Автономное плавание[=В третью стражу]
Часть 22 из 50 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– О! Ты заметил! Это называется «здоровый эротизм». Но все равно тут чего-то не хватает, – Стивен с надеждой заглянул в глаза Майклу Гринвуду.
Степан понял, что пришло время взять быка за рога. Телефонный звонок в посольство, небольшая прогулка по городу, пара слов в присутствии ищущего новую тему Френсиса Стронга – главного автора статей о путешествиях, упоминание о хорошей иллюстрации и вот он – результат. То есть пока что очередной шаг в направлении требуемого результата.
– Для чего нужна карикатура? – Степан начал рассуждать вслух, как это делал мистер Крэнфилд. – Для смеха. Над чем смеются люди? Над другими людьми. В нашем случае – над большевиками.
Сам Стивен смотрел на Майкла, а его карандаш – на новый чистый листок бумаги, но пока не двигался ни тот, ни другой.
– Большевики установили у себя извращенные порядки. Самые извращенные из всех, что были когда-либо знакомы человечеству. Так?
Стивен согласно кивнул.
– А что, по-твоему, является самым большим извращением?
Матвеев взял листок с пляшущей парочкой и обвел указательным пальцем поднятую ногу нарисованной дамы. Стивен наморщил лоб. Он нуждался в подсказке.
– Это здоровый эротизм, – Степан постучал пальцем по рисунку, – А извращение – это эротизм нездоровый. Понятно?
Стивен расхохотался. Поистине гомерическим смехом. До него, наконец, дошло.
– Нет, ну а как мы это опубликуем? Это же… Хотя подожди момент, – карандаш понесся по бумаге – изображение проступало на ней, как фотография в проявителе.
Теперь Сталин уже не танцевал в обнимку с дамой, но прижимался сзади к туристу в костюме-тройке, обнимая за грудь, как любовницу, и смотрел сзади сверху влюбленными глазами (Матвеев восхитился умением Стивена несколькими штрихами показать, что глаза именно «влюбленные»). Турист смущенно улыбался.
– Это уже другое дело! – оценил работу Матвеев. – Вот только еще нюанс, – ткнул в буденовку Сталина, – зачем он в этой шапке? Не надо банальностей. Да и зачем здесь Сталин? Много чести для идиота, купившегося на красную пропаганду, – теперь досталось и туристу, – хватит обычного «chekista».
Здесь Матвееву пригодились навыки Майкла Гринвуда – баронет Лонгфилд умел рисовать. Пусть и не так быстро, как профессиональный художник Стивен Демпстер, но все-таки гораздо лучше, чем профессор Степан Матвеев. Во всяком случае, «кровавый карлик» получился похожим – Степан несколько часов тренировался еще дома. И даже лицо вполне узнаваемо – разумеется, для тех, кто знал председателя КПК и секретаря ЦК ВКП(б) Николая Ивановича Ежова в лицо. Ну и для тех, кто видел его фотографию на плакате «Секретариат ЦК ВКП(б)», который Степан получил в советском посольстве, представившись рабочим из Манчестера. Хороший был карнавал для посольских работников и тех, кто за ними наблюдал, душевный.
Стивен, в восторге от того, что творческие муки наконец закончились, тут же перерисовал портрет Ежова в обнимку с туристом (глаза снова стали «влюбленными») набело на ватман. Матвеев для верности проследил за этой процедурой до конца. Потом Стивен снова засомневался и для верности дорисовал-таки Сталина (правда, уже без буденовки). Великий вождь держал в руках вагу с ниточками, привязанными и к Ежову, и к туристу. Ассоциацию Степан одобрил – вышло весьма символически – и для карикатуры, и для него лично.
Вот если бы самому знать, за какие именно ниточки он должен здесь тянуть…
* * *
Спрыгнув с подножки автобуса и уже предвкушая ужин в маленькой забегаловке рядом со своей лондонской квартирой, Степан на секунду отвлекся и чуть не сбил с ног идущую по тротуару женщину в ярко-зеленом пальто. Та от неожиданности вскрикнула, покачнулась, один из высоких каблуков ее модных туфелек подломился, и вот уже она оказалась практически в объятиях Матвеева.
Степан приготовился как минимум к бурным извинениям, а то и к мерзкому уличному скандалу, – все зависело от характера невинной жертвы его невнимательности. Но реальность заставила вспомнить русскую эпическую силу и оказалась очередной гримасой судьбы ли, слепого случая, а может просто удачей.
В руках Матвеева испуганно застыла Марджори. Ее губы дрожали, как предвестники нешуточной истерики, глаза, широко распахнутые, полны непритворных слез. Узнав в сбившем ее с ног мужчине «милого баронета», она как-то сразу сломалась, обмякла, но на удивление не заплакала, а всего лишь прикусила губы. Прикусила так, что они побелели. И еще шире распахнула зеленые, с карими крапинками, глаза.
– Ой, – только и смогла сказать она, – я, кажется, чуть-чуть не упала.
– Здравствуй, Мардж, и прости. Я ужасно неуклюж. И я очень рад тебя видеть.
– А уж я-то как рада, – голос ее был тихим, но, похоже, самообладание к ней возвращалось, – но не думай, что всякий раз при виде тебя я от радости буду падать на спину. Я не такая!
Это неожиданное проявление слегка гипертрофированного чувства собственного достоинства, исходившее от пухленькой блондинки с глазами «на мокром месте», позабавило Степана. Тем более что Мардж все еще была в его объятиях. И, кажется, собиралась оставаться там как можно дольше.
Все хорошее, как известно, рано или поздно заканчивается. Но Матвееву не хотелось ее отпускать. Он мысленно перебирал разные поводы, чтобы продлить встречу, но по местам все расставил каблук, отвалившийся окончательно, как только Марджори, попыталась сделать шаг. Повод не расставаться, хотя бы на некоторое время, появился.
Доковыляв, в прямом смысле, – кто не верит, пусть попробует пройти в обуви с каблуками разной высоты хотя бы сотню метров, – до ближайшего модного магазина, Степан сдал расстроенную донельзя спутницу с рук на руки вежливому и предупредительному персоналу. Не отказавшись от предложенного кофе, он сел в глубокое кресло и по привычке потянулся к журнальному столику за газетой.
Вытянутая наудачу газета оказалась парижской, к тому же вчерашней. Матвеев уже было хотел положить ее обратно, но вдруг вспомнил, что именно в этой газете друзья договорились подать объявление-сигнал. К стыду своему, Степан не знал, на каких страницах этого издания может находиться раздел объявлений. Между французской и британской традициями размещения материалов такого рода могли существовать различия.
Однако больших различий не обнаружилось: объявления размещались на привычном месте, а одно из них, на испанском языке и окруженное затейливой виньеткой, поздравляло новобрачных Николя Саркози и Карлу Бруни от имени многочисленной родни.
Это оказалось, как удар по темечку. Сначала Генлейн, потом объявление в неурочное время.
«Договаривались же через два-три месяца! – похоже, планы начинали свой путь под откос. – Ладно. Сегодня я в Лондоне, – с некоторым неудовольствием подумал Степан, наблюдая за тем, как Мардж примеряет очередную пару туфель, – а завтра придется ехать на континент».
Через полчаса, когда выбор был сделан, а гринвудовская часть сознания в очередной раз удивилась деловой американской хватке, Матвеев расплатился и пригласил Марджори в ресторан. Впрочем, ресторан – это громко сказано, просто очень хороший паб с неплохой кухней и приличной публикой. Отчего-то Гринвуд, еще задолго до Степана, облюбовал это тихое, уютное заведение, с интерьерами, оформленными под старину, и официантками в платьях служанок позапрошлого века.
Как обычно, зал оказался полупустым, и можно занять любой удобный столик, но Матвеев повел Марджори к своему любимому месту – в дальнем от входа углу, рядом с дверью на кухню.
Трапеза прошла в болтовне о пустяках, но среди них не нашлось места, ни кораблям и сургучу, ни королям и капусте. За десертом Степан поинтересовался причиной одиночества Мардж в этот день.
– А где же ваша подруга Морти?
– Не поверишь, Майкл. В то утро, сразу как ты ушел, мальчишка посыльный принес с почты телеграмму. Старый хрыч, ну, муж Мортиции, дал дуба. В смысле преставился. Хоть и грех это, но Морти обрадовалась так, что немедленно села в машину и укатила в Лондон.
– И что? Так и бросила тебя одну? Тоже подруга называется.
– Нет, все правильно. Я и сама не хотела ехать в Лондон на авто. Предпочитаю по старинке – паровозом. Тихо. Ниоткуда не дует, не трясет. Иногда даже можно выспаться по-человечески.
– А дальше? Что ты делала там, рядом с автобусной остановкой?
– Ну, потом я приехала сюда, в город. Нашла Морти – у нее уже новый хахаль появился, то ли испанец, то ли ирландец. Зовут Гомес. Она мне все уши про него прожужжала. Замуж собралась. Поцеловались мы, как водится, да и разбежались в разные стороны. Потом я вспомнила, как ты рассказывал, в каком красивом месте живешь, ну и решила посмотреть. Дорогу мне полисмены показывали. Заблужусь – спрошу. Снова заблужусь – снова спрошу. А потом и ты из автобуса на меня налетел, – Мардж кокетливо хихикнула, – как сокол на голубку.
– Не преувеличивай, все случайно вышло. Зазевался, задумался, хорошо еще без членовредительства обошлось, – Степан решил сменить тему разговора. – И что ты собираешься дальше делать?
– Думаю. По образованию я учительница младших классов. Может, в гувернантки к кому наймусь. У тебя нет никого на примете? Поприличней, конечно, и чтоб руки не распускали.
– Знаешь, Мардж, пожалуй, я смогу тебе помочь, – подозвав официанта, Матвеев попросил у него несколько листов бумаги, письменный прибор и конверты. Когда все это появилось на столе, он быстро написал несколько рекомендательных писем знакомым Гринвуда, у которых были маленькие дети. Насколько Степан знал женщин, Марджори относилась к тому их нередкому типу, удивительно сочетавшему в себе несчастливость в личной жизни и огромный, практически неисчерпаемый, запас любви к детям.
Пока он писал, Мардж продолжала щебетать о том, как сложно сейчас приличной девушке в чужой стране получить нормальную работу.
– Не ехать же в Португалию, где сводный брат покойного мужа. Кстати, его зовут Герб Пауэлл – служит третьим секретарем посольства. И как было бы хорошо познакомить тебя с ним. Ведь он такой умный и любознательный… Правда, не столь хорошо воспитан, но это – наживное. Как ты считаешь, Майкл? Кстати, ты не собираешься в Португалию? Хочешь, я тоже черкну пару строчек Герберту – заодно привет от меня передашь…
«Из нее должна выйти отличная гувернантка или няня для маленького ребенка, – думал Матвеев, рассеянно слушая милую болтовню прелестной блондинки и подписывая очередное рекомендательное письмо. – Жаль, что часто видеться с этой милой, смешной девочкой у меня не получится. Неизвестно, что будет дальше и где это все будет. Даже если ее ко мне подвели столь экзотично, контакт разовый, да и сама она отнюдь не такая дурочка, какой может показаться. А насчет брата-дипломата мы еще подумаем – авось и он на что сгодится. Тем более, если это ж-ж-ж неспроста».
– Ой, как я тебе благодарна, Майкл! – но засиявшая было улыбка Мардж вдруг погасла. – Понимаешь, прости, но я не смогу как следует отблагодарить тебя сегодня. Может, через три-четыре дня. У меня, – тут Марджори покраснела, – «празднички».
Матвееву стало смешно и грустно одновременно. Перегнувшись через стол, он привлек к себе девушку и, не обращая внимания на реакцию случайных свидетелей, крепко ее поцеловал. Потом еще раз. После третьего поцелуя, почувствовав, что Мардж стала таять, как мороженое на солнцепеке, он отстранился и с улыбкой сказал:
– Какая же ты все-таки замечательная. Я должен уехать, но я обязательно тебя найду…
Когда все прощальные слова были сказаны и Марджори, размазывая тушь по щекам, махала ему из окна такси, Степан подумал, что его нынешние планы, по сути, безнадежная, отчаянная попытка сделать так, чтобы причиной женских слез в ближайшие годы были только житейские проблемы.
«Пусть ничего не выйдет, но, по крайней мере, я сделаю все что смогу».
Глава 7. Три плюс два
Татьяна Драгунова, Вена.
8 января 1936 года
Баст сидел у самого окна, и с улицы его было превосходно видно. Впрочем, видно его и с того места, где стояла Таня. Как ни странно, выдержки ей хватило только на то, чтобы, не оглядываясь, выйти из кафе, пересечь улицу и войти в здание вокзала. А может быть, и не было ничего странного в том, что ее «затрясло», стоило только оказаться вне видимости Олега? Остаться одной показалось вдруг страшнее, чем переместиться в прошлое.
Татьяна взглянула на часы и, убедившись, что время еще есть, бросилась искать хоть какое-то оконце, но в результате спряталась за решеткой ограждения и оттуда уже смотрела на Баста фон Шаунбурга. На то, как он читает газету и как пускает клубы сигарного дыма…
«Вот же невидаль заморская!»
Положа руку на сердце, Татьяна испытывала сейчас очень непростые и достаточно противоречивые чувства.
С Олегом она познакомилась четыре года назад. Коллега – зам генерального директора Таниной фирмы – выходил замуж, то есть, разумеется, зам женился, поскольку был мужчиной, и на свадьбу среди прочих гостей прибыл двоюродный дядюшка из Израиля, про которого Борис нет-нет да рассказывал не без чувства юмора, но при этом явно гордясь. По его рассказам выходило, что дядюшка этот уехал уже давно, еще из Советского Союза, и стал на новой родине чуть ли не героем войны – горел в танке и все такое, хотя верилось в это с трудом – и женился, что крайне нехарактерно для русских эмигрантов, на латиноамериканке, а кроме того, был то ли известным психологом, то ли не менее известным психиатром. Однако в любом случае Москвы он не знал, ни старой, ни новой, поскольку родился и жил в Ленинграде, да еще и занять его чем-то требовалось, чтоб «под ногами не крутился». Вот Боря и попросил Татьяну побыть день-два гидом заморского гостя.
А гость оказался совсем не таким, как она ожидала. Не герой и не богатырь, но мужик свойский и умеющий мгновенно к себе расположить. Тот еще ходок, судя по всему, хотя ни роста, ни особой «чисто мужской» красоты в арсенале Олега не имелось. Разве что ум и обаяние… Пожалуй, так. Но по-настоящему, как ни странно, он подкупил ее тем, что не делал попыток затащить в постель. То есть сначала это ей понравилось, но потом озадачило, – тем более что у нее-то в тот момент никого не было, – а объяснилось несколько позже, во второй его приезд, который состоялся подозрительно скоро. То есть она знала, что Ицкович в России бывает, но бывал он в основном в Питере, куда и друзья его обычно приезжали. А вот в Первопрестольную он лет тридцать не заглядывал, и ничего. Но вдруг приспичило. С чего бы это, спрашивается?
Нет, и на этот раз он ей ничего не сказал. Словами не сказал, но глаза ведь тоже умеют говорить. Не знали? Напрасно. И он, возможно, напрасно усложнял им обоим жизнь, не имея возможности уйти ради нее от жены и не желая при этом обижать Таню пошлым адюльтером. Но и Тане отчего-то не хотелось разрушать возникшую между ними «дружбу», а большее… А можно ли построить большее на основе коротких встреч раз в полгода? Возможно, может быть, чем черт не шутит… но у нее так не получалось. А потом…
То, что случилось с ней сейчас, было похоже на сказку. Жестокую, недобрую сказку, но волшебство от этого волшебством быть не перестало.
«Не так ли, подруга?»
«Не знаю, но он мне нравится… Он…»
* * *
И вот гуляет она по Праге, потихоньку свыкаясь с двойственностью своей новой натуры, которая – двойственность, – следует отметить, чем дальше, тем меньше ей мешала. Гуляет и видит вдруг кафе, про которое когда-то давно, несколько лет назад, то есть в той еще жизни, гид рассказывал московским туристам. В этом, де, кафе – то есть каварне, если правильно говорить – сиживал в оно время сам великий Кафка.
«Кафку читала?» – интересуется она у своего альтер эго.
«Нет…» – всплывает слабое удивление откуда-то из подсознания.
Степан понял, что пришло время взять быка за рога. Телефонный звонок в посольство, небольшая прогулка по городу, пара слов в присутствии ищущего новую тему Френсиса Стронга – главного автора статей о путешествиях, упоминание о хорошей иллюстрации и вот он – результат. То есть пока что очередной шаг в направлении требуемого результата.
– Для чего нужна карикатура? – Степан начал рассуждать вслух, как это делал мистер Крэнфилд. – Для смеха. Над чем смеются люди? Над другими людьми. В нашем случае – над большевиками.
Сам Стивен смотрел на Майкла, а его карандаш – на новый чистый листок бумаги, но пока не двигался ни тот, ни другой.
– Большевики установили у себя извращенные порядки. Самые извращенные из всех, что были когда-либо знакомы человечеству. Так?
Стивен согласно кивнул.
– А что, по-твоему, является самым большим извращением?
Матвеев взял листок с пляшущей парочкой и обвел указательным пальцем поднятую ногу нарисованной дамы. Стивен наморщил лоб. Он нуждался в подсказке.
– Это здоровый эротизм, – Степан постучал пальцем по рисунку, – А извращение – это эротизм нездоровый. Понятно?
Стивен расхохотался. Поистине гомерическим смехом. До него, наконец, дошло.
– Нет, ну а как мы это опубликуем? Это же… Хотя подожди момент, – карандаш понесся по бумаге – изображение проступало на ней, как фотография в проявителе.
Теперь Сталин уже не танцевал в обнимку с дамой, но прижимался сзади к туристу в костюме-тройке, обнимая за грудь, как любовницу, и смотрел сзади сверху влюбленными глазами (Матвеев восхитился умением Стивена несколькими штрихами показать, что глаза именно «влюбленные»). Турист смущенно улыбался.
– Это уже другое дело! – оценил работу Матвеев. – Вот только еще нюанс, – ткнул в буденовку Сталина, – зачем он в этой шапке? Не надо банальностей. Да и зачем здесь Сталин? Много чести для идиота, купившегося на красную пропаганду, – теперь досталось и туристу, – хватит обычного «chekista».
Здесь Матвееву пригодились навыки Майкла Гринвуда – баронет Лонгфилд умел рисовать. Пусть и не так быстро, как профессиональный художник Стивен Демпстер, но все-таки гораздо лучше, чем профессор Степан Матвеев. Во всяком случае, «кровавый карлик» получился похожим – Степан несколько часов тренировался еще дома. И даже лицо вполне узнаваемо – разумеется, для тех, кто знал председателя КПК и секретаря ЦК ВКП(б) Николая Ивановича Ежова в лицо. Ну и для тех, кто видел его фотографию на плакате «Секретариат ЦК ВКП(б)», который Степан получил в советском посольстве, представившись рабочим из Манчестера. Хороший был карнавал для посольских работников и тех, кто за ними наблюдал, душевный.
Стивен, в восторге от того, что творческие муки наконец закончились, тут же перерисовал портрет Ежова в обнимку с туристом (глаза снова стали «влюбленными») набело на ватман. Матвеев для верности проследил за этой процедурой до конца. Потом Стивен снова засомневался и для верности дорисовал-таки Сталина (правда, уже без буденовки). Великий вождь держал в руках вагу с ниточками, привязанными и к Ежову, и к туристу. Ассоциацию Степан одобрил – вышло весьма символически – и для карикатуры, и для него лично.
Вот если бы самому знать, за какие именно ниточки он должен здесь тянуть…
* * *
Спрыгнув с подножки автобуса и уже предвкушая ужин в маленькой забегаловке рядом со своей лондонской квартирой, Степан на секунду отвлекся и чуть не сбил с ног идущую по тротуару женщину в ярко-зеленом пальто. Та от неожиданности вскрикнула, покачнулась, один из высоких каблуков ее модных туфелек подломился, и вот уже она оказалась практически в объятиях Матвеева.
Степан приготовился как минимум к бурным извинениям, а то и к мерзкому уличному скандалу, – все зависело от характера невинной жертвы его невнимательности. Но реальность заставила вспомнить русскую эпическую силу и оказалась очередной гримасой судьбы ли, слепого случая, а может просто удачей.
В руках Матвеева испуганно застыла Марджори. Ее губы дрожали, как предвестники нешуточной истерики, глаза, широко распахнутые, полны непритворных слез. Узнав в сбившем ее с ног мужчине «милого баронета», она как-то сразу сломалась, обмякла, но на удивление не заплакала, а всего лишь прикусила губы. Прикусила так, что они побелели. И еще шире распахнула зеленые, с карими крапинками, глаза.
– Ой, – только и смогла сказать она, – я, кажется, чуть-чуть не упала.
– Здравствуй, Мардж, и прости. Я ужасно неуклюж. И я очень рад тебя видеть.
– А уж я-то как рада, – голос ее был тихим, но, похоже, самообладание к ней возвращалось, – но не думай, что всякий раз при виде тебя я от радости буду падать на спину. Я не такая!
Это неожиданное проявление слегка гипертрофированного чувства собственного достоинства, исходившее от пухленькой блондинки с глазами «на мокром месте», позабавило Степана. Тем более что Мардж все еще была в его объятиях. И, кажется, собиралась оставаться там как можно дольше.
Все хорошее, как известно, рано или поздно заканчивается. Но Матвееву не хотелось ее отпускать. Он мысленно перебирал разные поводы, чтобы продлить встречу, но по местам все расставил каблук, отвалившийся окончательно, как только Марджори, попыталась сделать шаг. Повод не расставаться, хотя бы на некоторое время, появился.
Доковыляв, в прямом смысле, – кто не верит, пусть попробует пройти в обуви с каблуками разной высоты хотя бы сотню метров, – до ближайшего модного магазина, Степан сдал расстроенную донельзя спутницу с рук на руки вежливому и предупредительному персоналу. Не отказавшись от предложенного кофе, он сел в глубокое кресло и по привычке потянулся к журнальному столику за газетой.
Вытянутая наудачу газета оказалась парижской, к тому же вчерашней. Матвеев уже было хотел положить ее обратно, но вдруг вспомнил, что именно в этой газете друзья договорились подать объявление-сигнал. К стыду своему, Степан не знал, на каких страницах этого издания может находиться раздел объявлений. Между французской и британской традициями размещения материалов такого рода могли существовать различия.
Однако больших различий не обнаружилось: объявления размещались на привычном месте, а одно из них, на испанском языке и окруженное затейливой виньеткой, поздравляло новобрачных Николя Саркози и Карлу Бруни от имени многочисленной родни.
Это оказалось, как удар по темечку. Сначала Генлейн, потом объявление в неурочное время.
«Договаривались же через два-три месяца! – похоже, планы начинали свой путь под откос. – Ладно. Сегодня я в Лондоне, – с некоторым неудовольствием подумал Степан, наблюдая за тем, как Мардж примеряет очередную пару туфель, – а завтра придется ехать на континент».
Через полчаса, когда выбор был сделан, а гринвудовская часть сознания в очередной раз удивилась деловой американской хватке, Матвеев расплатился и пригласил Марджори в ресторан. Впрочем, ресторан – это громко сказано, просто очень хороший паб с неплохой кухней и приличной публикой. Отчего-то Гринвуд, еще задолго до Степана, облюбовал это тихое, уютное заведение, с интерьерами, оформленными под старину, и официантками в платьях служанок позапрошлого века.
Как обычно, зал оказался полупустым, и можно занять любой удобный столик, но Матвеев повел Марджори к своему любимому месту – в дальнем от входа углу, рядом с дверью на кухню.
Трапеза прошла в болтовне о пустяках, но среди них не нашлось места, ни кораблям и сургучу, ни королям и капусте. За десертом Степан поинтересовался причиной одиночества Мардж в этот день.
– А где же ваша подруга Морти?
– Не поверишь, Майкл. В то утро, сразу как ты ушел, мальчишка посыльный принес с почты телеграмму. Старый хрыч, ну, муж Мортиции, дал дуба. В смысле преставился. Хоть и грех это, но Морти обрадовалась так, что немедленно села в машину и укатила в Лондон.
– И что? Так и бросила тебя одну? Тоже подруга называется.
– Нет, все правильно. Я и сама не хотела ехать в Лондон на авто. Предпочитаю по старинке – паровозом. Тихо. Ниоткуда не дует, не трясет. Иногда даже можно выспаться по-человечески.
– А дальше? Что ты делала там, рядом с автобусной остановкой?
– Ну, потом я приехала сюда, в город. Нашла Морти – у нее уже новый хахаль появился, то ли испанец, то ли ирландец. Зовут Гомес. Она мне все уши про него прожужжала. Замуж собралась. Поцеловались мы, как водится, да и разбежались в разные стороны. Потом я вспомнила, как ты рассказывал, в каком красивом месте живешь, ну и решила посмотреть. Дорогу мне полисмены показывали. Заблужусь – спрошу. Снова заблужусь – снова спрошу. А потом и ты из автобуса на меня налетел, – Мардж кокетливо хихикнула, – как сокол на голубку.
– Не преувеличивай, все случайно вышло. Зазевался, задумался, хорошо еще без членовредительства обошлось, – Степан решил сменить тему разговора. – И что ты собираешься дальше делать?
– Думаю. По образованию я учительница младших классов. Может, в гувернантки к кому наймусь. У тебя нет никого на примете? Поприличней, конечно, и чтоб руки не распускали.
– Знаешь, Мардж, пожалуй, я смогу тебе помочь, – подозвав официанта, Матвеев попросил у него несколько листов бумаги, письменный прибор и конверты. Когда все это появилось на столе, он быстро написал несколько рекомендательных писем знакомым Гринвуда, у которых были маленькие дети. Насколько Степан знал женщин, Марджори относилась к тому их нередкому типу, удивительно сочетавшему в себе несчастливость в личной жизни и огромный, практически неисчерпаемый, запас любви к детям.
Пока он писал, Мардж продолжала щебетать о том, как сложно сейчас приличной девушке в чужой стране получить нормальную работу.
– Не ехать же в Португалию, где сводный брат покойного мужа. Кстати, его зовут Герб Пауэлл – служит третьим секретарем посольства. И как было бы хорошо познакомить тебя с ним. Ведь он такой умный и любознательный… Правда, не столь хорошо воспитан, но это – наживное. Как ты считаешь, Майкл? Кстати, ты не собираешься в Португалию? Хочешь, я тоже черкну пару строчек Герберту – заодно привет от меня передашь…
«Из нее должна выйти отличная гувернантка или няня для маленького ребенка, – думал Матвеев, рассеянно слушая милую болтовню прелестной блондинки и подписывая очередное рекомендательное письмо. – Жаль, что часто видеться с этой милой, смешной девочкой у меня не получится. Неизвестно, что будет дальше и где это все будет. Даже если ее ко мне подвели столь экзотично, контакт разовый, да и сама она отнюдь не такая дурочка, какой может показаться. А насчет брата-дипломата мы еще подумаем – авось и он на что сгодится. Тем более, если это ж-ж-ж неспроста».
– Ой, как я тебе благодарна, Майкл! – но засиявшая было улыбка Мардж вдруг погасла. – Понимаешь, прости, но я не смогу как следует отблагодарить тебя сегодня. Может, через три-четыре дня. У меня, – тут Марджори покраснела, – «празднички».
Матвееву стало смешно и грустно одновременно. Перегнувшись через стол, он привлек к себе девушку и, не обращая внимания на реакцию случайных свидетелей, крепко ее поцеловал. Потом еще раз. После третьего поцелуя, почувствовав, что Мардж стала таять, как мороженое на солнцепеке, он отстранился и с улыбкой сказал:
– Какая же ты все-таки замечательная. Я должен уехать, но я обязательно тебя найду…
Когда все прощальные слова были сказаны и Марджори, размазывая тушь по щекам, махала ему из окна такси, Степан подумал, что его нынешние планы, по сути, безнадежная, отчаянная попытка сделать так, чтобы причиной женских слез в ближайшие годы были только житейские проблемы.
«Пусть ничего не выйдет, но, по крайней мере, я сделаю все что смогу».
Глава 7. Три плюс два
Татьяна Драгунова, Вена.
8 января 1936 года
Баст сидел у самого окна, и с улицы его было превосходно видно. Впрочем, видно его и с того места, где стояла Таня. Как ни странно, выдержки ей хватило только на то, чтобы, не оглядываясь, выйти из кафе, пересечь улицу и войти в здание вокзала. А может быть, и не было ничего странного в том, что ее «затрясло», стоило только оказаться вне видимости Олега? Остаться одной показалось вдруг страшнее, чем переместиться в прошлое.
Татьяна взглянула на часы и, убедившись, что время еще есть, бросилась искать хоть какое-то оконце, но в результате спряталась за решеткой ограждения и оттуда уже смотрела на Баста фон Шаунбурга. На то, как он читает газету и как пускает клубы сигарного дыма…
«Вот же невидаль заморская!»
Положа руку на сердце, Татьяна испытывала сейчас очень непростые и достаточно противоречивые чувства.
С Олегом она познакомилась четыре года назад. Коллега – зам генерального директора Таниной фирмы – выходил замуж, то есть, разумеется, зам женился, поскольку был мужчиной, и на свадьбу среди прочих гостей прибыл двоюродный дядюшка из Израиля, про которого Борис нет-нет да рассказывал не без чувства юмора, но при этом явно гордясь. По его рассказам выходило, что дядюшка этот уехал уже давно, еще из Советского Союза, и стал на новой родине чуть ли не героем войны – горел в танке и все такое, хотя верилось в это с трудом – и женился, что крайне нехарактерно для русских эмигрантов, на латиноамериканке, а кроме того, был то ли известным психологом, то ли не менее известным психиатром. Однако в любом случае Москвы он не знал, ни старой, ни новой, поскольку родился и жил в Ленинграде, да еще и занять его чем-то требовалось, чтоб «под ногами не крутился». Вот Боря и попросил Татьяну побыть день-два гидом заморского гостя.
А гость оказался совсем не таким, как она ожидала. Не герой и не богатырь, но мужик свойский и умеющий мгновенно к себе расположить. Тот еще ходок, судя по всему, хотя ни роста, ни особой «чисто мужской» красоты в арсенале Олега не имелось. Разве что ум и обаяние… Пожалуй, так. Но по-настоящему, как ни странно, он подкупил ее тем, что не делал попыток затащить в постель. То есть сначала это ей понравилось, но потом озадачило, – тем более что у нее-то в тот момент никого не было, – а объяснилось несколько позже, во второй его приезд, который состоялся подозрительно скоро. То есть она знала, что Ицкович в России бывает, но бывал он в основном в Питере, куда и друзья его обычно приезжали. А вот в Первопрестольную он лет тридцать не заглядывал, и ничего. Но вдруг приспичило. С чего бы это, спрашивается?
Нет, и на этот раз он ей ничего не сказал. Словами не сказал, но глаза ведь тоже умеют говорить. Не знали? Напрасно. И он, возможно, напрасно усложнял им обоим жизнь, не имея возможности уйти ради нее от жены и не желая при этом обижать Таню пошлым адюльтером. Но и Тане отчего-то не хотелось разрушать возникшую между ними «дружбу», а большее… А можно ли построить большее на основе коротких встреч раз в полгода? Возможно, может быть, чем черт не шутит… но у нее так не получалось. А потом…
То, что случилось с ней сейчас, было похоже на сказку. Жестокую, недобрую сказку, но волшебство от этого волшебством быть не перестало.
«Не так ли, подруга?»
«Не знаю, но он мне нравится… Он…»
* * *
И вот гуляет она по Праге, потихоньку свыкаясь с двойственностью своей новой натуры, которая – двойственность, – следует отметить, чем дальше, тем меньше ей мешала. Гуляет и видит вдруг кафе, про которое когда-то давно, несколько лет назад, то есть в той еще жизни, гид рассказывал московским туристам. В этом, де, кафе – то есть каварне, если правильно говорить – сиживал в оно время сам великий Кафка.
«Кафку читала?» – интересуется она у своего альтер эго.
«Нет…» – всплывает слабое удивление откуда-то из подсознания.