Аутодафе

— Трудно ответить. Я редко сталкивался с такими созданиями раньше. Ты специалист…

— Черта с два я специалист. Им была Рози, а я так, наслушался от нее понемногу. Оно сильное, но ты это и так прекрасно знаешь. И может перемещаться, судя по тому, что оно проделало со шкафом. Что еще я упустил?

— Ему в большинстве своем плевать на Святую землю, распятия и звон колоколов. Ну и еще у него есть некое чувство юмора.

Шуко усмехнулся:

— Если святые реликвии его не смущают, то это не демоническое отродье, а что-то иное. А насчет чувства юмора, оно слишком извращенное, чтобы я смеялся. Я понаблюдал за ним в эти дни и хочу сказать, что о таком никогда не упоминалось в бестиариях. Оно достаточно сильно, чтобы покидать оболочку, в которой зародилось, и у меня есть предположение, что даже если пугало-предмет уничтожить, то Пугало-душа останется, хотя, возможно, и ослабнет. Впрочем, я не сомневаюсь, что у тебя хватит сил убить его кинжалом.

— У меня нет таких далеко идущих планов.

— А следовало бы их заиметь. Жизнь, Синеглазый, штука забавная. И чувство юмора у нее примерно как у твоего Пугала. Никогда не знаешь, куда тебя выведет судьба.

— Считаешь, оно для меня опасно? — прямо спросил я.

— Не знаю. Думаю, что если бы хотело тебя убить, то давно бы уже это сделало. Ты для чего-то ему нужен.

— Да. Ему со мной веселее.

— Не будь ребенком. Если бы оно хотело избавиться от скуки, то таскалось бы за бродячим цирком, а не за тобой и было бы гораздо менее ограничено в том, кого шинковать серпом. Повторю — ты ему нужен.

— Не могу представить зачем.

— Как и я. Но оно будет рядом до того момента, пока ты ценен для него.

— Если я настолько ценен, то что же Пугало не бросается спасать меня, как только вокруг случаются неприятности?

— Это ты уже у него спрашивай, дружище. Кстати говоря, все больше и больше стражей узнают о нем. Пока вокруг тебя друзья, все неплохо, но рано или поздно слухи о твоем необычном друге дойдут до магистров.

— И что? В обязанности стражей не входит уничтожать одушевленных, даже если они являются темными сущностями, при условии того, что они не причиняют вред людям.

— Твое еще как причиняет.

— Только негодяям и убийцам и только с моего разрешения. Все вопросы по уничтожению такого одушевленного принимают не стражи, а церковный совет инквизиции.

— На досуге прочитал кодекс? — усмехнулся он.

— Надо же когда-нибудь узнать, о чем там говорится.

— Это не поможет избежать проблем.

— Я как-нибудь справлюсь.

— Ну, смотри, — пожал плечами цыган. — Некоторые из магистров, старичье и консерваторы, будут очень недовольны.

— Они всегда недовольны, — беспечно отмахнулся я.

— А если поступит прямой приказ убрать его? Ладно. Можешь не отвечать, — Шуко закинул сумку на плечо и взял стакан с вином. — Ну будем, старина. Надеюсь, еще свидимся.

— Вне всякого сомнения, — кивнул я ему.

Вино было с горчинкой, и его вкус все еще оставался у меня на языке, когда Шуко, насвистывая, вышел во двор и начал прощаться с Гертрудой.

— Ну, Людвиг, до встречи, — улыбнулся Натан, протягивая мне руку. — Береги себя.

— Ты тоже. И смотри в оба. Времена меняются.

— Я заметил.

Он похлопал ладонью по своему кинжалу и вскочил в седло:

— Я готов, Шуко.

Через ворота Риапано цыган выехал первым, на прощание подняв руку, но так и не обернувшись, считая это слишком плохой приметой перед дальней дорогой. Натан подмигнул нам напоследок, а Мила, сидевшая позади стража и обнимающая его за талию, улыбнулась мне и Гере, а затем положила голову ему на плечо.

Мы остались одни. Гертруда взяла меня под локоть, сказав:

— Грустно. Завтра ты тоже уедешь.

— Но сегодня — буду с тобой.






История шестая

ПЫЛЬ ДОРОГ




Обиженный Проповедник — это ад. Проповедник, вставший на тропу мести, — это ад вдвойне. Когда я отказался свернуть с дороги и задержаться на день в Эдельтофте, где проходил фестиваль клубники, старый пеликан вышел из себя.

Не знаю, на кой черт ему далась клубника, при учете того, что ему все равно не дано ощутить ни запаха, ни вкуса, но эта придурь крепко втемяшилась ему в голову. Меня ждали дела в Лёгстере, в одном из трех крупных городов на северном побережье Шоссии, и глядеть на клубнику в корзинах торговок никак не входило в мои планы. Так что я предложил Проповеднику прогуляться в Эдельтофте самостоятельно, а потом нагнать меня, но он гневно отверг столь «пошлое» предложение и решил мстить.

Такое с ним порой случалось. Особенно в июле, ближе к дню святого Ипполита.[33] Именно в этот день много лет назад какой-то урод убил его на пороге церкви во время заварухи под Мальмом. И чем ближе дата смерти, тем невыносимее становится старый пеликан. Ругается, донимает кучей придирок и условностей, а затем замыкается в себе и несколько дней вообще не желает разговаривать. Я вполне его понимаю и стараюсь не обращать внимания на некоторые чудачества. Но порой он становится надоедлив как муха.

Подгадав момент, мой спутник начал горланить молитвы мне на ухо — в тот момент, когда я беседовал. Поверьте, общаться при таких обстоятельствах непросто, хотя бы потому, что жутко смешно. Затем, когда его желание петь иссякло, Проповедник начал издавать характерные звуки, словно пускал ветры. Через двадцать минут это меня порядком достало, но я оказался терпеливее Пугала, которое в итоге вспылило, бесцеремонно влезло в карету, покинув место рядом с кучером, и вышвырнуло Проповедника на пыльную дорогу.

Когда это все случилось, я и бровью не повел, продолжив беседу. Пускай сами разбираются.

Моей спутницей была баронесса фон Хадстен, супруга ландрата[34] Верхней Сторворды, направляющаяся домой после паломничества к источнику святой Клариссы. Она оказалась настолько любезна, что предложила мне место в своей роскошной карете, так как с дилижансами в Шоссии с начала лета возникли серьезные перебои. Дороги в районах, прилегающих к морю, стали небезопасны, и путников на них резко поубавилось.

Баронесса фон Хадстен путешествовала с надежной охраной, которую выделил ей муж. Отряд из пятнадцати вооруженных до зубов молодчиков мог отпугнуть кого угодно, и ехать с ними было все равно, что у бога за пазухой. Жене ландрата было далеко за пятьдесят, она обожала кружева и бесконечные разговоры от заката и до рассвета. Говорила баронесса о чем угодно, оставив мне важную роль ее слушателя. Я был не против узнать о ее воспоминаниях, жалобах, подозрениях, мнениях и догадках. Право слово, это сущая малость за то, что славная госпожа предоставила мне возможность путешествовать быстро и с комфортом.

На перекрестке, где находилась старая часовня, посвященная святому Иохиму, мы с ней распрощались. Баронесса пожелала мне удачи и пригласила заглядывать в фамильный замок, если я окажусь поблизости, так как «таких вежливых молодых людей можно встретить не каждый день».

— Что ты с ним сделал? — спросил я у Пугала, когда карета отъехала подальше.

Одушевленный прекрасно понял, что речь идет о Проповеднике, и жестом показал, что волноваться по этому поводу нечего.

— Лучше спрячься, — посоветовал я. — Он тебе этого не простит.

Судя по виду Пугала, старый пеликан был последним существом в мире, которое могло бы его испугать. Я поглядел по сторонам, но души и след простыл. На расстоянии видимости, от горизонта до горизонта, была лишь плавящаяся от зноя дорога и бесконечные поля подсолнухов.

Ладно, найдет меня, когда немного остынет. Не в первый раз за эти годы мы путешествуем по отдельности. Я поправил висящий на боку палаш, забросил дорожную сумку на плечо и пошел по направлению к Лёгстеру.



Северо-восточный оплот Шоссии, крупный порт и летняя резиденция короля — Лёгстер, казалось, затерялся среди бескрайних полей подсолнухов. Одна его часть выходила к морской бухте, другая заканчивалась рядом с тысячелетней пущей, королевскими охотничьими угодьями, которые помнили мир иных существ и людей, приплывавших из Ньюгорта и поклонявшихся великим дубам.

Сразу за городом начиналась череда широких мелководных лиманов, отделенных от моря пересыпями.[35] Я как раз шел вдоль одного из них, и ветер, дующий с моря, пах не солью и йодом, а нагретым на солнце илом, водорослями и еще какой-то тухлятиной. Прибрежным районам Лёгстера не слишком повезло, особенно в те минуты, когда ветер меняется на северный. В августе лиманы мелеют, вода уходит, обнажая дно, и от этих ароматов можно полезть на стенку. В зимние месяцы, как говорят, тут тоже мало хорошего: сильные шторма несут большие волны, и при малейшем холоде вся прибрежная полоса домов покрывается ледяными наносами, которые при случае своим весом легко ломают крыши.

Пугало брело по илу, распугивая маленьких белых цапель и занимаясь насаждением чучел, которых оно набрало на полях за время нашего пути, а теперь несло на плече, периодически втыкая в ил. В итоге вдоль берега растянулась целая скульптурная композиция из семи пугал, которым мой спутник придал столь ужасный внешний вид, что, боюсь, они могли напугать любого прохожего, особенно если тот увидит их в сумерках.

— Твое чувство юмора неизменно, — попенял я ему. — Надеюсь, из их глазниц не начнет сиять адский свет и они не станут утробно хохотать всю ночь, иначе в городе начнется паника.

Я сразу же пожалел о своих словах, потому что Пугало в задумчивости остановилось и обернулось на молчаливый ряд. Кажется, я подал ему прекрасную творческую идею и оно уже начало думать о ее воплощении.

— Послушай, — сказал я ему, — давай без всякой самодеятельности и тяги к искусству. В Лёгстере как минимум двое стражей, и мне бы не хотелось, чтобы они тебя видели. А также чтобы считали, что у нас есть что-то общее. В твоих интересах — не привлекать к себе внимание.

Оно указало на меня пальцем, затем на себя — заявляя, что все равно идет с мной.

— Где-то в Лёгстере Мириам, моя учительница, и, поверь, с тобой она не станет церемониться.

Пугало лишь беспечно усмехалось.

— Она сильнее меня и других стражей, которых тебе довелось увидеть. Не уверен, что я ее могу остановить, если вы решите столкнуться лбами. Так что осторожнее, если не хочешь, чтобы твой мундир стал еще более дырявым, чем прежде.

Мне показалось, что оно не слишком впечатлилось этим откровением, но тут мое дело маленькое — предупредить. Пугало застряло на берегу, а затем направилось к зарослям рогоза, над которыми с треском летало множество разномастных стрекоз.

В Лёгстер я вошел через Тростниковые ворота. Тут же с меня содрали плату за вход в город, что было обычным делом во многих северных поселениях этой области — магистраты находили любые способы, чтобы подзаработать. Я кинул мелочь в банку сборщика и попал в руки местного сержанта, обязанного следить за правопорядком в районе. Вместе с ним был писец с унылой физиономией и длинным носом, очень похожим на кончик пера, которое человек обмакнул в чернильницу, собираясь записывать.

— По каким делам к нам прибыли? — поинтересовался сержант, усиленно ковыряясь в носу, с явным желанием добыть там, по меньшей мере, бриллиант, достойный королевской короны.

Ему до меня не было ровным счетом никакого дела, в обязанности стражей-привратников не входит опрос путников, но я не походил на рыбака и был хоть каким-то развлечением в этот малолюдный денек. Он предвкушал небольшое веселье, а быть может, и пару монет на пиво, но я разрушил его мечты на корню, показав кинжал.

Писака исчез вместе с чернильницей и пером, словно его черти забрали, а сержант так опечалился, что лишь махнул мне рукой.

Дальнейшую дорогу я спросил у сапожника, через квартал от ворот, решив не донимать огорченного солдата — с него станется отправить меня в другую сторону.

— Поле сожженных? — переспросил тот, доставая из ящика подходящую колодку. — Это тебе через весь город топать, парень. Аккурат к Королевской пуще. Прямо по этой улице, никуда не сворачивая.

До Поля сожженных — большой площади перед Оленьими воротами — я добрался, порядком устав. Свое название она получила лет триста назад, когда инквизиция сожгла здесь в один день больше двухсот пятидесяти ведьм и колдунов. Не знаю, сколько из них действительно обладали магическим даром, но «веселье», как говорят историки, тут проходило нешуточное. Судя по всему, сил у колдунов все-таки оказалось достаточно для того, чтобы их проклятия подействовали, и половина зевак, наслаждающихся зрелищем сжигаемых живьем людей, не прожили и года, сойдя с ума и набрасываясь на всех, кто находился рядом.

С тех пор Поле сожженных считалось дурным местом, и домов рядом с ним не строили. Дорогу от площади в город закрывали сразу три церкви, построенные в разные века. Тут же находилось большое каменное здание, где ранее располагался городской магистрат, но после известных событий пребывавшее в запустении до того дня, пока его не арендовало Братство.