Автономное плавание[=В третью стражу]

Сигнал подали через десять минут, и Пашка так умоляюще взглянул на Федорчука, что тот, не задумываясь, махнул рукой: «Мол, что с тобой, с куркулем, делать!», но вслух сказал – уже громко, для возможных слушателей, сделав приличествующее случаю строгое лицо:

– Пойдешь по правой стороне дороги, заодно и посмотришь, что это там такое розовое лежит. Только аккуратно, а то мало ли… Понял задачу?

– Так точно, тащ сержант! – лицо Лукьянова мгновенно расцвело улыбкой, да так, что Виктор не удержался и улыбнулся в ответ.

А через три минуты младшего сержанта Павла Лукьянова не стало. Небольшой заряд взрывчатки, присыпанный мелкими камнями, видимо, был рассчитан на ребенка. Но… вмешалась дурацкая случайность, из которых порой и состоит война. Один из камней, разметанных взрывом, прогремевшим после того, как Пашка поднял с земли игрушку, – по-видимому, сработал взрыватель разгрузочного действия, – попал парню в висок. Крови почти не было. Только маленькое пятнышко, невесть как попавшее на подол платья куклы, которую Лукьянов так и не выпустил из рук, падая спиной вперед на пыльную афганскую землю.

Спустя считанные секунды, когда Федорчук подбежал к месту подрыва, все было кончено – Пашка уже не дышал. В его мертвых глазах застыло удивление… подлостью и несправедливостью окружающего мира. Мира, в котором мишенью – нет, не случайной жертвой, а именно мишенью – становятся самые беззащитные существа, дети. Так они и лежали рядом, удивленно глядя в быстро зарастающее тучами утреннее небо: младший сержант Лукьянов, простой парень из русской деревни, и большая кукла в розовом платьице с блестками…

Потом Виктор так и не смог себе объяснить, почему он бережно достал куклу из рук погибшего товарища и положил в свой рюкзак. На самое дно. Казалось, из памяти выпали несколько часов. Федорчук бесстрастно выдержал жесточайший разнос от командира, отвечая в положенных местах уставными фразами. Внутри его образовалась пустота, никак не желавшая заполняться… Хоть чем-нибудь.

Через две недели, уже в Кабуле, Виктор попросился в группу сопровождения машины с продуктами и подарками для детского дома. Командир разрешил, зная, что Федорчук понимает фарси и может связать несколько расхожих фраз на этом языке. Попросился только для того, чтобы отвезти туда куклу… будь она проклята! И отдал… отдал первой попавшейся большеглазой девчонке в синем в красную полоску шерстяном свитере поверх ситцевого платьишка. И уже уходя, услышал, как та говорит тихим детским шепотом, будто не обращаясь ни к кому конкретно:

– Смешной шурави… куклу привез… Зачем? Ведь здесь нет детей…





* * *


В этот момент к горлу Федорчука подступил комок, а на глаза стали наворачиваться слезы.

«Что ж я, сволочь, делаю! Куда меня несет!» – но резидент этого не увидел – вдруг закрыл глаза и, насколько позволял кляп, завыл, пытаясь порвать веревки, однако привязан он был на совесть.

Уняв предательскую дрожь во внезапно вспотевших руках, Виктор как можно резче и болезненнее выдернул кляп изо рта Кривицкого. Тот, казалось, не заметил нарочитой грубости и хрипло сказал, почти прокаркал:

– Девочку не тронь, сволочь белогвардейская. Она не виновата.

– Ошибаешься, очень даже виновата, – переход на «ты» прошел незаметно. Ничто так не способствует сближению двух взрослых мужчин, как хороший удар в лоб, – в том, что оказалась в опасном месте в опасное время. В том, что отец ее – редкая скотина – не озаботился о безопасности дочурки и прикрылся ею в своих шпионских играх, – тут Федорчука внезапно осенило: – Баб всяких принимает, пока жены дома нет…

– Вот же сучка французская! Сдала, тварь дешевая.

– Мерзко даже не это, – Виктор, казалось, не заметил последней фразы, – а то, что ждет тебя впереди. Гадалка из меня хреновая, но на пять лет вперед я тебе предсказание сделаю. Метеорологи от зависти удавятся. Слушай сюда, «рыцарь плаща и кинжала» недоделанный…

Дальнейшее было уже не интересно. Шифроблокноты, бланки паспортов, печати и штампы, спецчернила и спецперья, банальные пачки банкнот и столбики золотых монет. Через полчаса Виктор покидал магазин антиквара Лесснера с большим саквояжем, завернутым в бумагу так, чтобы походил на стопку книг. На лице его застыла полуулыбка, оскал, если приглядеться внимательно, но желающих разглядывать лицо молодого человека, неспешно идущего по улице с опущенной головой, не встретилось.

Даже обычно игривый, как все терьеры, Burste, которого Федорчук оставил на попечение официанту кафе перед визитом к «антиквару в штатском», весь обратный путь вел себя удивительно тихо и старательно не смотрел в сторону пусть временного, но хозяина.

В подсобном помещении магазина по адресу Celebesstraat, 32, остывал уже покрывшийся характерными синими пятнами труп капитана госбезопасности Вальтера Кривицкого. Маленький маузер лежал рядом с человеком, причина смерти которого заключалась в том, что в будущем история его жизни получила слишком широкую известность[58].

Прощание со старым ван Бюреном вышло теплым, хоть и слегка скомканным. Федорчуку не удалось отказаться от подарка, настойчиво предлагаемого внезапно проникнувшимся к нему чуть ли не отцовскими чувствами квартирным хозяином.

– Возьмите этот портсигар, он почти новый, а я недавно бросил курить. Возьмите, сделайте приятно старику, да и вам он лишним не будет, серебро как-никак, а вы человек молодой, путешествующий, может и пригодится когда-нибудь, да и обо мне вспомните добрым словом.

В результате контраргументы Виктора оказались слабее сказочной, насколько он знал европейцев, щедрости старика. Федорчук стал обладателем массивного, почти в три четверти фунта серебра, гладкого, без рисунков и надписей, портсигара.

– Чемодан, вокзал… куда? – задался Виктор естественным в его положении вопросом, но решение пришло само собой. – Конечно же в Гавр. Там – на пароход, три недели океанского путешествия и здравствуй, «город хорошего воздуха»: Буэнос-Айрес. Пусть его знания о Южной Америке ограничиваются прочитанными в детстве книгами чешских путешественников Ганзелки и Зикмунда, авантюризма нам не занимать, сами с кем хочешь поделимся. Пересидеть «в пампасах» год-другой, пустить корни, а дальше – на север, благо война Чако уже завершилась, и новых вооруженных конфликтов на континенте не предвидится. Сначала в Мексику, потом, если бог даст, можно и до Штатов добраться. И буду я не Андреас Кеек, а, например… в общем, кем захочу, тем и буду!

«Расписание пароходов знаешь, балбес? – быстро опустил себя с небес на землю Федорчук. – А то припрешься в Гавр и будешь торчать как… прыщ на лбу».

В Гааге оставаться смысла не было, близкое знакомство с местной полицией, пусть даже и в качестве свидетеля, в его планы не входило.

Для начала следовало попасть хотя бы в Брюссель, разобраться с новоприобретенным «имуществом» и заказать билеты на океанский лайнер.

«И всенеп-г-еменнейше, – мысленно подпустил ленинской картавинки Виктор, – пе-г-вым классом. Как там говорили древние греки: „Люди делятся на живых, мертвых и тех, кто в море?“ – и уж коли переходить в третью категорию, то стоит обеспечить себе там максимальный комфорт. Тем более что денег у меня теперь, как у дурака махорки!»





* * *


Мягкий диван купе поезда, везущего Федорчука в Брюссель, располагал к дремоте, но не тут-то было. Расслабиться не получалось, хоть тресни, а мысль об ударной дозе алкоголя была отметена как провокационная и вредительская.

«Только гомеопатия! Никакой шоковой терапии», – мысленно провозгласил Виктор и, свернув пробку у купленной в вокзальном буфете плоской бутылки коньяка, сделал первый, осторожный глоток. На ум в этот момент откуда-то пришла странная аллегория с цыплячьей шейкой здравого смысла, хрустящей в мозолистых лапах реальности. Впервые за много лет захотелось перекреститься, настолько она была осязаема.

Последние несколько дней Виктор ощущал себя чем-то вроде механической игрушки, не лишенной проблесков интеллекта, но все-таки по определению тупой и ограниченной. Движущейся с маниакальным упорством к понятной, но от этого не становящейся своей, кровной, цели. Теперь, казалось, кончился завод пружины или сели батарейки, если говорить в терминах будущего. Что было причиной такого состояния, он даже не хотел задумываться, давным-давно приравняв «интеллигентскую» саморефлексию к мастурбации с явными элементами садизма. Короче, наступил полный и окончательный «game over»[59].

«Реципиент» вел себя на удивление тихо, да и что прикажете делать мальчишке, пусть и с немалым жизненным опытом, буквально придавленному битым и тертым, во всех смыслах, пятидесятилетним мужиком?


«Как хрен с лимоном против дижонской горчицы», – ассоциация не заставила себя ждать. Так же как очередной «микроскопический», по личным меркам Виктора, глоток коньяка.

Естественный – черта с два! Противоестественный, как ни крути, – шок от «переноса» наложился на привыкание к новому телу и периодические поиски в дальних закутках сознания следов первоначального «владельца» молодой «оболочки». К счастью, удивляться Виктор разучился еще четверть века назад, в Афганистане. Жестокая реальность необъявленной войны с неявным, чаще всего, противником вытравила любые поводы для удивления. Мир с тех пор стал восприниматься как совокупность вводных… «Солдат, не спрашивай», – вот и четвертый тост подоспел. «А как же третий?» – пробовала возмутиться обыденная часть сознания. «Как-нибудь потом. Если захочу».

«За Самуила Гершевича Гинзбурга. За настоящего мужика, нашедшего единственно правильный выход. Земля пухом тебе, капитан!»[60] – Виктор махнул еще глоток из горла. Соседей по купе не имелось, и некому было удивиться молодому – пожалуй, на чей-то взгляд, даже слегка лощеному – мужчине, пьющему прямо из горлышка бутылки коньяк и отчего-то часто моргающему, словно в глазах у него щиплет от нестерпимого желания плакать. Плакать… от вынужденной своей жестокости, от безысходности чужого, не своего, бытия, от обреченности правильного, но тоже чужого, выбора.

Как Кривицкий ухитрился освободить одну – правую – руку, Виктор не отследил. Так же как не успел он остановить прыжок резидента вместе с креслом к столу, где лежал пистолет, обойму которого, как и патрон из патронника, Виктор, по счастью, успел вытащить от греха подальше. Оставалось только изумленно смотреть, как человек, несущий, как ему казалось, на себе неподъемный груз – еще не свершившегося и только что состоявшегося – предательств, почти сладостно, с непередаваемо злобной улыбкой, направляет ствол в его, Виктора, сторону и нажимает спусковой крючок.

Сухой щелчок затвора произвел разительные перемены в лице «товарища Вальтера». Злобное торжество сменилось даже не недоумением, но обреченной решимостью. Резидент изогнул шею, поднес свободной рукой угол воротника рубашки ко рту и резко сомкнул зубы. Доля секунды прошла, прежде чем разом обмякшее тело упало на пол.

– Самурай, бля, – только и смог сказать Федорчук во вдруг обострившейся тишине. Откровенно идиотский – в европейском понимании, но единственно правильный с точки зрения русского солдата, и тут возражений от «реципиента» не последовало, – поступок сильно облегчил отношения Виктора с совестью, но только лишь в тот, конкретный, момент. Если бы не этот отчаянный прыжок, резидента пришлось бы гасить.

«Что за жизнь сучья, – взорвался Виктор, – для убийства уже придумали столько эвфемизмов, что скоро забудем, как это на самом деле называется. Но никогда, сдается мне, не забудем, как это делать. Слишком хорошо нас учили, и почему-то мы оказались лучшими учениками…»

Непреодолимо захотелось курить. Делать это в купе Виктор не стал.

«Терпеть не могу спать в прокуренном помещении. Утром воняешь, как невытряхнутая пепельница, и чувствуешь себя соответственно».

Вышел в коридор и опустил до половины тяжелую раму вагонного окна.

В проходе полупустого и тихого в этот час вагона Федорчук оказался не один. Через купе от него, с незажженной сигаретой, зажатой как карандаш, в левой руке, у приоткрытого окна стояла невысокая, чуть полноватая брюнетка со странно знакомым профилем.

«Черт, где же я мог ее видеть? В Париже, а может быть в Марселе? О, вспомнил! В кино про этот, как его… секс в городе. Правда, там она почти блондинка. Но как похожа…»

Нечего скрывать, в прошлой жизни эта актриса очень нравилась Виктору. Он вообще был неравнодушен к женщинам подобного типа, с телом греческой богини и лицом библейской красавицы. В них было нечто такое, что заставляло совершать безрассудные поступки и не сожалеть о последствиях. «Ибо нет ничего слаще, чем утонуть в огромных глазах ее, чем касаться ладонями округлых бедер ее, чем припадать губами к лону ее…»[61]

«У меня определенно рвет крышу. Так. Курим и бегом в койку. Иначе я эту красавицу, с глазами, полными вековой скорби, прямо сейчас начну в лютеранство склонять. Прямо здесь. В коридоре, на половичке. Пьянству бой, а блядству – хер… Угу. Душ бы сейчас. Контрастный».

Дверь купе прелестной незнакомки открылась, и мужской голос с явным восточноевропейским «грассированием» позвал: «Дорогая, ты скоро? Дети не хотят засыпать без своей мамочки». Ему вторил детский голосок: «Мамочка, мы тебя ждем!» Очарование полутьмы вагонного коридора, освещаемого лишь стробоскопическими огнями тусклых придорожных фонарей, было бесповоротно разрушено.

«И слава богу! – подумал Федорчук, закуривая и жадно затягиваясь щиплющим небо и горло крепким французским табаком. – Только чужих баб мне сейчас не хватало. Для комплекта к чужому телу и биографии».

Умывшись и прополоскав рот холодной, изрядно припахивающей мазутом, железнодорожной водой, Виктор вернулся в купе почти свободным от лишних в его нынешнем положении желаний. Смывая мерзкий привкус во рту еще одним микроскопическим глотком коньяка, он сопроводил дар солнечной Франции «третьим» тостом: «За дам!» «Повод» к нему только что разбередил мужское естество Федорчука практически до потери самоконтроля.





* * *


Мысли Виктора были так же безрадостны и нудны, как январская погода в Гавре. Пароход почти через сутки – и эти сутки надо прожить. Банально протянуть время, не светиться, без суеты забуриться куда-нибудь, где тепло, где наливают и кормят. Туда, где толпа становится шапкой-невидимкой для одиночки, и самое страшное, что может произойти, – пьяная драка с матросами. С такими, например, как эти два перца в тяжелых суконных бушлатах, – изрядно приняли на грудь парни, судя по походке. Догнать? Тут всего-то метров пятьдесят… Хорошо, видать, погуляли…

«Эх, ребята, как мне вас сейчас не хватает. Отставить драку! Ажаны набегут, придется объясняться, а мне, все еще с паспортом „бельгийскоподданного“ и прошлыми подвигами, они, как говорится, „не уперлись“ никуда. Гребаный бабай! Есть здесь хоть одна приличная забегаловка? Не рюмочно-распивочная, а хотя бы пельменная».

«Шутить изволите, батенька?»

«Только и осталось, что висельным юмором пробавляться. Не свои, так чужие „реализуют“».

«Какие к бениной маме „свои“, какие „чужие“? Занесла нелегкая в слугу двух господ! Вот и крутись теперь, как хочешь! Ну, ничего, где наша не пропадала. Наша пропадала везде, однако».

Вывеска кафе словно вынырнула из мерзкой утренней мороси на противоположной стороне почти пустынной в этот час улицы. Витрина молочно-белого стекла светилась тем особенным светом, всю прелесть которого можно оценить только промозглым январским утром в чужом приморском городе, когда ты только что сошел с поезда, а тебя никто не ждет, и идти тебе, собственно, – некуда.

Набухшее от сырости пальто и шляпу с уже обвисающими полями приняла большая вешалка с рогами в виде якорных лап, предусмотрительно намертво прибитая к полу. Полусонный гарсон принял заказ на ранний обед или вчерашний ужин. Количество и выбор блюд не вписывались в убогие рамки континентального завтрака.

«Хорошо, что кафе недалеко от порта, – подумал Виктор, – никого не удивит столь контрастирующий со временем суток заказ».

Оглядевшись, Виктор с невеселой усмешкой заметил, что в очередной раз инстинктивно – или, подчиняясь рефлексам «реципиента»? – выбрал самое стратегически выгодное место в кафе: столик в углу справа от входа, рядом с матовым стеклом витрины.

– Прошу прощения, месье, – гарсон возник почти неслышно, – вы готовы подождать свой заказ полчаса? На кухне нет свежих яиц, поставщик задерживается.

Лицо гарсона излучало, несмотря на некоторую утреннюю помятость, искреннее смущение нарушением заведенного порядка вещей и было настолько забавным, что Виктор улыбнулся, «Кажется, впервые за неделю, – почти автоматически отметил внутренний наблюдатель, – ну и хорошо, хватит носить на морде служебно-розыскное выражение. Люди шарахаться начинают».

– Нет проблем, э-э-э…

– Робер, месье.

– Вот что, Робер, принеси мне пока кофе, большую рюмку кальвадоса и свежие газеты.

– Хорошо, месье. Сей момент, – ответил гарсон и так же бесшумно, как подошел, удалился.

Виктор вынул из кармана пачку «Галуаз Бле» и спички, положил на столик, придвинул пепельницу. Ее хоть просить не надо, на курящего здесь и сейчас никто не косится.

«Вот и славно, трам-пам-пам… Что ж погано-то так…»