Бабий ветер

– Все в порядке? – спрашивает она. – Геня, ты пойдешь репетировать?

– После процедуры, – важно отвечает Геня и, когда Лида удаляется, поясняет: – Спектакль репетируем. Играю куру.

– Кого?

– Курицу, балда!

Я не знаю, что на это сказать, и молча натягиваю на ногу с забинтованным пальцем махровый носок, вдеваю копыто в мягкую тапочку.

– Довольна?

– Ох, Ляля, ты меня спасла. Дай обниму тебя!

– Ладно, без слюней обойдемся. – Я уклоняюсь и треплю ее каменное плечо. – Следи за ногой, кура! Пусть сестра каждый день меняет повязку.

– Ты такая труженица, Ляля, – говорит Геня со слезой в голосе. – Я тоже всю жизнь трудилась. Да, я приехала сюда в преклонном возрасте, но я не привыкла сидеть сложа руки и сразу пошла работать.

– Куда это? – недоуменно спрашиваю я, держа в уме ее квалификацию и ее статью.

– В супермаркет, – с достоинством отвечает Геня.

– О! – Я вскидываю брови, пытаясь понять, что за работу могли там доверить старухе: не полы же мыть, не на кассе ж сидеть – без языка-то. Американцы доверчивы, конечно, а она мошенница знатная, но не до такой же степени.

– Ляля, – с суховатым достоинством произносит она. – У меня есть профессия…

И далее охотно и подробно описывает основные приемы «профессии»: платочек цветной, с двусторонней набивкой, первым делом повязывается на шею. Нацепляем очки, берэт – на голову. После того как фраер обработан и его лопатник перекочевал в карман твоего плаща, выходим, садимся на скамеечку в соседнем сквере, проверяем добычу: деньги – в лифчик, лопатник – в урну. Затем платочек повязывается на голову, берэт и очки – в карман: Геня готова ко второй рабочей смене. При правильном подходе к амуниции в достаточно большом магазине возможны пять подобных «смен».

Вот так она работала, старая сука, так она здесь трудилась. За это ей выделили квартирку в социальном доме для одиноких стариков, платят пособие на жизнь, и лечат, и ублаготворяют в «Счастливом круге друзей».

Я смотрю на старую зэчку примерно так, как если б у нее не было рук, или ног, или вот головы, как у ангела из моего сна, и думаю, что объясниться с ней было бы так же трудно, и нет такой азбуки слепоглухонемых, на которой я могла бы до нее достучаться, передать, что я к ней чувствую.

И Геня, возможно, что-то замечает по моему лицу, потому что грустно говорит:

– Знаешь, когда я поняла, что пора на покой? Когда однажды села в автобус и увидела старуху с сумкой. Та была просто раззявлена, лопатник как на ладони: бери меня! Короче, мой клиент, легкий завтрак. А я посмотрела… и мимо прошла. Не поверишь, старуху вдруг пожалела. Вот тогда и поняла: устала ты, Геня, конец маршрута…



Я пытаюсь помочь Гене выпростать тушу из кресла. Задача не из легких, палка не помогает, а скользит по полу, и когда Геня пытается на нее налечь, вообще падает на пол. Геня пыхтит и говорит мне: «Кличь Сару!» Я кличу. Сара, нянечка-техничка, – огромная черная женщина ласковости необычайной, а силы какой-то и вовсе исключительной. Этакий Голиаф, ворочающий потомков Давида своими могутными руками. Она возникает на пороге комнаты, подходит, обнимает Геню, легко приподнимает из кресла и ставит на ноги.

– Мамочка! – со слезою в голосе зовет ее Геня и, обращаясь ко мне: – Это моя мамочка!

– Да, Геня, да… – густым басом отвечает Сара по-русски и почти без акцента. – Я твоя мамочка…



В просторной общей комнате – это нечто вроде зала, где умещается все: и обеденная зона с пластиковыми столами и стульями, и зона отдыха с большим телевизором, этажерками, креслами и кадками с тропическими деревцами, – кипит жизнь. Несколько человек сидят за столами и перекусывают. Кто-то уже закончил, кто-то еще доедает десерт. Из динамиков тихо льются фронтовые советские песни – их здесь любят все. Подпевают, отхлопывают ритм по столу.

«Тем-на-я ночь, – поет Марк Бернес незабвенным своим задушевным голосом, – толь-ко пули свис-тят по сте-пи… Только ветер гу-дит в про-во-дах… Тускло звез-ды мерца-ю-ют…»

Вдруг кто-то звонко бросает вилку на стол и кричит:

– Это «Круг друзей»?! Это круг врагов! Разве это джем?! Это говно!

Лида немедленно бросается на ликвидацию пожара. Зачинщик скандала – маленький злобный старик Ефим по кличке «Виагра». Ефим – чемпион. Целыми днями он играет в лото на виагру и у всех выигрывает. Дело в том, что старикам выдают виагру каждую неделю. Как-то я поинтересовалась у Лиды – зачем. И она ответила, вздыхая: надо спросить у организаторов этого милого заведения.

Короче, Ефим – обладатель целой баночки выигранного секс-стимулятора. Однажды я бестактно спросила у него:

– Ефим Аркадьич, зачем вам так много виагры?

Он глянул на меня орлом, злобно-задиристо:

– А что, лучше, чтобы я в свои восемьдесят сдох на унитазе?!

Словом, атмосфера в «Счастливом круге друзей» всегда попыхивает и попахивает скандалом – тлеющим либо уже разгоревшимся. Вот сейчас, после распределения ролей – «актеры» сидят на составленных полукругом стульях в зоне отдыха – Лида успокаивает обиженных. Не все удовлетворены своей ролью. Каждый хочет играть волка или лису, никто не хочет играть зайчика.

– Не волнуйтесь, в нашем спектакле каждый будет чувствовать себя звездой! – лучезарно улыбаясь, обещает Лида. Сценарий она написала сама. Музыкальное сопровождение – тоже ее.

С музыкальным сопровождением опять беда, так как Гриша-Пианист мешает репетиции, громко стуча всеми десятью пальцами по столу. Он «играет» на фортепиано, подыгрывая песне «На безымянной высоте».

– Сара! – зовет могучую негритянку Лида и глазами показывает на Гришу. Смышленая Сара, как всегда, быстро находит выход из ситуации: она отматывает длинную ленту от рулона бумажного полотенца, Лида черным фломастером рисует на ней клавиатуру, и перед Гришей расстилается «настоящее фортепиано» – пожалуйста, играй.

Он с негодованием сметает бумагу на пол и продолжает громко лупить по столу, самозабвенно себе подпевая.


– Гриша!!! – кричит раздосадованная Лида. – Тебе же дали играть!

– Ты что, совсем ку-ку?! – презрительно спрашивает он, останавливаясь на мгновение, чтобы покрутить толстым пальцем у лысого массивного черепа. – Здесь же октавы не хватает!

Я киваю Лиде на прощание – она сейчас занята, а я должна уже бежать – и иду к дверям.

«Над на-ми “мес-се-ры” кружили, и бы-ло видно, словно днем. Но толь-ко кре-пче мы дружи-ли под перекрестным арт-огне-е-м…»



По коридору мимо кадок с пальмами и фикусами, заложив руки за спину, прохаживается Мира. Время от времени я снимаю ей усы; она по-разному, в зависимости от времени года, относится к этой процедуре: летом благосклонно, зимой – поеживаясь: холодно, говорит, без усов. Иногда восклицает, посматривая на себя в зеркало: «Что вы сделали?! Вы лишили меня индивидуальности!»

В последние пару месяцев Мира не в лучшей форме. Недавно Лидка сокрушалась, что Миру, видимо, придется перевести в другое заведение. На Лидином языке это означает: у Миры поехала крыша, и это у них как на войне: сегодня пуля найдет тебя, завтра – меня. Я приветливо здороваюсь, говорю что-то вроде «Гуляете, Мирочка?». Она не отвечает, поскольку погружена в беседу с самой собой.

– Я ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не понимаю, – бормочет Мира себе под нос, проводя ладонью по стене. – Ничего не вижу, ничего не понимаю… Он сказал: «Мира, будет война», и через три дня началась война… Откуда он мог знать? – Она останавливается, поднимает на меня глаза, будто призывая в свидетели.

«…Как будто вновь я вме-есте с ними стою на огненной черте… У незнакомого посел-ка, на безы-мян-ной высоте-е-е-е…»

– Потом его взяли на фронт, и писем не было полтора года… А я попала в эвакуацию на Урал. Там нечего было жрать, не было электричества, мерзкий собачий холод точил кости… Жить было мучительно… Но теперь-то я понимаю, что это не самое страшное! А самое страшное то, что тает Северный полюс…

Я подхожу к дверям. Они закрыты, ибо в прошлом году два лихих ковбоя смылись из садика в увольнительную и на попутке уехали в Нью-Джерси, где их отыскали только на другой день. Что ж, надо Сару звать. И я зову, перекрикивая песню:

– Сара! Са-ара-а!

А в репетиционном зале, судя по всему, скандал только разгорается:

– Что ж! Если этой курве с медалями дали играть Лису, то мне здесь места нет!

– Таня, зачем вы так говорите о Марии! – Это Лидка, заполошно-заботливым голосом. – Наша Мария сражалась в окопах Сталинграда…

– Она – сражалась?! Она всем давала в каждом окопе!

Тут вклинивается чей-то воодушевленный женский голос:

– О, вы сказали «давала», и я вспомнила: Лида, надо дать Рувиму роль Волка! Дайте Рувиму Волка! Все-таки он был старшим инженером, надо дать ему Волка, там есть оперная ария…



Ко мне на зов торопится многомощная великая Сара со связкой ключей. Она отворяет дверь, выпускает меня и сразу же запирает ее за моей спиной. А я выхожу в моросящий дождик, в воздух, в нормальную жизнь и, как обычно, минуты три еще стою на крыльце, приходя в себя, в который раз мысленно повторяя, что Лидка – героиня, сталкер, ежедневно уходящий в зону безумия… И позволяю себе мечтать, как на следующие выходные мы с Лидкой срентуем тачку и поедем на Кейп-Код. К Оливии…





* * *


…Что значит – ты никогда не встречала этого названия? Конечно, встречала, но в переводе на русский: Тресковый мыс. Вспомни-ка:

…Спи. Земля не кругла. Она

просто длинна: бугорки, лощины.

А длинней земли – океан: волна

набегает порой, как на лоб морщины,

на песок. А земли и волны длинней

лишь вереница дней.





Точно, «Колыбельная Трескового мыса», Бродский. Знаю ее наизусть, так как строки там следуют в ритме бухающего о берег прибоя:

…Дверь скрипит. На пороге стоит треска.

Просит пить, естественно, ради Бога.

Не отпустишь прохожего без куска.

И дорогу покажешь ему. Дорога