Айдахо

Это тот самый нож, который когда-то хранился в ее собственном ящике, тот самый, который Джун хотела подарить Элиоту.

Костяная рукоять. С выгравированным домом.



Когда Уэйд вернулся из Кенневика девять лет назад, он сказал только одно:

– Я сделал что мог. Но он отказался.

Энн помогла ему снять куртку. Они сели на кровать.

Долгое время молчали. Потом Энн спросила:

– Как ты нашел эту статью?

– Учитель Джун прислал.

– Кто? Я его знаю?

– Он не из вашей школы, вел у нее в первом классе. Он и до этого пару раз писал. Он вспомнил про статью, когда увидел новую листовку на почте.

– Ну как ты?

– Это вряд ли бы нам помогло, как ни крути.

Почувствовав, что опасность поутихла, она произнесла без привычной осторожности:

– Тебе не нравится официальная листовка.

– Не то чтобы не нравится, нет. Вышло очень правдоподобно.

– Но что-то не дает тебе покоя.

Он опустил взгляд на их переплетенные руки и сказал:

– У нее слишком усталый вид.

– Да.

– Усталый не по годам.

– Да.

– В ней нет надежды. Мне нужна надежда.



Два года спустя, в девяносто девятом году, Центр поиска пропавших детей выпустил еще одну листовку, и она заняла место старой на доске объявлений в почтовом отделении Пондеросы. Тринадцатилетняя версия Джун. Чуть более взрослые черты, улыбка тронута блеском для губ. Намек на грудь под рубашкой поло. И все то же умиротворение, все то же страшное спокойствие во взгляде.

Следующий официальный портрет вышел в 2001 году, затем еще один – в 2003-м. Пятнадцать лет, семнадцать. Взгляд все более потерянный, почти отрешенный, лицо призрака. Вскоре после выхода портрета 2005 года – девятнадцать лет, зеленая рубашка поло, губная помада, небесно-голубой фон – Уэйду наконец позвонил Том Кларк.



Но к тому времени Уэйд, хотя ему было всего пятьдесят один, начал меняться. Память все чаще подводила его, а он старался это скрывать, вел себя как ни в чем не бывало. Энн стало ясно, что он не помнит никакого художника из Кенневика, а иногда и вовсе забывает, что у него пропала дочь, видно считая, что она просто где-то далеко.

За прошедший год она четыре раза пыталась отвезти его в Кенневик на встречу с Томом. Но каждый раз вблизи Медикал-Лейк[11] Уэйд начинал сердиться и обвинять ее в том, что она плохо ищет.

– Плохо ищу что? – спрашивала она.

Но этого он и сам не знал – знал только, что она его обманывает и все ее поиски сплошное притворство.

Чем дальше они ехали, тем больше он волновался, и Энн всерьез опасалась, что если она не повернет обратно, у него случится сердечный приступ или же он прижмет ее голову к рулю и спровоцирует аварию, поэтому сегодня, спустя год попыток приехать вместе, она здесь одна.



При виде старого ножа Энн открылось то, что всегда от нее ускользало, – полное и безошибочное представление о девочке, которая его стащила, новое понимание Джун, которое на самом деле совсем не новое, просто оно так долго лежало в основе всех впечатлений о ней, что, обнажившись, стало неузнаваемым.

Благодаря ножу Энн с шокирующей уверенностью сообщает Тому все, что он должен знать. Для этого она и приехала – помочь ему разгадать Джун.

– Она тут слишком покорная, – говорит Энн, держа одну из картин в вытянутой руке. – А что, если у нее будут слегка приподняты брови, как будто она боится что-то упустить? (Том кивает. Делает пометку.) Здесь хорошо вышли руки. Это ее руки. Не только по форме, но и по тому, как она их держит, как она держала бы ребенка.

О картине с батутом:


– А нельзя ли сделать ее чуточку увереннее в себе, как будто она наконец-то заполучила что-то заветное?

– Что, например? – Том явно не ожидал, что она столько всего посоветует, да еще и с такой убежденностью.

– Зрелость, – отвечает Энн.

Том смотрит на нее с сомнением.

– Женское тело, – смущенно поясняет она.

С наступлением вечера Том открывает входную дверь, чтобы впустить свежий после дождя воздух. С улицы доносится птичье пение, заполняя собой весь магазин.

– Она в желтом, – вдруг произносит Энн. – На каждой картине на ней что-то желтое. Я только заметила. Даже шарф у нее в ногах.

– Да, я… ну да, – отвечает Том, как-то странно на нее посмотрев.

– В детстве она любила розовое, – говорит Энн, припоминая туфли цвета лепестков шиповника, и поношенный свитер, и оберточную бумагу, в которую был завернут нож, поблескивающий теперь на столе. Том ничего на это не отвечает, просто заносит что-то в блокнот.

Они еще долго беседуют, обсуждают, какие картины куда отправлять, сколько всего печатать листовок.

– Вот эта, думаю, должна висеть у нас в Пондеросе, – говорит Энн, показывая на картину, где Джун тянется к лошади через забор. – В ней больше всего надежды. Я хочу, чтобы Уэйд видел именно ее, когда мы будем ходить за почтой.

– Согласен, – говорит Том. – Не стоит показывать ему все картины. На некоторые довольно трудно смотреть.

– На все, – говорит Энн.

– Да, – говорит Том. – На все.

Когда с делами покончено, Том провожает ее до машины. Она останавливается посреди темной стоянки, густо пахнущей мокрыми листьями. Уезжать не хочется.

– Знаю, в это сложно поверить, но они мне как родные. И я хочу, чтобы они все были вместе. – Она достает из сумки снимок, который много лет назад вымела из-под холодильника, тот самый, где Мэй сидит на пне с куклой в руках. Протягивает Тому. Она так хорошо изучила лицо Мэй, что снимок ей больше не нужен. – Повесите к себе на стену? Других у меня нет.

– Вы уверены?

– Ее место там. Рядом с остальными.

– Хорошо.

Кивнув, она садится в машину.



Во время трехчасовой поездки по темной дороге Энн размышляет о двух сестрах – о старшей, которую видела всего раз, и о младшей, которую видела лишь на фото, оставленном там, куда она, скорее всего, больше никогда не вернется. Жизнь Джун на стене Тома Кларка будет длиться и длиться, тянуться и тянуться бесконечной чередой догадок, картина за картиной, все последующие годы. А жизнь Мэй заканчивается тем снимком. Никто не строит догадок на ее счет. Никто не спрашивает, как она могла бы выглядеть в семнадцать. Могла бы – когда Джун все еще может. Нестыковка эта непостижима. Как внезапно оборвалась жизнь, как ужасно кончились образы. В момент смерти – и ее сестре этого никогда не достичь – Мэй стала законченной и неизменной.

Энн едет все дальше и дальше; маленькие города – редкие далекие огоньки. Она знает, что они с Уэйдом и Томом задумали гиблое дело. Вся их затея выросла из отчаяния. Каждая сцена, лишь появившись на бумаге, теряет шансы воплотиться в жизнь – именно потому, что на ней остановили выбор. Джун на батуте. Джун гладит лошадь. Вероятности испаряются, стоит лишь о них подумать. Так устроен мир.

И все же… и все же… Алану нашли. Как такое возможно?

Вот уже десять лет – с тех пор как она вышла замуж – ее жизнь движется по тайному следу потерянных образов, вымышленных и настоящих. Снимок под холодильником – в сумке, в руках незнакомца, на стене велосипедного магазина. Она никогда не показывала его Уэйду, не рассказывала, как наблюдала за Джун у шкафчика Элиота. Ее впечатления и ассоциации слишком хрупкие, хотя отношения с Уэйдом – совсем наоборот. У них крепкий брак, собранный из осколков и осколками присыпанный, так чтобы не осталось зазоров. Она его любит. Как она его любит. А сама боится, что однажды он снова спросит себя, почему Дженни так поступила. Боится, что причина кроется в ней; боится, что нет никакой причины; боится, что причина есть, но он никогда уже ее не вспомнит, что он утратил связующее звено, способное его убить.

Пожалуйста, хоть бы он никогда не спросил, хоть бы никогда не задумался, хоть бы никогда не впутался всем сердцем в события прошлого, как впуталась Энн. Она никогда не задаст Уэйду тот самый вопрос.

Что пела Мэй в тот день? Ты случайно не слышал, сквозь стекла машины, какие там были слова?

Вопрос возвращается именно в такие минуты – когда она одна. Уже прошло два года с тех пор, как Энн наткнулась на кресло с лампой посреди заснеженного леса, когда сбежала от своей жизни с Уэйдом – в первый и последний раз. Два года назад, посреди леса, страх оформился в слова: она готова вечно возвращаться в чащу, лишь бы не отвечать, готова снова и снова рассуждать и прикидывать, рисовать себе фантомные сценки, как Том рисует Джун. Сначала она скажет себе: «Как ты живешь с этим, зная, что была с ними в машине, зная, что все из-за тебя?» Потом поймет, как это самонадеянно, как губительно и бессмысленно. Человек знает тысячи песен и может надергать по ниточке еще из десятка тысяч. Даже ребенок. Так почему же из всех этих тысяч, из бесчисленного множества песен, которые можно сочинить на ходу, песен, слепленных из чепухи, из всего, что попадется на глаза, Мэй обязательно должна петь именно ту, которую с Уэйдом разучивала Энн?

Пустые домыслы.

Самый маловероятный исход – именно потому, что на нем остановили выбор.

И все же… и все же.

Том так на нее посмотрел, будто точно знал, чего она боится. Ей больно думать, что кто-то еще следует ее путем. Она взяла прошлое Уэйда и расстелила его перед собой, сделав своим будущим, – исчезающая вдали дорога назад. Медленный след ластика среди кромешной тьмы его памяти – тропинка, по которой она будет идти всю жизнь. Тропинка, которая приведет к ее личной тайной тюрьме, к самым дверям.





1999




Стук в дверь – невиданный для «Сейдж-Хилла» акт милосердия и оттого непонятный. Дженни не говорит «войдите». Стук всколыхнул воспоминание о другом стуке – сегодня утром она ударилась лбом об оконную раму и сделала это нарочно, так рассчитав силу, чтобы остался лиловый синяк, хоть что-то новое, когда смотришься в стекло. За окном еще одна тошнотворная стена с узорными трещинками, которые уже отпечатались у нее на сетчатке и сочатся чернотой мигрени. Матрас толщиной в два пальца пропитан мочой и слезами. Телевизор в углу на стене всегда выключен, и все равно Дженни от него не по себе, будто он за ней следит. Одеяло грубое, как рогожа, она елозит по нему, чтобы почесать ляжки и поясницу, где выступила сыпь.