Академия под ударом

– Вам настолько нестерпимо находиться со мной рядом, что вы говорите об этом на людях?

Оберон старался говорить с привычной светской веселостью и в очередной раз обнаружил, что от улыбки и беспечного тона ему становится легче. Он вполне понимал Элизу: она относилась к нему очень хорошо, но ей хотелось свободы. Сбежать по лестнице, вырваться в сад, пробежать к маленькому внутреннему пруду и, допустим, наловить там лягушек или пустить по воде кораблики – и все это без тени Оберона за спиной.

Элиза сверкнула на него гневным взглядом из-под ресниц и сделала еще один шаг по коридору. В груди заворочалась боль, и Оберон увидел, как девушка поморщилась и торопливо шагнула обратно.

– Пятьдесят шагов, – заметил он. Коридор был пуст, никто их не видел и не задался бы ненужным вопросом о том, чем это занят декан со своей невестой. – Полезная штука это зелье, правда?

Перед началом измерений они послушно осушили по бокалу варева Анри – сейчас оно почти не вызывало тошноты, вот что значит привычка.

– Да, – кивнула Элиза. Оберон открыл дверь, и, скользнув в его апартаменты, девушка добавила: – Да, полезное.

– Вы не ответили на мой вопрос! – сказал Оберон, почувствовав, что Элиза смущается. Ему нравилось ее смущать и поддевать – в такие моменты они оба становились живыми.

Интересно, хочется ли ей выдернуть защитную нитку? Хотя бы раз ощутить ту безумную свободу, которая накрывает оборотня в полнолуние, выбрасывает его в леса и наполняет белозубую пасть кровью жертвы… Конечно, Элиза возмущенно скажет, что никогда ни о чем подобном и не помышляла, но как там на самом деле?

Оберон поймал себя на мысли о том, что сейчас думает об Элизе как о добыче. Сколько оборотней он уничтожил? Сколько волчьих, медвежьих, лисьих когтей и зубов хранится в сундучке в его шкафу? Вот и еще один оборотень, и, Господи, не дай мне убить ее.

– Я устала, – призналась Элиза и быстро добавила, словно Оберон мог истолковать ее слова по-своему: – Не от вас, нет. Просто от того, что постоянно считаю и контролирую.

Пайпер с веселым лаем бросился к ней – соскучился по хозяйке. Элиза подхватила его на руки и обернулась к Оберону.

– Могу ли я пойти туда-то, могу ли я сделать это и то, – продолжала Элиза. – От этого невольно устаешь, и дело тут вовсе не в вас.

«Она меня возненавидит, – с грустью подумал Оберон. – Просто потому, что сейчас не может отойти на пятьдесят один шаг. И потом, когда все закончится, с радостью от меня убежит. С собаками не найдут».

Он прекрасно понимал, что имеет все права на эту девушку. Она никуда не денется от него, но меньше всего Оберон хотел кого-то привязывать к себе цепями навечно. Кажется, об этом когда-то говорила Женевьев: если есть принуждение, то любви тут уже не будет.

– Две недели, – сказал Оберон и показал два пальца. – Потом вы будете свободны.

Элиза кивнула. Пайпер посмотрел на Оберона с плохо скрываемой неприязнью.

«Я же не обижаю твою хозяйку», – хотел было сказать Оберон, но не сказал.

Потом, когда они уже легли и Оберон взял с собой одну из папок с первыми отчетами за учебные дни, Элиза вдруг попросила:

– Расскажите мне что-нибудь хорошее. Если вам не трудно, конечно. И если я вас не отвлекаю.

Оберон с улыбкой посмотрел на нее – в спальне было тепло, но Элиза укуталась одеялом так, словно ее знобило.

– Вы хорошо себя чувствуете? – спросил Оберон. Элиза кивнула.

– Все в порядке, – негромко ответила она. – Просто за эти дни столько всего случилось, что…

Оберон понимающе кивнул.

– В основном у меня только истории об охоте на чудовищ, – признался он. – Но боюсь, что после них вы не будете спать. Помнится, однажды я бежал по Болотищу за гнилыми гончими…

Вопреки его ожиданиям, в глазах Элизы засветился не страх, как у любой барышни, а любопытство.

– Что такое гнилые гончие? – поинтересовалась она. Оберон невольно улыбнулся. Вспомнил, что девушки иногда любят побояться – так потом приличнее прижаться к кавалеру в поисках защиты.

Ну, Элиза-то в любом случае сейчас не будет его обнимать. Незачем.

– Очередное порождение тьмы, – ответил он. – Собачьи скелеты с остатками мяса и шкуры. Их поднимает Птичья звезда, и они носятся осенью по болотам, пожирают охотников и добытчиц клюквы. Иногда выбираются в поселки… после этого в поселках никого не остается. Даже серебро и железо их не берут.

Элиза даже села на диване, и Оберон подумал, что она чудо как хороша – сейчас, с горящими от испуганного восторга глазами и волосами, рассыпавшимися по плечам. Он вспомнил темные осенние ночи, тусклый блеск звезд в болотной воде и огромное созвездие, раскинувшее крылья по небу, – Древо Болотного Господа, увенчанное Птичьей звездой, чье сияние пробуждает силы тьмы.

Девицы об этом не слушают. Девицам нет дела до охоты на нечисть и того мучительного восторга, который сотрясает душу, когда очередная тварь растворяется серебряным дымом.

– А вы боитесь их? – завороженно спросила Элиза. – Тех, на кого охотитесь?

Оберон усмехнулся.

– Вы удивитесь, но нет, – ответил он. – Я просто хочу их уничтожить и знаю, как это сделать. Да и потом, лучший способ проиграть – это дать им учуять свой страх.

Взгляд Элизы сделался темным, цвета старого меда – Оберон пробовал такой однажды в поселке на севере. И горечь в нем была, и сладость – как в воспоминаниях.

– Вам, должно быть, тяжело находиться рядом со мной, – предположила Элиза. – Я ведь оборотень.

Оберон усмехнулся.


– Вы человек, Элиза, – твердо сказал он. – Вы стремитесь оставаться человеком. Это самое главное.

– Иногда я думаю, что только это мне и остается, – призналась Элиза. – Я ведь все потеряла. Дом, отца, честь… ничего больше нет.

Прекрасно осознавая, что она неправильно поймет его, Оберон выбрался из-под одеяла, сел на диване рядом с Элизой и обнял ее – так, как мог бы обнять отец или брат. Иногда, чтобы двигаться дальше, надо просто почувствовать, что рядом с тобой кто-то есть. Элиза уткнулась виском в его плечо, и Оберон подумал, что ни Анри, ни, прости господи, Марк, да вообще никто не упускал бы такого случая.

– У вас есть вы, – негромко сказал Оберон. – У вас есть я. Так что можно жить дальше.

Элиза улыбнулась – Оберон почувствовал ее улыбку, и ему сделалось как-то очень спокойно, словно он наконец-то понял, где искать давно потерянное и важное.

– А у вас есть я, – промолвила Элиза. – И академия. И те алмазы…

Очарование момента растаяло – Оберон вспомнил про алмазы и подумал, что до конца года академия может не дожить. В прямом смысле: король Эдвард просто уничтожит ее. С магами трудно сражаться, особенно если эти маги сопротивляются, – но с ними можно бороться и победить, если тобой движет алчность. А тут еще и Висен поможет: узнает, что сосланный сын не собирается умирать, да еще и сидит на сундуке с алмазами, и отправит сюда войска в поддержку Эдварда.

– Акима пока сдерживает наших дорогих инспекторов, – язвительно заметил Оберон. – А они так и рвутся доложить, надеются, что начальство оценит их рвение. Азуле поумнее, впрочем, он уже намекает, что будет хранить молчание, если ему выделят малую долю.

– Мне не нравится, что принц здесь, – призналась Элиза. – Его отец узнает, что он не умер, и не оставит в покое. Знаете, – она поежилась, удобнее устраиваясь в руках Оберона, – я удивляюсь, почему нас с вами больше не пытаются убить.

– Что-то изменилось, – сказал Оберон, и вдруг понял, что Элиза проваливается в сон, тихий и глубокий. – Знать бы только, что именно…





* * *


Оберон проснулся оттого, что Элиза шевельнулась у него на плече и что-то проговорила во сне. Кажется, кого-то позвала, он не разобрал точно.

За окном шел дождь. Осень рухнула на горы, принесла дожди, промозглый ветер, и Оберон представил, с какими угрюмыми лицами Акима и Анри сейчас идут к разлому, где из камня и земли выглядывают алмазы.

Ректор всегда говорил, что ненавидит дождь, у него в такую погоду суставы болят так, что не помогает ни медицина, ни магия.

Впрочем, нормальные у них лица. Алмазы исцеляют любую боль, особенно те, которые принадлежат лично тебе, особенно когда ты в красках представляешь, какие дома и экипажи теперь сможешь себе позволить. А ректор вчера упомянул, что все обитатели академии получат свою долю.

Оберон легонько дунул в каштановые кудри Элизы, и она вздохнула, но не проснулась. Плечо затекло; осторожно, стараясь не разбудить, Оберон сменил позу. Когда он вот так просыпался с девушкой? Да в тот самый день, когда Женевьев обратилась. С тех пор у него не было тех, с кем он пробыл бы до утра.

В тот день его счастье смело такой волной боли, что он решил никогда не вспоминать и не надеяться. Но, может быть, надежда способна вернуться?

В тусклом свете осеннего утра Элиза казалась какой-то ненастоящей. Призраком – дотронься, и он растает. И Оберон, повинуясь глубокому тоскливому чувству, которому не мог подобрать имени, взял и дотронулся, твердо зная, что не простит себе, если не прикоснется к Элизе в эту минуту. Он пробежался кончиками пальцев по белому виску, убирая прядь волос, скользнул по лицу, обрисовывая щеку, прикоснулся к приоткрывшимся губам.

Призрак никуда не исчез. Оберон склонился к девушке и поцеловал ее – осторожно, мягко, словно она могла вылететь из его рук и уже никогда не вернуться. Она и так вылетит – Оберон прекрасно понимал, что, когда действие заклинания иссякнет, Элиза сделает все, чтобы освободиться от такого неприятного соседа, как декан факультета темной магии.

Она оборотень, пусть и скованный нитью. Она прилагает значительные усилия, чтобы быть милой и спокойной рядом с охотником на оборотней. И пусть этот охотник не делал ничего плохого, лишь спасал ее жизнь, есть вещи, которые лежат очень глубоко в душе, за пределами разума.

Именно они и определяют жизнь. Оберон может и дальше спасать Элизу от тех, кто ведет на нее настоящую охоту, – Элиза все равно будет относиться к нему настороженно. Просто потому, что такова ее природа.

Губы Элизы дрогнули, и она откликнулась на его поцелуй – робко, словно вступая на неизведанную тропу. Целовалась ли она с кем-нибудь вообще? С этим своим женихом, как бишь его… Морисом? Оберон прижал ее к себе, чувствуя теплый запах волос и кожи, и в голове у него мелькнуло: к дьяволу все, незачем больше сдерживаться. Надо просто взять то, что хочется. То, чего они оба хотят.

Элиза целовала его, ее губы были мягкими и слегка солеными, и поцелуй был полон надежды и далекой тоски. Пушистые ресницы дрогнули, и, оторвавшись от Оберона, Элиза едва слышно выдохнула, просыпаясь:

– Морис…

Оберону показалось, будто одна рука звучно ударила его по затылку, а вторая нахлобучила на голову шутовской колпак. Все очарование нежности исчезло, не чувствуя ничего, кроме досады и стыда, он отстранился от Элизы и сказал, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее:

– Доброе утро, Элиза.

Девушка содрогнулась всем телом, как зверек, угодивший в ловушку, рванулась в сторону – да Оберон и не держал ее. Огромные потемневшие глаза испуганно уставились на него, Элиза машинально дотронулась до покрасневших губ и проговорила:

– Мне снился сон…

– Ваш жених, – с прежним спокойствием произнес Оберон. Конечно, нет тут ничего досадного, когда девушка целует тебя, шепча имя другого. Никто ведь не отвечает за то, что видит во сне.

«Пожалуй, надо было тогда поднимать руку выше. И не только руку», – мрачно подумал Оберон, вспомнив свое знакомство с миледи Леклер. Кончики ушей начало жечь – верный признак с трудом сдерживаемого гнева.

– Да, – кивнула Элиза. – Я даже не знаю… он никогда мне не снился.

– К перемене погоды, – заметил Оберон, кивнув в сторону окна. Дождь шел все сильнее, по подоконнику грохотали потоки воды, и даль была непроглядно темна. Даже свет алмазов не разгонял ее. К дьяволу все алмазы, они не дадут Оберону то, что он хочет. – Старые знакомые обычно снятся к перемене погоды.

Ну а что тут еще можно говорить? Не ругать же ее? Кто тут заслужил трепку, так это сам господин декан. Не надо целовать спящих девушек, это не сказка про Элли-Сонницу, которую прекрасный принц разбудил поцелуем. А раз сам сунулся к той, которая тебя просто вежливо терпит, так потом не обижайся на то, что она произносит имя другого в твоих объятиях.

Так тебе и надо. Дурак, дерьмом набитый.

– Вы меня поцеловали, – промолвила Элиза. Снова прикоснулась к губам, словно там болело и жгло.