боже, храни любого малого, что попробует вокруг нее увиваться. – Он фыркнул, вспомнив финского матроса, которому пришлось внезапно и бесчестно дезертировать из задней комнаты салуна с широкой царапиной на лице и горькими словами о всем женском роде на устах. – Да, Богом клянусь, она себя держит! Сидит себе и сидит со стаканом джина и старой подружкой Мэми Райан и болтает с ней часы напролет. О тряпках небось, о чем же еще?
Конечно, время от времени Фанни возвращалась домой слегка навеселе. Но Наг Хон Фа был китайцем и поэтому милостиво закрывал глаза на подобные маленькие промахи с ее стороны.
– Жена-пьяница, что умеет готовить, мыть детей и держать язык за зубами, лучше трезвой жены, что источает добродетель, но при этом не может помыть посуду, не разбив тарелки, – сказал он Наг Хоп Фату, семейному ясновидящему. – Честная свинья лучше вазы с розами, в которой есть трещина.
– Твоя правда! Быстрый мул лучше лошади с подрезанной ногой, – так ясновидящий завершил этот ряд восточных метафор, не забыв подкрепить свое мнение подходящей цитатой из «Жизни Будды».
Той зимой, когда могучий ветер с севера продувал всю заснеженную Пэлл-стрит, Фанни вернулась домой, чихая, сморкаясь и надрывно кашляя. Семь часов спустя она слегла с пневмонией. Наг Хон Фа искренне переживал. Он передал управление рестораном своему брату Наг Сень Яту, сидел у постели жены, шептал ей ласковые слова, клал компрессы на горячий лоб, менял простыни и давал лекарства, делая все мягко и ловко, как женщина.
– А ну-ка проваливай! – заявила Фанни красному от пыли каменщику, который, спотыкаясь, перевалился через порог задней комнаты и попытался обнять ее за талию с амурными намерениями. – Я – честная замужняя женщина, понял? – Затем она обратилась к мисс Райан, лучшей подруге ее бурных девических дней, которая сидела в углу, погрузив свой милый курносый носик в пену над кружкой пива: – Послушай моего совета, Мэми, и выходи замуж за узкоглазика! Вот это жизнь так жизнь – я ж дурного не посоветую!
Мэми пожала плечами.
– Если тебе нравится, Фан, так и пожалуйста, – ответила она. – Но это не для меня. Понимаешь, ты и сама по большей части узкоглазик…
– Что?! Да что ты несешь?! Я – белая! Что значит, я – узкоглазик?! – Фанни увидела выражение раскаяния на лице подруги: – Ну ничего. Мой узкоглазенький для меня в самый раз. Он ко мне относится как к белой женщине, тут уж ничего не скажешь!
Фанни совсем не преувеличивала.
Наг Хон Фа хорошо с ней обращался. Он был счастливым отцом, что было очевидно по радостному детскому реву, каждую ночь раздававшемуся по всей узкой Пэлл-стрит и долетавшему до бара компании Чинь Сор напротив. Члены клана, сидевшие в баре, предрекали отцу и сыну счастливое будущее.
Отец и в самом деле процветал. Ответственность, которую принесло отцовство, дополнительно стимулировала его хитрый торгашеский ум, типичный для азиата. Прежде он считал каждый доллар, теперь – каждый цент. Нередко Хон Фа яростно спорил с богатым Юн Лоном о цене чая, риса и прочих продуктов, но ни разу ни один из них не упомянул имени Юн Цюай или имени женщины, которая заменила Цюай в сердце владельца ресторана.
Фанни была верной женой. Как она сама говорила, она шла прямой дорожкой. «И моим ногам это ни чуточки не тяжело», – признавалась она мисс Райан. Фанни была счастлива и довольна, ведь жизнь смилостивилась над ней и после всей грязи, что была в ее молодости, послала ей процветание и покой в лице толстого китайца. Иногда Фанни чувствовала, как помимо ее воли в ней просыпается азиатское прошлое, которому она была обязана девятью десятыми своей крови, а ведь прежде она это яростно отрицала.
Она смеялась от счастья, шагая по душному и пахнущему пряностями лабиринту Чайна-тауна, прижимая к груди своего первенца и улыбаясь каждому встречному.
Такой видел ее Юн Лон, когда она шла по Пэллстрит, а он сидел у окна своего магазина и курил трубку, украшенную красными кисточками. Луч солнца падал в окно, которое разбивало его на цвета радуги и украшало тем самым бледное и спокойное лицо Лона.
Он неизменно махал ей рукой в знак приветствия.
Она неизменно отвечала ему тем же.
А узкоглазый-то этот красавчик. Но Господи Иисусе, она ведь верная жена, как есть верная!
Год спустя Наг Хон Фа в ожидании нового счастья готовился приобрести новый ресторан на окраине города, чтобы его второй сын не был обойден наследством в пользу Брайана, который должен был унаследовать «Большой Дворец Шанхайской Кухни». И действительно, Фанни обрекла второго полукровку на жизнь посреди вони и шума Пэлл-стрит. Но когда Наг Хон Фа вернулся вечером домой, повитуха сообщила ему, что второй ребенок оказался девочкой. Рождение девочки означало новую статью расходов, а вовсе не доходов в семейном гроссбухе.
И тогда в семейных отношениях мистера и миссис Наг Хон Фа начались изменения.
Конечно же, отец вовсе не возненавидел малышку, которую в честь матери назвали Фанни. Напротив, он любил ее, хотя слабой и безразличной любовью. Вечерами он качал ее на своих здоровых ручищах и напевал ей детские песенки на кантонском о боге маленьких детей, у которого вместо лица засахаренная слива, и поэтому все детки с удовольствием его обнимают, целуют и облизывают его лицо.
Но на этот раз не было торжественного крещения, шикарных приглашений с фиолетовыми буквами и предсказаний о счастливом будущем.
На этот раз никто не насыпал на постель молодой матери груду зеленого и белого нефрита.
Фанни заметила, но не пожаловалась. Она объяснила это тем, что все деньги мужа ушли на новое предприятие. Однажды она спросила, как продвигается сделка с новым рестораном.
– Каким новым рестораном? – спросил он безразлично.
– Да тем, на окраине города, для нашей малышки…
Наг Хон Фа беззаботно засмеялся:
– А… я решил бросить это дело. Много не потерял.
Фанни села на постели, прижимая к груди Фаннимладшую.
– Бросить? – переспросила она. – Как так – бросить? – В ней проснулось слабое подозрение, и она повысила голос: – Хочешь сказать, ты бросил ресторан, потому что наша маленькая Фанни – девочка?!
Он улыбнулся и утвердительно кивнул:
– Само собой! Девочки годны лишь на то, чтобы в будущем рожать детей и мыть горшки.
Он сказал это без всякой злости, без осознания своего мужского превосходства. Это было просто утверждение очевидной истины – грустной, но неизменной.
– Но… но… – Поток слов Фанни наткнулся на плотину ее потрясения, уязвленной гордости и тщеславия. – А я-то что, не женщина разве?! И я разве…
– Безусловно, ты женщина, и свой женский долг ты выполнила. Ты родила мне сына, и если нам будет сопутствовать удача, ты родишь мне еще одного. А эта девочка… – Он отмахнулся своей пухлой рукой от Фаннимладшей, как будто она была результатом несчастной случайности, и продолжил, успокаивая жену: – О ней я позабочусь. Я уже написал друзьям нашего клана в Сан-Франциско, чтобы те помогли ее сбыть в подходящую семью, когда она подрастет.
Он говорил это ей на своем мягком и правильном английском, который он выучил в вечерней школе. Там Хон Фа был гордостью своего класса.
Фанни спрыгнула с дивана в тени и, шурша вязаными тапочками, ворвалась в круг слабого света в середине комнаты, исходящего от покачивающейся керосиновой лампы. Левой рукой прижимая младенца к сердцу, она прицелилась правой рукой, как пистолетом, в могучую грудь Наг Хон Фа, пронзая его своими глубоко посаженными синими глазами с лиловым оттенком.
Но хитрая и терпеливая китайская кровь в ее жилах усмирила американскую страсть к громким призывам к справедливости. Фанни взяла себя в руки и мягко положила правую руку на плечо мужа. Она ведь сражалась за свою дочь, за капельку крови белых в своих жилах, и было бы неразумно терять голову.
– Слушай сюда, узкоглазенький мой дорогой, – сказала она. – Говоришь, значит, ты – христианин и американец? Так подумай же как следует! Мы ведь не в Китае, милый мой. У нас тут не продают девочек за столько-то семян на фунт весу. Нет, мы ее обучим, дадим образование. Ей надо дать возможности, чтоб она не сидела на мужской шее и не давала никому обращаться с ней так, как мужланы всякие обычно обращаются с нами, женщинами! Послушай меня, милый, уж я-то знаю, о чем говорю!
Но он лишь упрямо потряс головой и ответил:
– Все уже решено, и решено наиболее удовлетворительным образом.
Он повернулся, чтобы уйти, но Фанни его догнала и схватила за рукав:
– Что значит – решено? Как так? Да быть не может…
– Может, глупая! – Хон Фа устало отмахнулся от непонятливой жены. – Ты женщина – тебе не понять…
– Да куда уж мне! – ответила Фанни сквозь зубы. Ее слова были острыми и звонкими, как падающие сосульки. Ее ярость стремительно обратилась в камень и столь же стремительно излилась из нее изобильным бурлящим потоком ругательств: – Ах ты, чертов вонючий узкоглазый! Ах ты… да ты… это значит, я ему детей… его собственных детей… а он… – Фанни-младшая громко заревела, и мать покрыла ее лицо поцелуями. – Смотри, милая, какой у тебя папаша чудесный! Стоит тут как столп, желтый толстяк, и собирается продать тебя какому-то узкоглазику? Так ведь?
– Да ты… ты… ты сама узкоглазая, дура!
– Врешь! Я – белая, и честная притом, и…
Он зажег сигарету и спокойно улыбнулся. Внезапно Фанни поняла, что спорить и умолять его бесполезно, все равно что кричать в безразличную бездну, у которой нет ни нервов, ни сердца. И тогда, как это бывает у женщин, малое зло затмило большое.
– Ну да, ты прав. Я сама узкоглазая, хотя не совсем, и лучше б я ей не была! Но поэтому я и знаю, почему ты мне ничего не подарил, когда малышка Фанни родилась, – потому что она девочка! Как будто это я виновата! Да-да, я знаю, все знаю, что значит, когда узкоглазые не дарят жене подарков, когда она рожает! Я, значит, лицо потеряла, так это называется? А я-то думала, ты копишь малышке Фанни на школу! Ну так я тебе вот что скажу – ты возьмешь и откроешь этот свой ресторан на окраине города и подаришь мне подарки! Браслет подаришь, и не из этого вашего дешевого китайского нефрита, а из настоящего, ясно? Золотой, с бриллиантами, так-то!
Она все еще говорила, когда Хон Фа молча, с улыбкой вышел из комнаты, спустился по скрипучей лестнице и успокоил свои нервы чашкой пряного чая в «Месте Сладостных Желаний и Райских Забав».
Она бросилась к окну, распахнула его и высунулась наружу. Ее волосы окружали ее лицо как лучезарный, но лохматый нимб, свободное платье сползало с ее роскошных плеч, а фиалковые глаза пылали огнем ненависти.
Она закричала вслед его толстой удаляющейся спине:
– Браслет, значит, купишь мне, понял? Золотой, с бриллиантами, желтая ты свинья!
Как раз в этот момент Юн Лон прошел мимо их дома. Он услышал Фанни, поднял голову и галантно ее приветствовал, как обычно. Но на этот раз он задержался, вместо того чтобы идти дальше своей дорогой. Несколько секунд он смотрел на Фанни, на мягкие очертания ее шеи и плеч, на тонкий и бледный овал ее лица и ее алые полные губы, на ее маленькие белые ровные зубы и темно-синие глаза. В свете фонаря широкие рукава ее халата трепетали на ветру, подобно крыльям огромной розовой бабочки.
Фанни инстинктивно перехватила его взгляд. И сквозь ярость и боль она инстинктивно вспомнила старую мысль: «А узкоглазый-то красавчик!»
И, сама не понимая, что делает, она произнесла эту мысль вслух.
– Красавчик! – яростно прошептала она, но ее звонкий шепот спустился к адресату сквозь облака запахов, стоявших на Пэлл-стрит.
Юн Лон улыбнулся, приподнял свой аккуратный котелок и пошел своей дорогой.
Вечер за вечером Фанни возвращалась к одной и той же теме, улещивала, ласкалась, угрожала и проклинала:
– Послушай-ка, узкоглазенький…
Но с таким же успехом она могла спорить со сфинксом. Ее неизменно улыбающийся повелитель падал в удобное кресло-качалку и покачивался в нем, отталкиваясь пальцами ног, обутых в войлочные туфли. Из угла его грубого обвислого рта свисала сигарета, а у локтя стоял бокал тепловатого рисового вина. Хон Фа следил за женой, как будто перед ним кружился некий экзотический жук, которому опалили крылья. Она его забавляла. Но со временем от постоянного повторения забава приелась, и Хон Фа в истинно китайском духе решил предъявить официальную жалобу Брайану О’Нилу, хозяину салуна на Бауэри, который называл себя дядей Фанни.
Для этого блудного сына Эрин жизнь была весьма радостной последовательностью маленьких удобств и маленьких приятных грехов. О’Нил от души посмеялся и сказал, что его «племянница» была излишне сентиментальна и чертовски глупа.
– Побей ее! – спокойно посоветовал он Хон Фа. – Отлупи как следует, и она будет есть у тебя с руки, брат!
– Значит, это ваше официальное разрешение как главы ее семьи?
– Само собой. Погоди, я дам тебе свою плетку. Фанни с ней хорошо знакома.
Наг Хон Фа принял как совет, так и плетку. Тем вечером он сильно побил Фанни и повторял процедуру каждый вечер на протяжении недели, пока та не успокоилась.
Фанни вновь стала образцовой женой, и в мощную грудь ее супруга вернулось счастье. Даже социальная работница мисс Раттер это заметила.
– Истинная любовь – вот источник нерушимого мира, – говорила она, когда видела, как семья Наг Хон Фа идет по Пэлл-стрит с маленьким Брайаном впереди и девочкой на руках матери.
Наг Хон Фа великодушно прощал своей супруге ее женское тщеславие. Однажды вечером она пришла домой, раскрасневшаяся и радостная, и показала ему браслет, сверкающий на запястье.
– Ты не думай, узкоглазенький, это не настоящие бриллианты с золотом! – объяснила Фанни. – Это я на свои сбережения купила – ты ж не против? Зато представь, как все соседи будут думать, что он настоящий и что это ты мне подарил!
Он улыбнулся и схватил жену за колено, как в старые добрые времена.
– Да, да, – сказал Хон Фа, перебирая второй пухлой рукой ее ярко-золотистые кудри. – Конечно, носи. Может быть, если ты родишь мне второго сына, я подарю тебе настоящий браслет – с настоящим золотом и настоящими бриллиантами. А пока носи эту безделушку.
Как и прежде, Фанни не забывала о потребованной ею свободе улиц и городских огней. Хон Фа ни капли не возражал, ведь он дал ей обещание перед свадьбой. Он со своей стороны, как человек справедливый, досконально выполнял свою часть сделки.
Брайан О’Нил, которого Хон Фа случайно встретил в магазине подержанных товаров Секоры Гарсия, сообщил ему, что Фанни вела себя как полагается.
– Та порка ей совсем не повредила, дорогой племянник, – сказал Нил. – Она себя держит. Боже, храни любого малого, что попробует вокруг нее увиваться. – Он фыркнул, вспомнив финского матроса, которому пришлось внезапно и бесчестно дезертировать из задней комнаты салуна с широкой царапиной на лице и горькими словами о всем женском роде на устах. – Да, Богом клянусь, она себя держит! Сидит себе и сидит со стаканом джина и старой подружкой Мэми Райан и болтает с ней часы напролет. О тряпках небось, о чем же еще?
Конечно, время от времени Фанни возвращалась домой слегка навеселе. Но Наг Хон Фа был китайцем и поэтому милостиво закрывал глаза на подобные маленькие промахи с ее стороны.
– Жена-пьяница, что умеет готовить, мыть детей и держать язык за зубами, лучше трезвой жены, что источает добродетель, но при этом не может помыть посуду, не разбив тарелки, – сказал он Наг Хоп Фату, семейному ясновидящему. – Честная свинья лучше вазы с розами, в которой есть трещина.
– Твоя правда! Быстрый мул лучше лошади с подрезанной ногой, – так ясновидящий завершил этот ряд восточных метафор, не забыв подкрепить свое мнение подходящей цитатой из «Жизни Будды».
Той зимой, когда могучий ветер с севера продувал всю заснеженную Пэлл-стрит, Фанни вернулась домой, чихая, сморкаясь и надрывно кашляя. Семь часов спустя она слегла с пневмонией. Наг Хон Фа искренне переживал. Он передал управление рестораном своему брату Наг Сень Яту, сидел у постели жены, шептал ей ласковые слова, клал компрессы на горячий лоб, менял простыни и давал лекарства, делая все мягко и ловко, как женщина.