Аномалия

Same player dies again[34]




Понедельник, 28 июня 2021 года.

Нью-Йорк, больница Маунт-Синай

Фармакология стремится быть точной наукой: каждые восемь минут помпа издает глухой звуковой сигнал и вводит внутривенно дозу морфина в два миллиграмма. Этим достигается минимальная, но действенная концентрация препарата в крови, и Дэвид Маркл не страдает от болей. Он спит, измученный, в палате паллиативной помощи. Его организм истощен. Если он и проснется, то только чтобы испустить дух.

Джоди пошла домой отлежаться. Завтра Грейс и Бенджамин должны идти в школу. Но Пол Маркл торчит в госпитале, ему пришлось остаться ввиду “чрезвычайной ситуации”, как выразилось ФБР. Когда он приехал в Маунт-Синай, его встретила женщина-офицер из Бюро и все ему объяснила. Он потряс головой, нахмурился, всем своим существом отказываясь постигать так называемую “ситуацию”. Его отвели наверх, в особую зону больницы, охраняемую военными, откуда эвакуировали весь персонал за исключением одной медсестры, посвященной в тайну. Пол ждет, просматривает содержимое папки, переданной ему медиками, задействованными в рамках протокола 42. Результаты МРТ и других обследований второго Дэвида Маркла.

Пол ждет, но при виде мужчины, который распахивает дверь и входит в сопровождении двух агентов, с его губ не слетает даже слово fuck, ноги у него подкашиваются, он вынужден сесть.

Дэвид смотрит на своего брата Пола, затем на другого Дэвида, умирающего на больничной койке. Звоночек помпы не нарушает затянувшегося молчания.

– Мы предупредили вашу жену, – шепчет наконец фэбээровец Дэвиду. – Наши агенты поехали за ней. Мы готовим ее к…

– Дайте ей поспать, – отмахивается Дэвид. – И так сойдет.

Его голос. Снова услышав его, Пол потрясен. Он встает, идет к своему старшему брату, обнимает его. Это его запах, тот, что был до болезни, и его тело, крепко сбитое, массивное, мощное. Он прижимает его к себе, отступает на шаг, смотрит на него. И говорит глупость:

– Это ты. Это действительно ты.

– Действительно я, – отвечает пилот. – Давай выйдем.

Психологи не решаются следовать за ними, Дэвид жестом просит оставить их наедине. Братья выходят из палаты умирающего Дэвида, садятся на серый больничный диван из кожзаменителя, у которого в запасе больше рассказов о трагедиях, чем о чудесах. Дэвид закрывает глаза, у него кружится голова.

– А что… Пол, что со мной случилось? Мне сказали, что рак поджелудочной диагностировали в… мае.

В Поле врач берет верх, он сжимает руку брата:

– Дэвид… помнишь, ты прошел обследование в прошлую субботу? В ангаре. Мне только что прислали результаты.

Дэвид понимает. Умирать еще невыносимее, если точно знаешь когда. Ему надо пройтись, он встает, подходит к приоткрытой двери, смотрит на тело, лежащее на больничной койке, такое истощенное, ослабевшее, отводит взгляд, возвращается на диван цвета надгробной плиты. И говорит еле слышно, словно опасается чужих ушей:

– Думаешь, я тоже долго не протяну?

– Ну скажем, это как если бы начали химию и облучение 12 или 13 марта вместо 30 мая, – успокаивает его Пол, просмотрев файлы в папке. – Четыре месяца лечения вместо одного – огромная разница, учитывая агрессивность этой формы рака.

Пол терпеливо объясняет брату: опухоль в плохом месте, метастазы в печень, инфильтрация до тонкого кишечника, и оперировать он не сможет, как не смог прооперировать Дэвида Марча месяц назад. Дэвид Джун задает те же вопросы, спорит. Пол отвечает то же самое, теми же словами. Время от времени у него вырывается – “как я уже сказал”. Он не готов смириться с тем, что этому Дэвиду он еще ничего не говорил.

– Сколько? – снова спрашивает Дэвид. – Ну месяца три уж точно есть. Больше?

– Мы попробуем другое лечение. Ты стал своим собственным подопытным кроликом, и, по крайней мере, мы уже знаем, что не сработает.

Пол печально улыбнулся. Его вера в медицину и протоколы лечения сильнее его, поэтому он выбрал эту сумасшедшую профессию и преуспел в ней. Но на самом деле иногда ему кажется, что это профессия выбрала его: он никогда не теряет надежды, он умеет успокоить пациентов, потому что и себе самому отлично врет. И опять у него перехватывает дыхание. Рядом умирает человек, его зовут Дэвид. Хорошо бы у него получилось рассмеяться сквозь слезы. Он совсем запутался.

– А как Джоди? – спрашивает Дэвид.

– Вымоталась. Ты не представляешь, что ей пришлось вынести.

Формулировка неуклюжая, учитывая, что ждет самого Дэвида, но что поделать. Телефон Пола завибрировал. Он бросил взгляд на экран и ответил, понизив голос:

– Джоди?





* * *


Высокая изгородь из черного бамбука отделяет крошечный японский садик от вязов и берез английского парка, из декоративного каскада стекает ручей, вьется между светлыми камнями и впадает в пруд, где мирно плавают карпы, усыпанная гравием дорожка ведет к короткому деревянному мостику, по нему можно перейти на островок, где поместились только две каменные скамейки. По замыслу проектировщиков все в этом саду должно дышать жизнью и безмятежностью, но точно рассчитанное блаженство превращает его в место последней прогулки. Садик высажен в самом сердце роскошного центра паллиативного лечения, предназначенного для обладателей хорошей страховки, которым так хочется верить, что дзен-смерть будет не вполне смертью.

Дэвид видит, как Джоди возникает в бамбуковых зарослях в сопровождении агента ФБР и Пола, как она замирает, словно от удара молнией, без вспышек и грома. Она напрягается всем телом, старается не отступить. Ее лицо осунулось, высохло, заострилось, глаза покраснели, под ними появились синяки, усталость читается в каждой морщинке. Наконец, опираясь на руку Пола, она очень медленно направляется к нему. К призраку. Переходит мостик, садится на скамейку напротив, долго смотрит на него, потом опускает глаза. Пол ободряюще машет брату и уходит.

Они так и сидят в тишине, лицом к лицу, в течение долгих минут. В конце концов Дэвид решается:

– Поверь, я бы предпочел увидеться в сквере, среди орущих детей. Где угодно, только не в этом дурацком саду. Психологи, видимо, сочли, что это самое то. Признаться, я…

– Замолчи.


Джоди еле говорит. Дэвид подчиняется, он прислушивается к тихому журчанию каскада, к щебету воробья, и тут на его глазах карп внезапно закручивает в пруду зеленый водоворот. Может, этот сад и не такая уж нелепая затея.

Вдруг Джоди произносит дрожащим голосом:

– Я не хотела, чтобы дети приходили в больницу, когда ты лежал на ИВЛ под морфием, без сознания. Мы скажем им, что ты тогда был на реабилитации.

Она говорит “ты”, без разбора, и о нем, таком живом, и о том, другом, который вот-вот умрет. Это ее способ отрицать одну реальность и принимать новую. В последующие дни психологи отметят такое поведение и у всех остальных.

Дэвид кивает. Ему хочется обнять ее, но он чувствует, что она не готова, угадывает в ней страх и отторжение. Джоди не слышит ни журчания воды, ни воробья. Ее взгляд устремлен прямо в белый гравий, она не может заставить себя посмотреть на него.

– Извини. Я бы хотела поцеловать тебя, но никак не получается.

Как только прошел ступор и были заданы вопросы, которые сразу возникают у всех, первое, что она спросила Пола: “Ну а что рак?” И когда Пол наконец признался, когда она поняла, что прежний Дэвид, этот Дэвид, возникший ниоткуда, тоже, видимо, умрет, она почувствовала, что у нее кровь стынет в жилах. Ей стыдно, что она думает: зачем ты вернулся, Дэвид, зачем? Что, все предыдущее было лишь генеральной репетицией и этот мучительный месяц не более чем прелюдия к еще большему количеству ужасов, слез, к бессильной ярости? Как хотелось бы верить, что небеса подарили ей второй шанс, но нет, это новый виток страданий, и она не чувствует ничего, кроме гнева и омерзения.

– Что касается детей, да, именно, – повторяет она, и от ее голоса веет холодом, – мы скажем, что ты был на реабилитации. Им так будет легче.

Она не добавила: “Не хочу, чтобы дети хоронили отца дважды”.

– Я постараюсь вылечиться, Джоди. Ради Грейс, ради Бенджамина, ради тебя.

– Ага.

– И ради себя тоже. Все-таки.

Она поднимает на него глаза. Дэвид пытается рассмешить ее, но у нее ни на что нет сил. Она погружается в его взгляд, чтобы вновь обрести его, чтобы прогнать отчаяние, которое уже не отпускает ее. Он протягивает ей руку, она берет ее, он сжимает ей пальцы, она узнает его тепло, его привычку поглаживать их большим пальцем.

– Это правда, что ли, ты, – наконец спрашивает она.

Впрочем, это даже не вопрос. Она и не сомневалась. Дэвид не отвечает, он смотрит на нее с жадной нежностью, как будто заранее хочет запечатлеть ее в памяти, как будто дни его уже сочтены.

Они не замечают Пола у входа в сад, Пола, с помутившимся от печали взглядом. Медсестра передает ему записку. Не слышат они и приказа, отданного офицером ФБР.

Время течет, и оно укрощает страдание.

Карп выпрыгивает из воды, падает обратно, и они вздрагивают от громкого всплеска.





Вудс vs Вассерман




Понедельник, 28 июня 2021 года.

Бруклин, Кэрролл-стрит

Как в человеке умещается столько слез? Обе Джоанны плачут и думают об одном и том же. Столько слез.

Они впятером сидят в просторной мастерской Эби Вассермана, заваленной эскизами и рисунками гуашью, – психологи из ФБР неловко взгромоздились на высокие табуреты, первая Джоанна сидит в кресле, вторая на стареньком диване, рядом с Эби, но он так ошарашен, что не может найти слов. Не задумываясь, художник сел со “своей” Джоанной и теперь угадывает отчаяние во взгляде другой. Эта женщина – тоже та, которую он обнял три месяца назад, когда она вышла с рейса Париж – Нью-Йорк. Ему бы надо поцеловать ее, утешить. Но увы. Он просто окаменел.

Долгое время они сидят неподвижно, не в силах произнести ни звука.

– Мне лучше выйти, – внезапно говорит одна из Джоанн, и они обе разом встают, открывают застекленную дверь на большой балкон. Эби следует за ними.

Вот они стоят на солнце, с покрасневшими глазами, пытаясь отдышаться. Джоанна всегда свято верила в целительную силу свежего воздуха, никогда не сомневалась, что ветер, небо и облака приносят ответы, как аисты – детей. В детстве, когда мир ей сопротивлялся, она уединялась в парке между Вест и Провиденс. Что было духу Джоанна бежала по асфальтированной дорожке, пока ее легкие не взрывались, тогда ей приходилось с бьющимся сердцем бросаться на спину, раскинув руки в подстриженной траве. Вселенная проникала в нее с каждым вдохом, и мало-помалу она вновь сливалась с ней. Но мерцающие клены Кэрролл-стрит не могут предложить им никакого простого решения. Одна Джоанна сморкается, медленно дышит, пытаясь успокоиться. Другая утирает глаза.

– Я не хочу красть твою жизнь, – говорит первая, хлюпая носом.

– И я не хочу.

– И свою тоже не хочу потерять.

Одна из Джоанн поворачивается к Эби:

– Скажи что-нибудь.

Он подскакивает. Его взгляд постоянно блуждает от Джоанны к Джоанне. Их можно отличить только по едва округлившемуся животу первой.

– Простите. Я потрясен. Я… не знаю, что сказать.

Он опускает глаза, смотрит на татуировку на своем запястье: две пальмы на дюне. Это напоминание об истории его деда – в детстве Эби увидел на руке старика слово OASIS, спросил, почему именно оазис, и тот ответил; видишь ли, Эби, мальчик мой, оазис – это вода в самом сердце пустыни, место покоя и взаимопонимания, я набил себе эту татуировку, когда мне было двадцать лет, как символ надежды на новую жизнь после войны, это талисман, понимаешь, Эби, ein Glücksbringer. Маленький Эби повторил: Glücksbringer, и Эби-художник до сих пор поражается, что Glück обозначает по-немецки и счастье, и удачу одновременно – а несчастье, возможно, просто ужасный облом. В тот день, когда ему исполнилось одиннадцать, дед признался, что слово на татуировке вовсе не OASIS, как он думал, его следует читать в обратном порядке – 51540, и это его лагерный номер в Освенциме. Наутро после смерти старика Эби выбили на руке, в том же месте, этот оазис, чей секрет был ведом ему одному, и он придавал ему сил. Но сейчас обе женщины смотрят на него, а татуировка, на которую смотрит он, ничем не может ему помочь.