Автономное плавание[=В третью стражу]

Сколько стоит Т-62? Всяко разно больше 400 долларов, ведь так?

А жизнь? Сколько стоит жизнь солдата на войне?



Реально, то есть фактически Олег знал только о нескольких результативных попаданиях в сирийские танки и палестинские огневые точки. Погиб ли кто-нибудь от снарядов, выпущенных из его танка и, что актуальнее, по его личному приказу, – он, разумеется, не знал. Был, правда, еще один момент в его жизни, когда Ицковичу пришлось стрелять из МАГа. Однако стрельба из тяжелого танкового пулемета, ночью и впопыхах – навстречу чужим трассерам, тянущимся к твоему собственному лицу и груди, – это не тренировка на стрельбище. Поди узнай, попал он тогда в кого-нибудь, или нет?

А вот сегодня пришлось убить сразу троих людей, и, хотя все они были – по приговору из будущего – «вне закона», легче от этого не становилось. Во всяком случае, возвращаясь в половине девятого на вокзал, где в камере хранения он оставил свой саквояж, Олег испытывал странные и весьма противоречивые чувства, осложненные, как грипп сифилисом, вдруг нахлынувшими тяжелыми мыслями о грядущем. О своем собственном будущем и о будущем миллионов совершенно незнакомых ему людей, которых, возможно, он еще мог спасти от мук и смерти, но, вполне вероятно, не спасет из-за своей человеческой слабости.

«Бодался теленок с дубом…»

А вот убить трех фашистюг оказалось достаточно просто технически и невероятно сложно морально.

Когда готовился к акции, это было похоже на некую интеллектуальную игру. Вопрос стоял так: как бы обстряпать дельце, чтобы и гниду эту нацистскую прибить, и политические осложнения – разумеется, не для чехов, а для кровных братьев Шаунбурга – получить? И ведь придумал! Сопоставил обрывки информации, случайно «приплывшие» к нему в берлинских кулуарах, с тем, что знал из книг по истории Второй мировой войны, и, вычислив, кто там, в Праге, у СД «на связи», построил такой «пятилетний план великого комбинатора», что самому завидно стало. План был хоть куда. Во всяком случае «на бумаге». И что характерно, осуществил его Ицкович просто блестяще, уложившись всего в два часа физического времени. А вот как ему при этом было погано, вполне возможно, к делу и не относится, но плохо-то ему было – точно. И еще как! И сейчас – спустя несколько часов – легче не стало! Вот и попробуй, разберись в человеческой психике! Ни хрена в ней не понять, даже если ты целый доктор специальных, – на психику, в частности, и ориентированных, – наук.

По правде говоря, в Европе 1936 года обитало немало подонков, достойных смерти в гораздо большей степени, чем консерватор Гейнлейн, или как минимум стоящих в очереди к условному эшафоту гораздо ближе этого давно забытого богом и людьми лидера судетских немцев, которых, чего уж там, чехи прижимали, как обычных нацменов. Не без того. Однако, оставшись один, Ицкович, фигурально выражаясь, заметался. Он просто не знал, что ему «в здесь» делать. С одной стороны, что-то же делать нужно! Время уходит, как пролитая вода в песок, и каждый новый день приближает начало конца того, в общем-то, совсем неплохого – по впечатлениям самого Олега – мира, в котором людям жилось, может быть, и непросто, но все-таки жилось. А вот когда этот мир рухнет и над его развалинами взметнется пламя самой страшной из известных человечеству войн, в огне этом сгорят миллионы. Но это как бы с одной стороны. А с другой – Ицкович ощущал полную невозможность остановить надвигающийся на Европу кошмар. Объективно говоря, он был всего лишь муравьем, вышедшим против танка, или, пользуясь терминологией Степы – где-то он теперь?! – Моськой, задумавшей завалить слона.

Дня два или три Ицкович, оставивший Амстердам в тот же день, когда уехали Витя со Степой, бессмысленно колесил по Бельгии. Посетил Гент, Антверпен, Намюр, но что он там искал? Ну, не пиво с колбасой, разумеется. Он думал, искал решение. И, в конце концов, набрел мятущейся своей мыслью на этого вот Гейнлейна. Олегу, доведенному ощущением собственного бессилия до исступления, идея убить лидера судетских немцев, свалив убийство на плотно обхаживающих его гестаповцев, показалась не просто приемлемой, а выдающейся и, главное, вполне исполнимой. Не будет Гейнлейна, как знать, найдется ли другой лидер, одинаково разумный, выдержанный и пользующийся безоговорочной поддержкой чешских немцев? А ну как не найдется? И убийство его, повиснув на СД, с одной стороны, резко усложнит отношения судетского меньшинства с проживающим в Германии большинством, а с другой – и чехи могут получить в этом случае очень серьезный козырь в антинемецкой пропаганде. А там, глядишь, и Мюнхен удастся спустить на тормозах…

Немного не доходя до привокзальной площади, Ицкович, заглянул в маленькую пивную и, взяв сливовой водки, сел в углу, в стороне от шумно потребляющих горячительное работяг.

«Все! – сказал он себе строго, проглотив первую рюмку водки. – Все! Сделанного не воротишь, но и жалеть не о чем. За этих трех немцев мне, может быть, отпущение грехов положено за всю прошлую жизнь…»

Закурил, хлопнул вторую рюмку, подумал, было, не заказать ли какой-нибудь закуски, но отвлекся, увидев, кто распивал сливовицу за грубым дощатым столом слева от него. Эти работяги были типичными евреями, да и говорили они между собой не по-чешски, а на понятном немцу – пусть и с пятого на десятое – идише. И странное дело, посмотрев на них, Ицкович неожиданно для себя совершенно успокоился. И не потому, что и ради них тоже отправил сегодня к праотцам трех не старых еще мужиков. А потому, что Шаунбургу были почти физически противны эти унтерменши, сидевшие едва ли не вплотную к нему, и в то же время совершенно безразличны те, оставшиеся в прошлом люди, которых он час назад убил недрогнувшей рукой. В симбиозе души Ицковича с телом Баста Шаунбурга порой наблюдались весьма заковыристые эффекты, и этот был, разумеется, одним из них.

Хозяином положения, конечно, оставался Ицкович, но Шаунбург, которого Олег выдавил из собственного тела, как пасту из тюбика, не исчез бесследно, оставив захватчику тело и память. Нет-нет да и возникало ощущение, что вместе с телом Олегу досталось и кое-что еще. Много чего еще. Он уже обнаруживал пару раз, например, что рассматривал молодых блондинов совсем не с тем интересом, с каким следовало бы, хотя и «особого желания» – ну, вы понимаете, о чем речь – при этом, к счастью, не испытывал. Вот Таня, к слову, вызвала у Ицковича вполне прогнозируемую реакцию, а мужики эти блондинистые – нет. Но ведь смотрел на них, и как смотрел! И на евреев отреагировал как на чужих, однако и о муках совести тут же позабыл, потому что не было у Баста совести. Или была, но весьма своеобразная. Другая какая-то.

Вообще Баст на поверку оказался вполне себе цельной натурой. Аристократ, презирающий плебс ничуть не менее, чем евреев или, скажем, цыган, но притом националист и в каком-то смысле даже социалист. То есть националистом он был скорее не в розенберговском – чисто расовом смысле, а в символическом и культурно-историческом разрезе. На самом деле, Шаунбург не верил во все эти антропологические бредни, которыми забивали головы народу товарищи по партии. Он верил в род, семью, историческую последовательность поколений, спаянных единой культурой, языком и жизненными принципами. И в этом смысле немецкий дворянин был ему значительно ближе и понятнее любого другого немца, но этот «любой другой», в свою очередь, был частью того общего, к которому не имел отношения француз, чех или еврей. Вероятно, этот Баст фон Шаунбург не стал бы убивать евреев только за то, что они евреи. Во всяком случае, пока – в 1936 году – он для этого еще не созрел. А узнать, как сложилась бы его жизнь в дальнейшем, после сорок первого или сорок второго года, уже невозможно, поскольку как самостоятельная личность он исчез, уступив место Олегу Ицковичу.

То же самое можно сказать и о политических воззрениях господина доктора. Десять лет назад – будучи еще школьником – Шаунбург колебался на тонкой грани между коммунистами Тельмана и нацистами Гитлера и Рёма. В конце концов, он выбрал национал-социализм, но именно потому, что вторая часть этого слова была для него не менее привлекательной, чем первая.

«Ну что ж, – хмыкнул про себя совершенно успокоившийся Ицкович. – Будет день, и будут песни».

Олег заказал третью рюмку и с сомнением посмотрел на пачку «Лаки страйк». Почему-то в Праге не оказалось «Житана», но зато были американские «Лаки» и «Кэмел». Впрочем, дело было не в том, какие тут сейчас продаются сигареты, а в том, что в своей прошлой жизни Ицкович курил почти тридцать лет, пока законы против курильщиков не заставили его бросить это приятное, но ставшее слишком обременительным, занятие. Сейчас же он оказался в эпохе, когда нормальному человеку и в голову не придет, что нельзя курить, скажем, в баре, поезде или банке. И здоровье у Олега снова железное, хотя, черт его знает, насколько ему этого здоровья хватит или вернее, как долго ему удастся этим здоровьем пользоваться.

Как ни странно, мысль о риске, который стал теперь его постоянным спутником, Олега не расстроила. Напротив, плеснула в кровь очередной черпак адреналина, и Ицкович – как завзятый адреналиновый наркоман – сразу же повеселел, а, повеселев, тут же вспомнил о Тане.

Встреча была – чего уж там! – вполне сказочная. Невероятная, невозможная встреча. Но ведь случилось! Произошло, а в том, что нежданная – негаданная встреча эта произошла на самом деле, у Ицковича никаких сомнений не было. Не верил он больше в «сон разума» и в структурированный бред «больного Ицковича» не верил тоже. Зато воленс-ноленс приходилось принять, что «наука имеет много гитик», или что субъективный идеализм не так уж и далек от объективной картины мира. Ведь чудом чудесным было бы встретить тут, в зимней Праге 1936 года, любого – пусть даже едва знакомого – человека оттуда. А он… Он приехал в Прагу, на вполне безумную акцию по устранению Гейнлейна, который, возможно, в мировой политике еще никто и звать его никак. Приехал и тут же встретил, и не просто знакомую женщину, а ту, кто была ему по-настоящему интересна, если не вдаваться в иные подробности. А вот если вдаваться, то может случиться полное головокружение, солнечный удар и черт знает что еще.

Олег знал Таню около трех лет. Познакомился случайно, но не случайно отношений не прервал. Несколько раз, бывая в Москве, встречался, принимал у себя в Израиле, переписывался и один раз даже съездил вместе с ней в Питер. Но если кто-нибудь – зная репутацию Ицковича в определенных кругах – подумал об адюльтере, то крупно ошибся. Ничего подобного! И отношения их сложились всего лишь дружескими, что, согласитесь, довольно странно для симпатизирующих друг другу взрослых людей. Наверняка и его жена, и кое-кто из друзей нет-нет да подумывал о том, что не все так просто в этой истории. Но и в самом деле ничего простого в ней не было.

Олег, конечно, не анахорет, но и считать себя наглецом повода не давал. Тем более подлецом. За все годы супружества Ицкович изменил жене всего два или три раза. Тоже, если исходить из общепринятой морали, нехорошо. Однако каждый раз это были случайные «проявления страсти», мимолетные и легкие, не имевшие, как правило, продолжения. Этим, собственно, Олег себя и утешал, давя на корню муки совести. А вот Таня… Ну не мог он просто затянуть ее в постель, как случилось с другой вдруг понравившейся ему женщиной раньше. С ней все обстояло очень серьезно, и он это чувствовал, как чувствовал и то, что и с ее стороны все «не просто так». Но и от жены уйти был еще не готов, нет, не от жены – из дома точнее… Потому и длилась их явно затянувшаяся «просто дружба», но к чему все это могло привести со временем, догадаться, в общем-то, несложно. Хотя могло и не сложиться, разумеется, как не складывается сплошь и рядом у вполне умных и приличных людей.

Однако гадай не гадай, а для того мира оба они умерли, появившись неожиданно для самих себя в этом. И более того, выпав из своего устоявшегося бытия, где она жила в Москве, а он в Иерусалиме, они встретились в Праге. И это было нечто большее, чем простая удача. Это, как чувствовал Олег, перст судьбы, не понять который стало бы глупостью, а не принять – безумием.

Поколебавшись, Олег отставил в сторону забытую за размышлениями, третью рюмку – пить резко расхотелось – расплатился и вышел на улицу.





* * *


Разумеется, Таня «крутила и темнила», что наводило на мысли. В конце концов, если они – он, Степа и Витя – все трое оказались здесь агентами разных разведок, то по теории вероятности, если эта игрушка вообще работала в их заковыристом случае, Таня могла оказаться той еще Матой Хари. А что? Характер у Танюши крепкий, умом бог не обделил, образование – хоть куда, точнее здесь – именно туда, так что… Вот только, на кого же теперь работает мадемуазель Буссе? Впрочем, какое ему до этого дело? Ее местное трудоустройство его совершенно не касается, учитывая собственную весьма проблематичную службу в СД. Так что пусть хоть на японскую разведку трудится или в Сигуранце служит, хотя француженка… как там у них называется… Сюрте Женераль? Нет, это вроде комиссар Мегре… Впрочем, ему-то – Ицковичу, разумеется, а не фон Шаунбургу – какое дело?! И сам он приехал в Прагу инкогнито, соответственно и документы на чужое имя. Ганс Рейхлин из Цюриха. Такие дела. И значит, скомпрометировать мадемуазель Буссе своей личностью не может, служи она в Сюрте Женераль, Дефензиве или какой-нибудь другой экзотической конторе. Абвер вот еще в голову приходил. МИ-5. И у американцев, кажется, что-то такое имелось. Не ЦРУ, конечно, но что-то же должно у них быть, кроме секретной службы министерства финансов, или они полные отморозки?

Олег закурил и пошел пешком в сторону вокзала. Теперь, несмотря на планы, с которыми он сюда приехал утром, ему стало очевидно, – сегодня, да, вероятно, и завтра – никуда он из Праги не уедет. И куда отправится из Праги потом – если вообще отправится – тоже неясно, потому как в большой степени это зависело теперь от Тани. Поймет ли она его? Захочет ли быть вместе? А если она и там его не… Ну, то есть могло же случиться, что он ошибался, полагая, что она к нему неравнодушна? Разумеется, могло. Однако все это было связано с более отдаленным будущим. А сейчас его ожидала встреча с Жаннет Буссе, и, следовательно, до встречи Олегу предстояло еще забрать из камеры хранения свой саквояж и снять номер в гостинице поближе к центру. Или, напротив, не пороть горячку и не бежать впереди паровоза, а оставить все, как есть. Потребуется, так подскочить на вокзал за вещами всегда успеется, и номер в нынешней Праге снять не проблема. Хоть днем, хоть вечером, хоть посредине ночи, если пришла вдруг в голову такая блажь.





* * *


– У тебя красивое лицо, – сказал Олег. – Я смотрю и не могу насмотреться. Знаешь что? Ты произведение искусства.

– Отправишь меня в музей? – спросила в ответ Таня.

– Нет, – покачал он головой. – Ты не создана для музея.

– А для чего мы созданы, и здесь?.. – сказала тихо, но в тихом ее голосе было столько страсти, столько жизни и чувственности, что у Ицковича голова пошла кругом. Однако не настолько пока, чтобы прекратить говорить.


– Красивые женщины невидимы, – повторил он вслух чью-то разумную мысль. – Красота отвлекает от личности, и мы, мужчины, не замечаем в них человека.

– По-моему, ты разводишь меня на «койку», – улыбнулась вдруг порозовевшая Татьяна.

– По-моему, мы знакомы достаточно давно, чтобы ты меня в этом перестала наконец подозревать, – улыбнулся в ответ Олег. – Ну, так: проверяю…

– А я бы… – она с лукавинкой посмотрела ему в глаза. – Нет… Ничего не могу… – добавила через мгновение.

– У тебя кто-то…

– Нет… Да… у Жаннет… есть, нет, – не важно. Я уезжаю, – она поколебалась, явно не зная, стоит ли об этом говорить, но все-таки решилась. – Завтра утром я должна быть в Вене, а в обед – в Зальцбурге.

– А я поеду с тобой!

– А ты можешь? – удивилась Таня.

– Мои вещи в железнодорожной камере хранения, – обтекаемо ответил Олег.

– Олег, – сейчас Татьяна говорила совсем тихо. – Я ведь не просто так тут…

– Так и я не просто так, – усмехнулся Ицкович, сообразив, куда пришел их разговор. – Это будет очень неприлично с моей стороны, если я спрошу, на кого ты работаешь?

– На Урицкого[40], – после короткой паузы ответила Таня. – А ты?

– На Гейдриха[41].

– Ты?! – чуть не крикнула в ужасе Таня.

– Я, – спокойно кивнул Олег. – Вот такая ирония судьбы. Ты каким поездом едешь? – спросил он, закурив для разнообразия сигару.

– Полуночным.

– Великолепно, – улыбнулся довольный жизнью Ицкович и остановился на мгновение, залюбовавшись игрой света в ее глазах, ставших теперь ультрамариновыми. – И вещи, надо полагать, собраны и уже на вокзале?

– Да, – шепнула она, снова розовея под его взглядом. – Чего ты так смотришь?

– Я же тебе уже объяснил… Но Златовлаской тебе лучше, хотя брюнетка тоже шикарная!

– Маньяк! Я крашеная, – хихикнула и потянулась к рюмке.

– Ты здесь женат? – спросила, сделав глоток.

– Не я! – Олег в притворном ужасе округлил глаза – Шаунбург! Печальная история… – И уходя от скользкой темы, предложил: – А слабо «Парижское танго» спеть?! – мелодия крутилась у него после первой встречи почти неотвязно, и он помнил Танину импровизацию тогда, при первой встрече, когда он приехал в Москву на свадьбу племянника.

– Совсем умом тронулся? – удивленно подняла брови Татьяна. – Мы же засветимся!

– Перед кем? – удивился в ответ Олег. – Красивая женщина, интересный мужчина… – усмехнулся он. – Встретились в Праге, никто нас не знает…

– Эта песня, по-моему, и не написана еще!

– Ну и что? – пожал плечами Олег и встал.

В углу зала на маленькой эстраде – на самом деле всего лишь квадратном возвышении – стоял концертный рояль. Весь вечер здесь играл немолодой чех с седыми бровями, исполняя модные мелодии, так сказать, шлягеры тридцатых, вперемешку с короткими отрывками классической музыки. Сметана, Дворжак, Штраус… Сейчас он покинул свое место, и рояль отдыхал.

– Ты этого не сделаешь! – перехватив взгляд Ицковича, по-немецки воскликнула Таня, но в глазах ее уже зажегся знакомый огонь. – Не смей!

Но он, разумеется, посмел, потому, наверное, что и в его крови бушевал сейчас огонь вспыхнувшей старой любви, сдобренной алкоголем и боевым стрессом.

– Сделаю! А ты Жаннет попроси помочь! – улыбнулся самой красивой женщине Европы Баст фон Шаунбург и, медленно выцедив из рюмки терпкий коньяк, пыхнул сигарой и, не оглядываясь, пошел к роялю.

Руки привычно легли на клавиши, а перед глазами встало лицо Жаннет, и он заиграл, и, значит, у женщины не оставалось больше времени, – песня начиналась почти сразу после первых нот проигрыша.

Das ist der Pariser Tango, Monsieur…





Ах, какой у нее стал голос! Такой, что сжимало сердце и заставляло кровь быстрее бежать по ставшим вдруг узкими сосудам.

Ganz Paris tanzt diesen Tango, Monsieur,

Und ich zeige Ihnen gern diesen Schritt,

denn ich weiß, Sie machen mit…