Айдахо

– У нас есть план, – ответил Уэйд, втайне надеясь, что старик не спросит какой. Даже тень сомнения могла разрушить его шаткие надежды. Новая цепь для бензопилы – это тоже часть плана. Он уже спилил одиннадцать деревьев – осталось еще девять. Все их скудные накопления пошли на страховку, покрывающую воздушную эвакуацию. Ужасно медленно, хоть он и работал не покладая рук, Уэйд расчищал в лесу площадку диаметром сто футов, чтобы в случае необходимости туда мог сесть вертолет.

Но старик не стал спрашивать, какой у него план. Он сосредоточенно вглядывался в дорогу. Уэйд посмотрел на темные сосны за окном, и уже от того, что старик знал факты, эти самые факты подрастеряли значимости. Внутри знакомой музыки было хорошо. От горячих потоков воздуха зашелушились губы. Уэйд снял шапку, со стариком ему было спокойно, тот тоже, видно, запарился, но печку не выключал. Лобовое стекло было мутным от талого снега, и, по-прежнему не сводя глаз с дороги, старик стащил зубами сначала левую перчатку, потом правую.

На правой руке у него была набита свастика.

– Ничего, обойдется, – сказал старик. – Весна обычно приходит в свою пору. Даже там, наверху.

Уэйд отвернулся и, уставившись в окно, пробормотал:

– Будем надеяться.

Пережитое им разочарование было скрыто от глаз, как дорога, по которой он вскоре будет пробираться в гору, – дорога, остававшаяся дорогой лишь потому, что он о ней знал. Кто бы мог подумать, что кругом опасность, тихая угроза, даже в зимних перчатках?

Уэйд и Дженни – люди прерий. Люди прерий, которые поселились на горе, не заметив, насколько она больше их самих. Участок, купленный поспешно, потому что был дешевым и совсем не похожим на прерию. Детская заносчивость – мечта-лавина. Но кто станет заверять людей, что они не окажутся отрезанными от всего мира на заснеженной горе, когда – без трактора и плуга – именно так и произойдет? Впрочем, надо было самим думать. Надо было проверять. А теперь еще оказалось, что единственный, кто знает всю глубину их отчаяния, выбил свою ненависть у себя на руке.

В ногах у Уэйда валялись сломанные игрушки. Он заметил это, лишь когда они со стуком перекатились по полу на повороте на Клагстоун. Чтобы не раздавить их, он уселся поглубже и подвинул ноги.

– Внучкины, – сказал старик, кивком указав на игрушки. И улыбнулся. – Ей уже десять, она их все переросла. Нет, я люблю, когда в салоне порядок. Но игрушки эти нарочно не выбрасываю. – Он рассмеялся. – Когда она ездит со мной в машине, то подбирает их с таким видом, будто не верит своим глазам. Будто это останки динозавров. «Деда, ты только посмотри!» – Машина остановилась. Уэйд открыл дверцу. Лютый ветер взвивал клубы снега. Старик взглянул на Уэйда блестящими глазами. – Даже не верится, что она была такой крохой…



Весной, когда они купили эти сорок акров на крутом горном склоне, в высокой траве цвели лютики. Зима была далеко – суеверный страх, который они уже заранее мысленно победили с помощью обещанных снегоочистителей. Вдвоем они наскоро построили сарай, где потом и жили, ночуя на втором этаже. Уэйд строил дом выше по склону, а Дженни работала помощницей ветеринара в Прист-Ривере. Им было по тридцати одному, и они мечтали о детях.

Они десять лет пытались зачать. Это были годы, прожитые в прерии, в кругу родных и близких; годы стабильности, безопасности и однобокого счастья, которое в какой-то момент стало невыносимым. Чтобы отвлечься от своих несбывшихся чаяний, они и переехали на гору.

А через месяц Дженни забеременела.

Они приписали чудо самой горе. И даже имена выбрали в ее честь. Аарон, что значит «гора», если будет мальчик, и Лили в пару к Айрис – а еще Дженни с детства обожала это имя, – если будет девочка. Ночами они лежали в амбаре, а планы, слетавшие с их губ, поднимались ввысь и совиным выводком мостились в сосновых стропилах. Осень выдалась теплой. Воду грели в котелке над костром. А выше по склону, наполовину готовый, виднелся их дом.

Одним жарким осенним днем они решили съездить на вершину горы, и там, у подножия радиовышки, на заросшей бурьяном поляне, обнаружили заброшенный школьный автобус. «Смотри-ка, – сказала Дженни. – Наверное, тут где-то живет водитель. А это его старый автобус».

Странным образом автобус как бы ненавязчиво подтверждал то, в чем у них и так не было причин сомневаться, – что здесь живет водитель, для которого всю зиму будут расчищать дороги.

Дом закончили в начале ноября. За неделю до первого снега они заказали перевозку мебели из Грейнджвилла. Но доставить успели только восемь картонных коробок и новую кровать, после чего дороги замело, а поскольку никто их, естественно, не расчищал, все остальное – включая кухонный стол, диван, кресло-качалку и старую Уэйдову колыбель – до места так и не добралось. Грузовик просто не смог проехать. А когда они поняли, что их ждет, когда наконец признали свою чудовищную ошибку, было уже поздно. Они попытались нанять кого-нибудь со своей техникой из города, но никто не соглашался. Дом стоял слишком высоко, склон был слишком крутым. От Пондеросы, залегшей в долине, их отделяло восемь миль, а Дженни была уже на шестом месяце. Уэйд подумал, что они могли бы медленно спуститься пешком, а у подножия горы их бы встретили ее родители и отвезли в Грейнджвилл, где они и провели бы остаток зимы. Но Дженни была против. Она не понимала, как он вообще мог такое предложить: идти по морозу через глухой лес, рискуя еще не родившимся малышом – удачей, улыбнувшейся им спустя десять лет.

Они смирились со своей участью. Стали оценивать возможности. И только тогда, сквозь шок этой новой жизни, вспомнили про заброшенный автобус: в каком странном месте он стоял, среди пустых гильз и осколков, что в окрестностях не было ни одного дома, равно как и по пути в гору. И почему им не пришло в голову, что автобусы держат на стоянке, а не на заросшей поляне? Представляя, как этот автобус выглядит теперь, весь в сугробах, Уэйд удивлялся, как это они сразу ничего не заподозрили.

Но было поздно. Они окинули взглядом пустой дом. Уэйд вскрыл ножом восемь коробок, которые им привезли. Но внутри были только бумаги его отца, которые никто так и не разобрал, хотя умер тот почти тринадцать лет назад. Мать Уэйда недавно снова вышла замуж и, не найдя в себе сил выкидывать вещи бывшего мужа, сложила их в коробки и отправила из прерии на гору.

Взглянув на ворох листов, Уэйд и Дженни снова все запечатали. С тех пор коробки стали играть в пустом доме необычную роль: они превратились в стулья, тумбочки, столы. Под несколькими слоями скотча на картоне поблескивал один и тот же суровый адрес: 7846 Форест-сервис-роуд, Пондероса.



Когда Уэйд вернулся домой, не чувствуя ног от холода, но с полными санями припасов, Дженни сидела на коробке у камина. Вид у нее был уставший. Растрепанная, во вчерашней одежде. И все же она ему улыбнулась. Обрадовалась, что он вернулся. После свастики, после трудной дороги по лесу, по крутому и скользкому склону какой удивительной была ее теплота. Казалось, самое безопасное в мире место – у нее под боком. Он сел на соседнюю коробку, и, накрывшись пледом, спиной к огню, они смотрели на падающий снег, и ее рука лежала на его руке, а его ладонь накрывала ее живот, где толкался их будущий ребенок. За окном, сквозь их отражение, было видно, как сосновые ветви стряхивают с себя снег и распрямляются, освобожденные, чтобы собрать еще.

Снаружи вой койотов роет норы в замерзшей тишине. Вороны на деревьях ждут весну, заранее готовые спихнуть птенцов, что послабее, из гнезда, поступок этот давно уже живет у них в душе. Глубоко под землей притаились змеи. Тела холодные, бездвижные; мысли горячие, ползучие. Сколько тайных побуждений, свернутых клубком, сколько бьющихся сердец, и все, разматываясь, сшибаются в хлопок тишины, в котором заключен этот самый миг – дома, у окна, это прекрасное забвение любовью.



Повалилось двенадцатое дерево. Еще на одно падение ближе. Утреннее небо звенело голубизной. Долина заиндевело поблескивала.

Вскоре на этом месте будет круглая заснеженная поляна. Уэйд работал на износ, как никогда в жизни, расчищая от деревьев маленький участок леса, чтобы – когда придет время – их с женой забрали оттуда, подняли в воздух и увезли из этого царства сна в безопасное место, где и родится их ребенок. Именно здесь, посреди этой поляны, приземлится вертолет, взбив клочья снега для последней метели, которую им придется пережить этой зимой.

Когда Уэйд зашел домой перекусить, Дженни сидела на картонной коробке, прислонившись спиной к стене, отекшие ноги скрещены, на коленях телефон. Она разговаривала с матерью. В ее веселом голосе звучало напряжение, каждое слово слетало с губ со струйкой фальшивого смеха. Она рассказывала, как вчера весь день ходила по магазинам, выбирая детскую одежду.

– Тебе понравится. Такие желтые башмачки, – сказала Дженни, глядя на высокие темные сосны в тумане и бескрайние снега, сделавшие ее пленницей в собственном доме за много миль от каких-либо магазинов и желтых детских башмачков.

Ему больно было смотреть на ее отчаяние. В отличие от него, Дженни не могла работать на морозе, потому что это было опасно для ребенка. Но она вовсе не страдала от скуки. Наоборот, она страдала от избытка адреналина. Вечно нервничала, плакала, бросала упреки. За последние три дня случайно разбила три тарелки, и над каждой проливала горькие слезы, сгребая осколки фарфора в совок. Ела застывший суп прямо из консервной банки. Сидя на коробке у камина, в зевотной панике сочиняла списки покупок для новорожденных, подсчитывала, сколько все это будет стоить. Прикидывала, смогут ли они скопить на трактор, чтобы расчищать дороги будущей зимой.

Наутро потеплело, но все равно было холодно. Всю долину окутал туман. Не видно было ни дорог, ни соседних круч. Из тумана появился лось, погрыз серый лишайник на дереве. На снегу только следы его копыт и отпечатки рысьих лап. Дженни вышла на крыльцо и бросила в снег семена подсолнечника, и тут откуда ни возьмись налетел щебечущий вихрь синиц, а потом так же быстро скрылся в белой пелене.

Желтые башмачки ждали в шкафу своего часа, только когда шкаф был закрыт.



Однажды ночью Дженни прошептала:

– Уэйд, а мы не пропустили Рождество?

– Вроде нет, – прошептал он.

– Тебе не кажется, что оно было вчера?

– Нет.


– А мне кажется.

Он рассмеялся.

– Я тебе точно это говорю. Уэйд, давай праздновать.

Он повернулся на бок, пошарил рукой в темноте и, отыскав ее лицо, провел пальцем по носу.

– Разгуляться не выйдет. У меня для тебя только один подарок, да и тот съедобный.

– А я вообще в магазине сто лет не была. Неси свой подарок. Ну пожалуйста! Давай отпразднуем, пока прошел только один день.

Раскопав в простынях холодный фонарик – из-за очередной метели они снова остались без электричества, – он слез с кровати и нащупал куртку, висевшую на гвозде. Выудил из кармана шоколадный апельсин. Дженни села в постели.

– Это то, что я думаю?

Он протянул ей подарок.

– Ну точно!

– Разбей его, – сказал он, залезая обратно в постель и обвивая ее руками.

Она постучала шоколадным апельсином по подоконнику. Развернула фольгу. Дольки темного шоколада распались у нее на ладони, ломкие полумесяцы с ароматом цветов. Они съели по дольке.

– С Рождеством, – сказал он, комкая фольгу. И прижал шоколадные губы к ее голому животу.

– У нас горы неоткрытых подарков, – сказала она. – Твоя мама столько всего прислала!

– Ну да, конечно.

– Зато есть что открыть. На Рождество ведь положено открывать подарки. И не так уж важно, что внутри.

– Если вскроем коробки, на чем же мы будем сидеть?

– Когда-нибудь их все равно придется вскрыть.

– Думаешь?

– Это же вещи твоего отца! Пойду возьму нож.

– У меня есть нож, в кармане куртки.

– Давай делать вид, что в коробках наши подарки друг другу, – сказала она.

– Надо растопить камин.

– Там еще угли не потухли. Может, разгорятся.

Как непослушные дети, они прокрались в гостиную и уселись в мерцании тлеющих углей. Дженни придвинула к себе коробку, служившую им стулом, и вскрыла ее ножом. Затем с торжественным видом по очереди отогнула все четыре клапана, заглянула внутрь и с преувеличенной благодарностью посмотрела на Уэйда.

– Уэйд, у меня просто нет слов.

– И у меня.

Листок за листком они доставали из коробки бумаги его отца. Купоны, чеки, порванные конверты, заявки на продление подписки, истекшей больше двадцати лет назад. Они по очереди подбрасывали бумажки в камин, и вскоре там уже полыхал огонь. В коробке не оказалось ничего важного. Лишь старые рекламки и квитанции об оплате. Они быстро все разобрали. Было очевидно, что мать Уэйда выкинула деньги на ветер, отправив восемь коробок хлама за несколько сотен миль, но они не стали говорить об этом вслух. Они раскурочили коробку и подкинули картон в огонь, а потом их так разморило, что, сами того не замечая, они заползли в постель. Оказывается, уходя, они забыли выключить фонарик. Когда они стали укладываться, он перекатился на одеяле, и луч света выхватил настенные часы. Уэйд увидел, что уже сорок минут, как наступил новый день.



С девятнадцати лет, когда Уэйд похоронил отца, его не покидала мысль, что раннее развитие болезни у отца и сама его смерть были как-то связаны с прерией, с ее бескрайним однообразием. Возможно, так же было и с дедом, и с прадедом. Три поколения деменции в одном и том же доме, на одной и той же ровной земле, точно такой же, как все соседние земли. Однообразие пейзажа разбавляли только цвета. Коричневые дороги, черные вспаханные поля, шахматный узор из зеленых квадратов люцерны и желтых квадратов пшеницы с редкими фигурками домов. Даже дома были похожи: беленые кирпичные трубы, старомодные мезонины, выглядывавшие из-за крон тополей, – других деревьев не встретишь на много миль вокруг. Но зимой эти различия исчезали под снегом и границы между разными угодьями, разными историями стирались. Прокатываясь по прерии, ветер заметал любые следы, стоило им появиться.

Как легко было отцу потерять дорогу.

Но на горе уже разворачивалась своя история. Пятнадцать срубленных деревьев: история их ребенка, начавшаяся еще до его рождения. Ребенок уже оставил свой след – след, заметный с высоты птичьего полета. И, даже потеряв память, Уэйд всегда сможет его увидеть. Природа преобразилась, и все из-за их малыша. Кусочек прерии, вырубленный в горе, стал началом истории, потайной дверью, ведущей к воспоминаниям.

Уэйд заткнул уши ватой. Завел бензопилу. С этой орегонской сосной ему возиться весь день – пилить, грузить, тащить. Пила с визгом вошла в ствол, но тут краем глаза на черно-белом фоне он заметил алое пятно.

Дженни. Он выключил пилу и вынул вату из ушей. Она стояла на краю поляны, прижав к ушам ладони, нижнюю часть лица закрывал шерстяной шарф кирпично-красного цвета. Поймав его взгляд, она опустила руки.

– В чем дело? – крикнул он и, положив пилу, в панике поспешил ей навстречу.

Путь от дома до поляны был нелегкий, сплошные сугробы. Сам он ни за что бы не привел ее сюда, только в экстренной ситуации, и то только чтобы ее спасти.

– Дженни, что случилось? – спросил он, но она ничего не ответила. Лишь приспустила шарф до подбородка, будто собираясь заговорить. Наконец он добрался до нее. – Все нормально?