Багдадский Вор

– Прекрасно! Покиньте хижину и возвращайтесь через час. Ибо боги в доброте своей решили вернуть им жизнь, дабы они вновь трудились для меня и правили речными племенами от моего имени. Теперь ступайте, ступайте!

В давке толпа покинула хижину, и вскоре знахарь и араб стояли лицом к лицу.

Дауд улыбнулся:

– Ты знаешь, и я знаю, о пес! Воистину, ты похитил троих белых людей, заткнул им рты, покрыл их тела глиной и изредка кормил их. А когда они стонали от великой боли, ты говорил своим чернокожим, что это боги говорят, говорят! А?

Знахарь улыбнулся ему в ответ:

– Правда, господин мой. Но как тебе удалось обнаружить правду?

– Потому что я повидал множество идолов, но ни разу прежде не встречал идола с человеческими глазами! – После короткой паузы араб продолжал: – Ты поможешь мне освободить этих людей от глиняных уз. И впредь ты всегда будешь говорить людям из большого бассейна Л’Попо, что это я, Махмуд Али Дауд, возлюбленный богов и творец множества чудес. – Он добавил вполголоса: – За это можно получить немало каучука и слоновых бивней.

Знахарь ухмыльнулся:

– Слушаю и повинуюсь, господин! Но моя жизнь – в безопасности ли она?

– Это выбирать тебе, о пес и песий сын! Либо это, – Дауд выхватил широкий арабский кинжал из вместительных складок своего бурнуса, – либо ты продолжаешь свое знахарское дело, но в верховьях реки, среди краалей в глубине материка. – Он улыбнулся: – И колдовать ты будешь в обмен на золото, как наемный слуга фирмы «Донаки и Дауд», она же Ди-Ди. Сделал ли ты выбор?

– Да, господин мой, – отвечал знахарь. – Я буду работать на тебя и твоего товарища.

Араб убрал кинжал обратно в складки бурнуса.

– Машалла! – сказал он. – Из тебя выйдет способный слуга.

И он подошел к идолам, покрытым глиной.





Соблюдая приличия




Его планы на тот вечер были весьма прозаичны. Он намеревался убить пожилую испанку, что жила за углом, на улице Бауэри. Он знал ее несколько лет, неизменно галантно приветствовал при встрече, не любил ее и не ненавидел.

Свое намерение он выполнил. Он убил ее. И она поняла, что он это сделает, стоило ему зайти в ее тесный и затхлый магазинчик, стоило его высокой, желтой, словно неземной, китайской фигуре с непроницаемым лицом появиться за бесформенными тюками с подержанными товарами, которые загораживали вход. Когда он пожелал ей доброго вечера, его голос был медовым, но все же в нем слышалось нечто неестественное. Она не была уверена, что именно, и эта неуверенность только усилила ее страх. Ее волосы зашевелились, будто их коснулся порыв ветра.

Наконец она уловила намек в его узких черных глазах с пурпурным отливом. Но было слишком поздно.

Тонкий изогнутый нож перерезал ее тощую шею. Булькающий хрип, алая линия, тут же превратившаяся в алое пятно, глухой звук падения – и на этом история закончилась. Во всяком случае, для нее.

Минутой позже Наг Хон Фа пересек Пэлл-стрит и вошел в бар, принадлежавший компании Чинь Сор, который назывался «Место Сладостных Желаний и Райских Забав». Здесь обычно собирались члены китайской семьи Наг. Сам он восседал здесь на почетном месте благодаря своему богатству, доброму сердцу и твердым нравственным принципам.

Чтобы обеспечить себе железное алиби, он полчаса беседовал с другими членами своего клана, потягивая ароматный тайваньский чай с жасмином.

Алиби оказалось прочным.

Мы знаем об этом, потому что он все еще на свободе. Нередко можно слышать, как он с сожалением – и даже с искренним сожалением – вспоминает об убийстве Секоры Гарсия, пожилой испанки, которая держала магазин за углом. Он – постоянный клиент ее племянника Карлоса, который унаследовал магазин. Но Хон Фа покупает у него не для того, чтобы искупить, так сказать, свое кровавое преступление, а потому, что Карлос не просит большую цену.

Он ни о чем не жалеет. Чтобы сожалеть, нужно чувствовать, что согрешил, но в убийстве Секоры Гарсия он не видел греха. Для него это было простым, достойным, даже благородным поступком.

Ибо он был китайцем, и, хотя все это и произошло между центральным течением Гудзона, коричневым, как шоколад, и его грязно-серой северной частью, это восточная история. Она проникнута духом бронзы, позеленевшей от старости, духом пряного дерева алоэ и резных позолоченных статуэток, привезенных из Индии еще тогда, когда Конфуций был юн, духом поблекших вышивок, пахнущих мертвыми столетиями. Этот дух очень сладок, уютен и совершенно бесчеловечен.

Наверху гремит эстакада, внизу фараон шаркает по грязному асфальту. Но все же это китайская история, а в китайских историях, рассказанных со слегка искаженной китайской точки зрения, кульминация отличается от американской.

Для Наг Хон Фа кульминация этой истории заключалась не в убийстве Секоры Гарсия, а в смехе Фанни Мэй Хи, увидевшей блестящую безделушку в его руках и услышавшей хвалы, которые он этой безделушке возносил.

Фанни была его женой. Их поженили честно – с простыми, гладкими золотыми кольцами, священником, букетом роз, купленных задешево у бродячего греческого торговца, и горстями риса, которые на них бросали пьяные, но радостные гости как желтого, так и белого цвета.

Конечно, когда он женился, немало людей на Пэллстрит шептались и сплетничали о завитках черного дыма, рабстве и прочих мрачных, но замечательно романтичных вещах. Мисс Эдит Раттер, которая была местным социальным работником, говорила о полиции и даже обращалась к ней.

Наг Хон Фа был наделен чувством собственного достоинства и чувством юмора и поэтому, в свою очередь, пригласил всех – сплетников, шептунов, мисс Эдит Раттер и полицейского детектива Билла Девоя – к себе домой и разрешил им обыскивать помещение сколько душе угодно. Но они увидели лишь маленькую чистую квартиру с паровым отоплением, мебелью, сделанной в Гранд-Рапидс и купленной на Четырнадцатой стрит, немецким фарфоровым сервизом, ящиком светлого пива «Милуоки», пятью фунтами табака из Кентукки, проигрывателем и большой дорогой Библией с иллюстрациями Доре и медными застежками и углами. Ни опиума, ни потайных дверей и ходов, никаких ужасных восточных тайн.

– Приходите еще, – говорил он гостям, когда они спускались по узкой лестнице. – Приходите, когда захотите. Мы всегда вам рады, правда, детка? – Он ласково взял жену за подбородок.

– А то! Ах ты мой старый желтый миляга! – согласилась Фанни и ядовито добавила вслед удаляющейся спине мисс Раттер: – Ежели пожелаете полюбоваться на мое свидетельство о браке, так оно висит у нас прямо между фотографиями президента и нашего большого босса. Все в рамочке, все как надо!

Впервые он повстречал ее однажды вечером в салуне на улице Бауэри. Там их представил друг другу мистер Брайан Нил, хозяин салуна. Этот джентльмен, который происходил из графства Арма и успел запятнать свое легендарное ирландское целомудрие в грязи канав Бауэри, называл себя ее дядей.

Последнее утверждение звучало весьма сомнительно, ведь Фанни Мэй Хи не была ирландкой. Да, у нее были золотистые волосы и голубые глаза, но в остальном она была китаянкой – по крайней мере, на девять десятых. Конечно, сама она это отрицала, но разве одним только словам можно верить?


Она не была честной женщиной – и разве могло быть по-другому, если в ее жилах текла подобная смесь кровей, если мистер Брайан Нил притворялся ее дядей и ее окружали пороки Ист-Сайда?

Впрочем, Наг Хон Фа был не только владельцем «Великого Дворца Шанхайской Кухни», но также поэтом и философом. Поэтому он сказал, что Фанни похожа на златокудрую богиню зла, которой ведомы все семь грехов. И еще он сказал – уже не ей, а ясновидящему своего клана, которого звали Наг Хоп Фат, – что ему было все равно, знакомы ей семь, семнадцать или семью семнадцать грехов, главное, чтобы они оставались за пазухой семьи Наг.

– Да, – сказал ясновидящий, бросая горсть разрисованных пластинок из слоновой кости, чтобы узнать, будет ли удача сопутствовать Хон Фа. – Чистота ценна разве что для глупых юнцов. Но ты стар, мой достопочтенный кузен…

– Это так, – перебил его Наг Хон Фа. – Я стар, толст, неповоротлив и в высшей степени мудр. Разве чистота стоит дороже, чем счастье и довольствие уважаемого гражданина, который смотрит на своих сыновей, играющих у его ног?

Когда его младший брат Наг Сень Ят, торговавший опиумом, заговорил о некой Юн Цюай, Хон Фа лишь улыбнулся.

– Юн Цюай – красавица, – говорил торговец опиумом, – и молода, и происходит из достойного клана, и…

– И бесплодна! И живет в Сан-Франциско! И состоит в разводе со мной!

– Но у нее есть старший брат, Юн Лон, глава клана Юн. Он наделен большим влиянием и богатством – он богаче всех на Пэлл-стрит! Твой новый брак станет для него оскорблением главным образом потому, что эта женщина – инородка!

– Нет. Только ее волосы и глаза иного рода.

– За волосами и глазами таится зов крови, – парировал Наг Сень Ят и повторил свое предупреждение о Юн Лоне.

Но его собеседник отрицательно покачал головой.

– К чему наделять беду крыльями, если она и без них стремительно летает? – напомнил он брату чьи-то слова. – Ясновидящий же прочитал на пластинках, что Фанни Мэй Хи родит мне сыновей, одного или двух. Если же капля варварской крови и в самом деле запятнала чистое зеркало ее китайской души, я всегда смогу взять обратно в свой дом прекрасную и благородную Юн Цюай, с которой я развелся, потому что она бесплодна, и которую отправил в Калифорнию. Она станет воспитывать сыновей, рожденных другой женщиной, и все будет в высшей степени удовлетворительно.

После того он надел свой лучший американский костюм, пришел к Фанни и сделал ей предложение с чрезвычайно важным видом и множеством церемонных фраз.

– Конечно, выйду! – сказала Фанни. – Само собой! Уж лучше замуж за самого толстого и желтого узкоглазого в Нью-Йорке, чем так жить, как я живу. Правда же, узкоглазенький мой?

«Узкоглазенький» улыбнулся и одобрительно на нее посмотрел. Он сказал себе, что разрисованные пластинки, без сомнения, сказали правду и она родит ему сыновей. Мать самого Хон Фа была девушкой с реки. Ее купили в пору засухи за горстку сухого зерна. Умерла же она в ореоле святости – девятнадцать буддистских монахов следовали за ее разноцветным лакированным гробом, величественно покачивая бритыми головами и бормоча подходящие случаю и лестные для покойной стихи из Алмазной сутры.

Фанни, со своей стороны, хотя и бесстыдно лгала, что она – чистокровная белая женщина, знала, что китайцы – хорошие мужья. Они щедры и многое прощают, а также бьют своих жен значительно реже, чем белые мужчины из соответствующих сословий.

Конечно, она выросла в трущобах и поэтому агрессивно настаивала на своих правах.

– Узкоглазенький, – сказала она, глядя на нареченного взглядом, горящим огнем истинного чувства, накануне свадьбы. – Я женщина честная и обещаний не забываю. Конечно, я не из благородных барышень, но все равно надувать тебя я не собираюсь. Понимаешь, да? Но… – Она взглянула на него, и в следующих ее словах выразились все ее высокомерие и вся трагедия ее смешанного происхождения, которую, впрочем, Наг Хон Фа не понимал: – Мне нужна хоть малюсенькая капелька свободы, понимаешь меня? Я ведь американка, белая женщина… Эй! – Он быстро прикрыл свою усмешку толстой ладонью. – Ничего тут нет смешного. Да, я белая женщина, а не какая-нибудь китайская кукла фарфоровая! И сидеть как фифа, сложа ручки, в этой вонючей клетке четыре на пять метров, ожидая своего господина и повелителя, я не собираюсь! В общем, я хочу свободы, улиц и городских огней! Но я буду верной женой, если ты будешь верным мужем, – добавила она вполголоса.

– Конечно, – ответил он. – Ты свободна. Почему бы и нет? Я ведь американец. Выпьем?

И они отпраздновали сделку бокалом рисового вина, разбавленного бурбоном и приправленного анисом и толченым имбирем.

Вечером после свадьбы муж с женой, вместо того чтобы отправиться в свадебное путешествие, устроили пьяный дебош среди роскошной, вновь отлакированной мебели в их квартире на Пэлл-стрит. Несмотря на суровые декабрьские морозы, они вместе высунулись из окна и проорали пьяный гимн в честь эстакады, которая возвышалась на фоне звезд среди горячих запахов Китая, исходящих из-за ставней и подвальных решеток, – холодная, суровая и, несмотря на весь гром и грохот, пустая.

Наг Хон Фа увидел, как Юн Лон переходит дорогу. С чувствительностью пьяного он вспомнил сестру Юн Лона, с которой он развелся, потому что она не могла родить ему детей, и громогласно пригласил его в квартиру.

– Заходи! Выпьем! – икнул он.

Юн Лон остановился, взглянул вверх и вежливо отказался. Но при этом он не забыл внимательно и одобрительно оглядеть златокудрую Мэй Хи, которая вопила вместе со своим огромным господином. Юн Лон был вовсе не безобразен. В мигающем свете фонаря тени резко, как трафарет, ложились на его узкое бледно-желтое лицо с гладкой кожей и резкими чертами.

– А узкоглазый-то красавчик! – заметила Фанни Мэй Хи, когда Юн Лон удалился.

Сердце ее мужа было смягчено алкоголем, и он согласился:

– Красавчик, само собой! Богатый! Давай еще выпьем!

На шестом бокале алкоголь отыскал в душе Наг Хон Фа поэтическую нотку. Он схватил свою смущенную невесту за колено и пропел ей импровизированную любовную песенку на кантонском. Правда, когда Фанни проснулась на следующее утро, у нее возникло отрезвляющее подозрение, что она связала свою жизнь с пьяницей. Но вскоре она выяснила, что ее подозрение было необоснованно.

Дебош был всего лишь приличествующим случаю торжеством в честь сына, которого так желал Наг Хон Фа. И во имя этого нерожденного еще сына и его будущего толстый муж Фанни поднялся с дивана, не испытывая ни сердечной, ни головной боли, вышел из квартиры и целый час торговался с Юн Лонгом. Последний продавал продовольственные товары оптом и владел складами в Гуанчжоу, Маниле, Нью-Йорке, Сан-Франциско, Сиэтле и Ванкувере в Британской Колумбии.

Ни слова не было сказано ни о Юн Цюай, ни о Фанни. Говорили исключительно о консервированных ростках бамбука и пиявках, маринованной карамболе и рассыпчатых миндальных пирожных. Только после того, как двое согласились на одной цене и скрепили сделку соответствующими фразами и рукопожатием (и хотя никаких письменных договоров не было, разорвав сделку, любая из сторон мгновенно потеряла бы лицо), Юн Лон заметил:

– Между прочим, платим наличными и сразу при получении. – И улыбнулся.

Он знал, что владелец ресторана был торговцем до мозга костей и жил долгосрочными займами и возможными доходами. Но раньше он всегда давал Хон Фа срок в девяносто дней без каких-либо вопросов или особых условий.

Наг Хон Фа медленно и загадочно улыбнулся ему в ответ.

– Я принес деньги с собой, – ответил он и вынул из кармана пачку зеленых купюр.

Оба посмотрели друг на друга с большим уважением.

– Первая сделка в моей брачной жизни – и я уже сэкономил сорок семь долларов и тридцать три цента, – сообщил Наг Хон Фа своему клану, собравшемуся тем же вечером в «Месте Сладостных Желаний и Райских Забав». – Ах, какое процветающее дело оставлю я сыну, которого мне родит жена!

Сын родился. Светловолосого, синеглазого и желтокожего мальчика назвали Брайаном в честь так называемого дяди Фанни, который владел салуном на Бауэри. Приглашения на крещение, которые разослал Наг Хон Фа, были розового цвета. Буквы на них были кислотного фиолетового цвета, по краям были зеленые незабудки и пурпурные розы, а на обратной стороне – реклама «Большого Дворца Шанхайской Кухни». Кроме того, он подарил жене браслет из матово-белого нефрита, серьги из зеленого нефрита, искусно инкрустированные перьями, сундук фигурок из стеатита, бутылочку французских духов, фунт пекинского цветочного чая, за который он заплатил семнадцать долларов, гарнитур из рыжих китайских соболей и новую запись Карузо.