Академия под ударом

Глава 11

Проклятие оборотня




– Что ты теперь собираешься делать?

Вечер, ночь и утро Элиза провела в молчании. Оберон не настаивал: в конце концов, когда окончательно узнаешь правду о себе и своей семье, к этой правде следует привыкнуть. Иногда человека надо просто оставить в покое и не надоедать расспросами. Захочет заговорить – заговорит. Но после завтрака, когда Элиза поднялась из-за стола и медленно направилась к воротам, Оберон пошел за ней.

Начался новый день, и ее уже не стоило оставлять в одиночестве. Перебродившие мысли становятся не лекарством, а отравой, а яд нужно вычистить из раны.

– Сейчас? – Элиза будто бы впервые увидела его, настолько удивленным и чужим сделалось ее лицо. – Сейчас хочу погулять. Тут березовая роща за поселком, там красиво.

– А грибы там есть, интересно? – поинтересовался Оберон. – Можно было бы собрать, Мари пожарила бы на обед.

– Грибы? – нахмурилась Элиза. – Ах да… Нет, я не за грибами, я просто хочу погулять.

Оберон вопросительно поднял левую бровь.

– Не собираешься сбежать от меня? – осведомился он, стараясь говорить максимально беспечно.

Отстраненное выражение покинуло ее лицо; Элиза словно опомнилась и стала той, к которой Оберон привык, – не чужой и далекой, а прежней.

– Я не собираюсь от тебя убегать, Оберон Ренар, – ответила она. – Я же обещала. Но все это… – Элиза дотронулась до жемчужной подвески, в которую убрали завещание и письма. – Это правда тяжело.

Они вышли в ворота и пошли по улице в сторону белого гребешка березовой рощи. Соседи старого мельника смотрели на них с почтительным любопытством; кто-то даже шапку снял и поклонился. За домами мелькнула круглая крыша церквушки, и Оберон вдруг вспомнил, что так и не сделал обручальное кольцо.

Он сунул руку во внутренний карман сюртука, вынул розовый камешек и, подбросив его на ладони, беспечно произнес:

– Я его достал из разлома, чтобы сделать для тебя обручальное кольцо. Да так и не успел.

Губы Элизы дрогнули в улыбке, и Оберон запоздало подумал, что сказал полную чушь. Обозвав себя круглым дураком – ну кто так разговаривает с девушкой? – Оберон кивнул в сторону церкви и сказал:

– Давай зайдем туда. Здесь нас поженят и без колец. Потому что… – Оберон запустил руку в волосы и рассмеялся. – Потому что тебе нужна опора. Нужно что-то, что не изменится, не уйдет и не бросит. Кем бы ты ни была.

Элиза обняла его – прижав ее к себе, Оберон почувствовал, что в ней все дрожит от боли и счастья в эту минуту, – и негромко ответила:

– Я знаю, что ты не бросишь. Знаю.

– Ты мне нужна, – признался Оберон. – Не потому, что ты займешь престол. Потому, что ты – это ты.

– Я помню, Оберон, – откликнулась Элиза. – Ты говорил.

– Я тебя люблю, – выдохнул Оберон, чувствуя, что все это похоже на прощание навсегда. И пусть – у них тогда останется этот солнечный осенний день, золото берез, надежда.

И пусть будет что будет.

– Я тоже тебя люблю, – услышал Оберон. – Пойдем?

Служба закончилась около двух часов назад, и священник был занят самым приземленным делом: стоял на клумбе с ножницами и обрезал крупные сиреневые астры – Оберон вспомнил, что в этих краях цветами украшают иконы и статуи святых. Поклонившись священнику, как требовал обычай, Оберон произнес:

– Здравствуйте, святой отец! Мы хотим пожениться!

Священник улыбнулся, срезал еще одну астру и поинтересовался:

– Это решение обдуманное или энергичное?

Элиза улыбнулась в ответ – по-настоящему, светло и ласково. Оберон подумал, что давно не испытывал такого чувства – того, что почти поднимало от земли.

В этот момент он забыл обо всем. Все, что было раньше, потеряло смысл, отступило, сделалось старой запыленной картиной на стене – уже и не различишь, что на ней было, да и не надо различать. Важно было лишь то, что рядом: Элиза, осеннее солнце в ее волосах и особая, умиротворенная тишина сентября.

Это было больше любви и сильнее надежды.

Это было то, к чему он шел все эти годы.

– Это обдуманное решение, – сказал Оберон, и Элиза кивнула: сейчас все, что с ней случилось за эти дни, тоже отступило и померкло. – Только у нас нет обручальных колец, так получилось. Это не помешает?

Священник рассмеялся и покачал головой:

– Если Господь так горячо призывает вас соединиться, то что вам может помешать? В храмовой лавке есть кольца, не волнуйтесь.


– Дедушка! – воскликнула Элиза, и на ее щеках вспыхнул румянец: ей стало стыдно. – Его надо позвать, и Мари тоже!

Жерар Тома со своей русалкой пришел к церкви через час. К тому времени по поселку уже прокатилась новость о том, что внучка старого мельника выходит замуж за охотника на порождения тьмы, и у церкви стал собираться народ. Люди в поселке любили праздники, всегда готовы были отметить свадьбу или день рождения, и Оберон, глядя на них, вдруг почувствовал себя совсем юным, тем пареньком, который убежал из своего захолустья учиться магии и охоте на нечисть. Отец хотел, чтобы Оберон стал полицейским, даже форму ему заказал – а он взял и сбежал.

Тогда Оберон был уверен, что на свете нет ничего хуже таких вот поселочков в глуши, где сонная жизнь еле теплится и тащится куда-то по той колее, которую проложили много веков назад. Родись, ковыряйся в той же грязи, в которой ковырялись отец, деды и прадеды, наплоди таких же неудачников и тихо умри, сойди в ту землю, которая принимала всех до тебя. Все доступные тебе развлечения – пугать коров, напиваться до потери разума и тискать соседок. Но сейчас Оберону казалось, что он вернулся домой – туда, где был тихий свет и любовь, где его принимали таким, каков он был.

Он будто бы умирал от жажды, а ему дали воды – вдоволь, пей, сколько захочешь. Тот ручей, который питает твою жизнь, никогда не иссякнет. Он всегда будет ждать тебя, и однажды ты вернешься к нему.

– А что, друзья? – громко спросил Оберон, и поселяне, которые с любопытством рассматривали его из-за церковного заборчика, заулыбались в ответ. – Не устроить ли нам пир на весь мир?

Предложение, которое Оберон незамедлительно подкрепил купюрой в тысячу крон, нашло в жителях поселка самый живой отклик. Народ засуетился, и вскоре прямо на улице выставили длинные столы, застелили их белоснежными скатертями, и хозяйки принялись выносить соленья и варенья, закуски и напитки – все, что хранили здешние погреба. Усадив старого мельника на скамью рядом с внучкой, Мари сказала:

– Я сейчас сало принесу. Отличное сальце припасла, как знала, что будет случай! И ветчину с брусникой тоже, хорошо?

Жерар кивнул. Сейчас, в нарядной белой рубашке, серых штанах и жилете с вышивкой, он выглядел кем-то вроде старого жреца или учителя: Оберон невольно почувствовал робость.

– Дожил я до счастья, – произнес старик. – Теперь и умирать не жалко. Смотри, парень, не обижай мою внучку. А то я тебя и с того света палкой вытяну.

– Я никогда не обижу ее, господин Тома, – ответил Оберон и негромко признался – не пафосно, для красного словца и по случаю, а открыв то, что в самом деле сейчас наполняло ее душу: – Я умру за нее, если потребуется.

Жерар снова качнул головой, и в его глазах появился влажный печальный блеск.

– Смотри-смотри… – только и смог повторить он.

В церковь Оберон и Элиза вошли вдвоем, как и требовал свадебный обряд. Священник закрыл двери, прошел к алтарю, и Оберон увидел, как воздух наполняет золотистым дымом от жертвенника, словно осень, сметавшая листья со всех деревьев, сейчас шагнула под эти своды и опустила солнечные ладони на плечи жениха и невесты.

Оберон взял Элизу за руку; она посмотрела на него и улыбнулась. «Я тебя потеряю, – подумал Оберон, глядя в ее лицо, юное и чистое. – Но это будет потом. А сейчас…»

– Мои возлюбленные чада! – священник обернулся к ним, и Элиза тотчас же сделалась очень серьезной. – Вы пришли сюда, чтобы пред лицом Господа нашего принести священную клятву и соединить две души.

Где-то высоко-высоко захлопали птичьи крылья. С улицы донеслись голоса.

– И я спрашиваю тебя, Элиза, дитя Божье. – На мгновение Оберону почудилось, что Элиза готова расплакаться. – Согласна ли ты взять в мужья этого мужчину, по доброй воле и с чистым сердцем, любить его и делить с ним посланное Господом до конца ваших дней?

Простенькие обручальные кольца на маленьком блюдце почему-то показались Оберону ненастоящими, словно все это было во сне. «Я женюсь», – подумал он и поймал мысль Элизы: «Я выхожу замуж».

Конечно, она представляла свою свадьбу по-другому. Но Оберон знал: важно то, что будет потом. То, как они будут жить и любить друг друга.

– Да, я согласна, – кивнула Элиза и, взяв кольцо, надела его на палец Оберона: так осторожно, словно могла что-то сломать. Священник важно кивнул и произнес:

– А ты, Оберон, дитя Божье? Согласен ли ты взять в жены эту женщину, по доброй воле и с чистым сердцем, любить ее и делить с ней посланное Господом до конца ваших дней?

– Согласен, – ответил Оберон. Кольцо было маленьким и легким, а рука Элизы горячей; он надел кольцо на безымянный палец и улыбнулся.

Та дорога, которая началась с горшка со сластолистом, привела их сюда, в сельскую церковь, к ним настоящим.

– Тогда, дети Божьи, – улыбка священника стала такой, словно он действительно был счастлив, – объявляю вас мужем и женой перед лицом Господа и людей. Любите и берегите друг друга!





* * *


Они покинули поселок поздним вечером – обняв деда, Элиза сказала, с трудом сдерживая слезы:

– Так надо, дедушка. Так надо.

Дед понимающе качнул головой, махнул рукой. Элиза испугалась, что он отвернется, но он не отвернулся, лишь сильнее сжал руку Мари и посмотрел на Элизу с такой глубокой любовью и печалью, что в груди сделалось больно и горячо.

Увидятся ли они снова?

– Да, я понимаю, – произнес дед. – Раз вас ищут, то сюда придут, это уж точно. Ну мы-то, понятно, не видели вас и не слышали. А ты приезжай еще, лисичка. Бог даст, я и правнуков увижу.

Элиза подумала об этом уже в вагоне, когда Оберон запер двери и укутал купе защитным заклинанием. «Я замужем, я вышла за него замуж» – эта мысль казалась Элизе странной и непривычной.

Теперь они действительно были соединены – не заклинанием, а чем-то намного сильнее и важнее. Чем-то лучшим.

Она представляла свою свадьбу совсем не так – и подумать не могла, что все получится настолько красиво и целомудренно. И не надо было ни белого платья от лучшего столичного портного, ни цветов, привезенных с юга, ни щебечущих подружек невесты. Когда-то Элиза мечтала об этом, но теперь точно знала, что все это лишь шелуха. Пустяки, которые не стоят внимания.

Взгляд Оберона в гулком здании церквушки и чувство соединения навсегда – вот что было по-настоящему важным.

Оберон сидел на диванчике, молчал, смотрел в окно – там пролетали платки полей, серебристые в лунном свете, и над травами поднималось и опускалось что-то прозрачное, словно там танцевали привидения. Элиза вспомнила песню, которую отец иногда пел, когда оставался один, – о девушке, которую заманили призраки, и теперь она вынуждена танцевать с ними вечно.