Алмазные псы

– Ты куда собралась?

– Пойду посплю. Нужна свежая голова. И тебе тоже не помешает.



Они нырнули в лагуну двумя ловкими тенями, ухитрившись не поднять фонтаны брызг. Наки немного замешкалась, потом высунула голову из воды. Ей немедленно захотелось снова задержать дыхание и не дышать как можно дольше – воздух был настолько насыщен местными микроорганизмами, что легко было задохнуться. Мина, вынырнувшая рядом, дышала жадно и глубоко, словно намереваясь втянуть в легкие как можно больше крошечных созданий. Ее переполнял восторг, даже от холодной воды она взвизгнула радостно. Когда обе наконец обрели равновесие – плечи над поверхностью воды, – Наки сумела осмотреться. Глаза щипало, слезы текли беспрерывно. Гондола парила над дырой в биомассе, будто придавленная сверху вакуумным баком. Спасательный плотик, сброшенный с ее борта, был совершенно новым; если верить сопроводительному описанию, он выдерживал сотню часов в умеренно активной биологической среде. Правда, подразумевался открытый океан, где плотность жонглеров существенно меньше, чем в крупном узле. Значит, плот выдержит от силы пару-тройку десятков часов, а потом растворится.

Может, плюнуть на заскоки сестры и вернуться на корабль? Минутное дело: сначала плотик, потом гондола; контакт, конечно, был, но пока не слишком длительный. Мина вряд ли захочет возвращаться, но Наки-то никто не заставляет тупить следом за сестрой… Впрочем, она понимала, что никуда не денется. Раз зашла так далеко, слабость проявлять просто стыдно.

– Вроде все спокойно.

– Мы провели в воде меньше минуты, – сказала Мина.

Обе надели черные гидрокостюмы. Те обладали собственной плавучестью – последовательность простых команд надувала группу пузырей в области груди и плеч – и не мешали перемещаться. Так или иначе, если жонглеры пожелают вступить в контакт, костюмы, скорее всего, будут съедены за несколько минут. Пловцы, часто контактировавшие с жонглерами, обычно плавали обнаженными (или почти обнаженными), но сестры пока не были готовы к столь полному слиянию с океаном.

Температура воды начала казаться почти приемлемой. Сквозь разрывы в облаках проглядывало солнце, обжигая щеки. Лучи светила заставляли ослепительно сверкать зелень острова, гребни которого сворачивались в кольца и постоянно смещались, как бы чертя затейливой каллиграфией некое тайное послание. Вода лениво плескалась. Растительные стены лагуны возвышались приблизительно на метр, точно крутые берега реки. То и дело Наки чувствовала, как что-то мягко касается ее ног – то ли водоросль, то ли какой-то подводный отросток. Первые пару раз она вздрагивала, но затем практически перестала их замечать. Порой ощущались прикосновения к рукам, быстрые и почти игривые. Когда она вскинула руки, пальцы были сплошь в искристой зелени, облегавшей их ветхими, на вид дорогими перчатками. Правда, зелень шустро сползла обратно в воду, но пальцы зачесались.

– Все спокойно, – повторила Наки тише, чем в прошлый раз.

– Ошибаешься. Береговая линия придвинулась.

Наки присмотрелась:

– Обман зрения.

– Ничего подобного.

Наки оглянулась на плотик. До того было метров пять или шесть. Все равно что миля – далекая и условная безопасность… Да, Мина права: стены лагуны понемногу смыкались. Перед прыжком она была в поперечнике метров двадцать, а сейчас ужалась примерно на треть. Еще есть время удрать, пока зелень их не поглотила, но бежать надо немедленно – на плотик и в манящую гондолу…

– Мина, я хочу вернуться. Мы не готовы к погружению.

– А нам и не нужно быть готовыми. Все произойдет само собой.

– Мы не обучались!

– Будем обучаться на практике, вот и все.

Мина старательно притворялась рассудительной и бесстрастной, но получалось плохо. Наки слышала в ее голосе истерические нотки – признаки то ли безумного страха, то ли бездумного восторга.

– А тебе страшнее, чем мне, сестренка, – сказала она.

– Да, мне страшно, – призналась Мина. – Страшно, что мы напортачим. Что упустим такую уникальную возможность. Поняла? Вот чего я боюсь!

Либо Наки непроизвольно взбалтывала воду ногами, либо та сама забурлила, но поверхность лагуны начала ходить волнами. Зеленые стены теперь разделяло от силы метров десять, и они больше не походили на отвесные вертикальные срезы, а обретали разные формы и очертания, росли и усложнялись с каждой секундой. Как будто взору представал некий город, проявляющийся из дымки, выставляющий напоказ обильные, сбивающие с толку, завораживающие детали своего облика, с многообразием которых не справлялись ни зрение, ни рассудок.

– По-моему, на сей раз подарок не понадобится, – заметила Мина.

Бесчисленные плети, ветви и отростки скручивались и обвивали друг друга в непрестанном зловещем движении, и почему-то Наки вообразила, что видит перед собой чудовищно увеличенную проводку внутри какого-то устройства. Движение не прекращалось ни на миг, и невозможно было догадаться, какова первоначальная, стабильная форма этой проводки. Периодически возникали то клеточные узоры, то причудливо переплетенные между собой подобия рун, то строгие геометрические конструкции, которые дублировались, дробились, увеличивались или сокращались в размерах… Четкие трехмерные образы неожиданно лишались эфемерности и как бы прорастали из окружающей зелени, словно под руками искусного мастера-садовника. Наки видела внушавшие тревогу картины, искаженные воспоминания об инопланетных существах, некогда угодивших в океан – миллион или миллиард лет назад. Вон трехсуставная конечность, вон выпуклая, точно щит, пластина экзоскелета… Голова некоего существа, сильно смахивавшего на лошадь, превратилась в бурлящую массу фасеточных глаз. На мгновение в хаосе промелькнула человеческая фигура – всего одна. Пловцы-инопланетяне значительно превосходили числом пловцов-людей.

Вот они, жонглеры образами, подумалось Наки. Первые исследователи ошибочно приняли это разнообразие запомненных образов за признак подлинного интеллекта, решили, что здешняя океанская пучина представляет собой нечто вроде сообщества разумов. К такому выводу прийти не составляло труда, однако он был далек от истины. Анимированные образы являлись воплощениями, чем-то наподобие ярких книжных обложек. Сами разумы оставляли лишь мимолетные следы. Единственным свидетельством разумности океана была его собственная «курирующая» система.

Думать по-другому считалось ересью.

Танец телесности ускорился настолько, что уследить стало невозможно. Изнутри зеленой массы пробивалось бледное, пастельных оттенков свечение, неровное, дрожащее и мерцающее. Наки пришло на ум сравнение с фонарями, зажженными в лесной чащобе. Край лагуны резко придвинулся, выбросил несколько щупалец в направлении центра водоема; вода быстро исчезала под биомассой. Эти щупальца пестрели бесчисленными отростками толщиной с человеческое бедро у основания, но сужавшимися мало-помалу до размеров обычной ветки, а то и сильнее, образуя в воздухе кружевное переплетение поистине головокружительной сложности. Свет проникал сквозь них, как сквозь крылья стрекоз. Эти отростки смыкались над лагуной, формируя сверкающий балдахин. То и дело спрайт – во всяком случае, что-то маленькое, юркое и яркое – перелетал от одной стены лагуны к другой. В воде тоже замелькали огоньки, будто там засуетились любопытные рыбы. Микроорганизмы во множестве срывались со щупалец и отростков, целенаправленно сбиваясь в огромные рои. Они облекали тело Наки второй кожей и лезли в глаза. От каждого вдоха першило в горле. На вкус жонглеры оказались кислыми, горькими, будто медицинское снадобье. Они уверенно проникали внутрь Наки.

Она запаниковала. В мозгу словно перещелкнули какой-то рубильник. Все прочие заботы и тревоги куда-то испарились. Ей нужно выбраться из лагуны, прямо сейчас, и плевать, что подумает Мина…

Не столько плывя, сколько бессмысленно размахивая руками, Наки попробовала было добраться до плотика, но одновременно с приступом паники она вдруг ощутила нечто иное. Не паралич, нет, но бесконечную, безмерную лень. Двигаться и даже дышать внезапно сделалось крайне проблематично. Плотик маячил в невообразимой дали. Она больше не могла и не хотела перемещаться. Тело налилось тяжестью; посмотрев вниз, она поняла, что зеленая масса плотно окутала ноги и торс. Микроорганизмы облепили влажную ткань гидрокостюма.

– Мина! – закричала она. – Мина!..

Сестра молчала. Наки стало ясно, что Мину тоже парализовало. Движения старшей девушки приобрели тягучесть. На ее лице читались решимость и покорность. Более того, из-под них проступала полная отрешенность.

Мина ничуть не боялась, нисколько не паниковала.

Татуировки на ее шее свирепо пылали. Глаза она закрыла. Микроорганизмы уже пожирали ее гидрокостюм, словно слизывая ткань с кожи. Наки чувствовала, что с ее собственным костюмом происходит то же самое. Боли не было, организмы не касались кожи. Стиснув зубы, она извлекла из-под воды одну руку, ощупала бледную кожу и остатки черной ткани. Пальцы практически не гнулись, как если бы они были стальными.

Но – эта мысль позволяла не терять голову – океан, похоже, осознавал святость жизни, во всяком случае, жизни мыслящих организмов. Да, с теми, кто отваживался плавать в компании жонглеров, случалось странное, они впадали в состояние, почти неотличимое от смерти. Но все эти люди воскресали – изменившимися, быть может, однако в остальном ничуть не пострадавшими. Жонглеры всегда возвращали тех, кто плавал с ними, и даже изменения от контакта обычно со временем исчезали.

Но были, надо признать, и те, кто не вернулся.

Нет, сказала себе Наки. Они с Миной явно сглупили, могут поплатиться за это карьерой, но они совершенно точно выживут. Мина при тестировании для корпуса пловцов показала высокую склонность соблюдать правила, но отсюда не обязательно следует, что ее жизнь под угрозой. Для океана правила – всего-навсего игрушка, развлечение, забава…


Мина тонула. Она совсем не шевелилась. В открытых глазах плескалось экстатическое упоение.

Наки желала сопротивляться, но всякая воля к сопротивлению ее покинула. Она могла лишь подчиняться, и ощутила, как начинает погружаться сама. Вода приласкала губы, поднялась до уровня глаз, а в следующий миг девушка окунулась с головой. Сама себе она казалась поваленной статуей, что медленно опускается на дно. Страх достиг пика и утих. Она не тонула, не захлебывалась. Зеленая пена микроорганизмов прорвалась в ее горло, забила носоглотку. Страх куда-то исчез. Не осталось ничего, кроме всепоглощающего ощущения: так правильно, именно для этого она была рождена.

Наки сознавала происходящее, понимала, что должно случиться чуть погодя. В конце концов, она прочитала достаточно отчетов пловцов. Крошечные организмы внедрятся в ее тело, заползут в легкие, проторят себе путь в кровоток. Они сохранят ей жизнь, при этом напичкав мозг какими-то веществами, дарующими химическое блаженство. Стаи этих организмов примутся вторгаться в мозг – по зрительному и слуховому нервам или прямо через кровь. За ними потянутся незримые для человеческого глаза волокна, которые служат соединительными нитями с гигантским скопищем микроорганизмов вокруг, в толще воды. А те, в свою очередь, располагают каналами передачи данных для связи с узлом как таковым… Сам же узел связан с другими узлами, химически и через спрайтов-посыльных. В общем, зеленые волокна свяжут Наки со всепланетным океаном. Возможно, потребуются часы на то, чтобы сигнал достиг ее мозга из другого полушария Бирюзы, но это не имеет значения… Она начала воспринимать время так, как воспринимали его жонглеры, и собственные мыслительные процессы теперь казались бесполезно быстрыми, чем-то наподобие суеты пчел.

Она чувствовала, как растет и становится обширнее.

Она перестала быть бледнокожим и твердым существом по имени Наки, замершим в лагуне подобно умирающей морской звезде. Восприятие себя растекалось во всех направлениях до самого горизонта, включило узел и пустые океанские воды вокруг и потекло дальше… Она не смогла бы ответить, откуда приходит это ощущение. Точно не посредством зрительных образов; скорее попросту кардинально расширилось осознание пространства. Более того, пространственное восприятие внезапно сделалось главнейшим среди ощущений.

Наверное, об этом говорили пловцы, когда рассуждали о приобщении.

Она улавливала другие узлы, находившиеся в океане за пределами видимости, их химические сигналы заполняли сознание – каждый был уникальным и каждый содержал вводившие в растерянность своей величиной объемы информации. Ты словно внимал воплям сразу сотни толп. В то же время она приобщалась океану, бескрайней водной пучине под узлами и животворительному теплу планетной коры. А рядом была Мина. Вдвоем они ощущались как соседние галактики в бездне инобытия. Мысли Мины, чудилось, вытекают в воду и попадают прямиком к Наки. В этих мыслях Наки ловила эхо собственных размышлений, подхваченных Миной…

Это было прекрасно.

На мгновение их сознания словно вышли на общую орбиту, слились в близости, которая им обеим ранее казалась невозможной.

– Мина, ты меня слышишь?

– Я здесь, Наки. Разве не чудесно?

Страх пропал бесследно. Вместо него появилось восхитительное чувство неотъемлемости от окружающего мира. Они с Миной приняли верное решение. Наки поступила правильно, что согласилась. Мина была безоглядно счастлива, купалась в надежде, спокойствии и уверенности.

А затем они начали ощущать иные сознания.

Ничто вроде бы не изменилось, но вдруг стало предельно ясно, что громовые сигналы от других узлов состоят из неисчислимого множества индивидуальных голосов, что это немыслимое обилие индивидуальных потоков химической информации. Каждый поток являлся отражением разума, однажды попавшего в океан. Старейшие из них, те, что очутились тут в несказанном прошлом, почти не различались, однако эти сигналы при всем том были и самыми многочисленными. Они звучали почти одинаково, черты личностей смешивались, и уже было неважно, насколько они различались, насколько чужими друг другу были раньше. Сознания, скопированные позднее, ощущались более четко, разнились сильнее, будто отдельные камешки на берегу. Наки воспринимала подлинную чужеродность, барочную архитектуру разумности, плод инопланетной эволюции и преемственности. Объединяло эти сознания только то, что все они принадлежали существам, сумевшим перешагнуть порог разумного использования инструментов и вышедшим – по разным причинам – в межзвездные просторы, где им повстречались жонглеры образами. Впрочем, это все равно что сказать, что акулы и леопарды мыслят одинаково, поскольку они хищники, которым от природы назначено охотиться. Различия между сознаниями на самом деле были поистине космическими, и Наки понимала, что ее разуму крайне сложно с ними освоиться.

Правда, понемногу становилось легче. Исподволь, как-то так, что она не смогла бы отделить одно мгновение от следующего, микроорганизмы в ее мозгу принялись перестраивать нейронные связи, позволяя сознанию Наки все глубже и глубже погружаться в мысленную протяженность океана.

Она ощутила тех, кто примкнул к единению позже прочих.

Это были люди, отчетливо стоявшие особняком от остальных. Наки прочувствовала грандиозный промежуток времени между разумом первого человека и сознанием того существа, которое оставило свой ментальный отпечаток в океане последним из инопланетян. Она была не в состоянии сказать, сколько длился перерыв, миллион или миллиард лет, но знала, что пауза длилась долго, очень долго. Вдобавок она восприняла тоску, снедавшую океан, тоску по разнообразию; человеческие сознания он принимал охотно, однако в них оказалось мало чуждости, а потому лишь в малой степени они разгоняли океаническую скуку.

Эти сознания представляли собой ментальные слепки, копии, снятые в момент конкретной мысли. Чем-то все это походило на оркестр, где каждый инструмент тянет собственную уникальную ноту. Быть может, эти сознания продолжали почти незаметно эволюционировать – она ощутила намек, даже признак намека, на изменение, – но тогда им понадобятся столетия на завершение мысли… тысячелетия на вынесение простейшего мысленного суждения. Эти новейшие разумы, кстати, пока не осознали, что они были поглощены океаном.

Затем Наки сумела выделить отдельный разум, голосивший громче остальных.

Из новейших, человеческий, а еще в нем было что-то такое, что заставляло морщиться от диссонанса. Поврежденный слепок: разум в момент копирования не удалось воспроизвести без урона. Обезображенный, изувеченный, он испускал крики боли. Судя по всему, он безмерно страдал. Он тянулся к Наки, грезил о любви и сострадании, искал кого-то или что-то, к кому или чему можно прильнуть в постигшем его бесконечном одиночестве.

Перед мысленным взором Наки пронеслись картины. Что-то горело. Пламя жадно лизало остов большого черного сооружения, вырывалось из щелей между его перекладинами. Определить, что это за сооружение, было невозможно: то ли здание, то ли громадный, сложенный пирамидой костер.

Она слышала вопли, потом зазвучали какие-то истерические крики; она было решила, что это тоже вопли, но быстро поняла, что нет, это много, много хуже – это чей-то истерический смех. Чем выше вздымались языки пламени, пожирая конструкцию и заглушая вопли, тем громче становился смех.

Самое жуткое – будто смеялся ребенок.

Возможно, воображение играло странные шутки, но это сознание воспринималось как более текучее, нежели прочие. Оно мыслило медленно, куда медленнее, чем разум Наки, однако чудилось, что это сознание узурпировало изрядную часть общих ресурсов. Оно отбирало у соседних сознаний их циклы обработки, вынуждало замирать в абсолютном стазисе, а само все додумывало свою единичную неторопливую мысль.

Этот разум внушал Наки беспокойство. Он извергал вовне боль и ярость.

Мина тоже его ощущала. Наки читала мысли Мины и знала, что сестра не меньше ее обеспокоена присутствием этого больного разума. Внезапно фокус мысленного внимания сместился, и больной разум уловил два любознательных сознания, только что проникших в океан. Уловил, замер, как бы наблюдая, а затем, спустя миг-другой, ускользнул прочь, в те неведомые области, откуда явился.

– Что это было?..

– Не знаю, – отозвалась сестра. – Человеческий разум. Думаю, конформал, блюститель форм и правил, поглощенный океаном. Он пропал.

– Нет, он здесь, но прячется.

– Наки, в океане обитают миллионы сознаний. Из них тысячи, наверное, принадлежат конформалам, если учесть всех инопланетян, побывавших тут до нас. В таком количестве должна найтись парочка червивых яблок.

– Если бы яблоко… Я словно лед потрогала. Он заметил нас. Потянулся к нам, потом отпрянул, верно?

Мина помедлила с ответом.

– Нельзя сказать точно. На наше восприятие мира вокруг не стоит полагаться целиком. Я даже не уверена в том, что мы с тобой разговариваем. Может, я болтаю сама с собой…

– Мина, не надо, прошу тебя. Мне становится страшно.

– Мне тоже. Но я не позволю какому-то психопату нас напугать.

В следующий миг что-то случилось. Освобождение, чувство, что цепкая хватка океана внезапно и резко ослабела. Мина заодно с ревущим громкоголосием других разумов отдалилась, превратилась в нечто слабо различимое. Наки словно вырвалась из шумной комнаты в соседнюю, где было тихо, и на этом не остановилась, но отступала все дальше от двери.

По спине и рукам побежали мурашки. Она и вправду стала свободной, отупляющий паралич спал. Вверху замерцал жемчужно-серый цвет. Не ведая, поступает ли по собственной воле, она поднялась к поверхности. Наки понимала, что бросает Мину, оставляет сестру в одиночестве, но сейчас для нее было важно лишь одно: сбежать как можно скорее. Она желала отгородиться от того больного разума хотя бы расстоянием – максимально возможным.

Голова пробила корку зелени и вынырнула на воздух. В то же мгновение микроорганизмы внутри заставили тело выгнуться в судороге. Она заплескала негнущимися конечностями, глубоко задышала, вновь охваченная паникой. По счастью, жуткие мучения прошли сами собой спустя несколько секунд. Наки огляделась, ожидая увидеть поблизости отвесные стены лагуны, но перед ней расстилалась водная гладь. Страх комом подкатил к горлу. Она обернулась и различила в отдалении темно-зеленую линию, край острова-узла; до той было с полкилометра. Воздушный корабль, серебристая искорка, парил прямо над островом, чуть ли не касаясь зелени.