47-й самурай

— Да, но ржавчина…

— Не просто ржавчина, друг мой. Кото ржавчина.

— То есть старая ржавчина, — добавила девушка.

— Действительно старая ржавчина. Но продолжим. Прокладки — сеппа, также стандартные армейского образца, как и хабаки, тут ничего необычного. Два отверстия, следовательно, лезвие было обрезано, но это нам уже известно.

— Ржавчина.

— Но при чем тут ржавчина? — спросил Боб.

Хвостовик буквально потонул в черных окислах; их было так много, что они мелкой черной пылью осыпались на верстак.

— Чем чернее ржавчина, — объяснил Филипп Яно, — тем старше лезвие. Значит, перед нами действительно кото, на что указывали форма и гибкость. А это означает, Свэггер-сан, что данному мечу по крайней мере четыреста лет. И он каким-то образом очутился в стандартном армейском обрамлении образца тысяча девятьсот тридцать четвертого года.

— Такое происходило часто?

— Ну, происходило.

— Значит, это лезвие не было выковано на оружейном заводе в тридцатые годы. Оно гораздо старше. Это настоящий самурайский меч. Именно поэтому он такой острый?

— Совершенно верно. Представьте себе гениального мастера из далекого феодального прошлого, который трудился у наковальни, выковывая из раскаленного добела металла длинную полосу, затем сплетая две или три такие полосы вместе так, чтобы они перекручивались раз двадцать, потом придавая заготовке нужную форму и наконец закаляя ее путем погружения в холодную глину. После этого начинался процесс доводки и заточки. Здесь используются три различных сорта стали: мягкая сталь — для спинки, она придает вес и гибкость, пластичность; еще более мягкая, с еще большим содержанием чистого железа — для сердцевины, она придает еще большую гибкость; вставка из твердой, закаленной стали — якиба — для бритвенно острого лезвия, способного резать доспехи, плоть и кости, глубоко проникать, вспарывая наполненные кровью внутренние органы и рассекая их. О, это боевой меч, тут не может быть никаких сомнений, и если мой отец отправился с ним на Иводзиму, он был не первым воином, державшим в руках это чудо, далеко не первым. Это старый, почтенный клинок, которому не раз приходилось бывать в бою. Рожденный в огне, остуженный в земле, предназначенный для кровопролития. Быть может, вот эти надписи расскажут его историю.

Филипп Яно указал на строчку иероглифов, глубоко выгравированных на хвостовике: много столетий назад создатель этого клинка рассказал о себе и о своем творении и объяснил, для кого оно было создано.

— Вы можете прочитать надпись? — поинтересовался Боб.

— Это будет самым интересным. Кузнецов кото были тысячи, и нам предстоит изучать архивы, выясняя, кто именно сделал этот меч. Надеюсь, мы сможем узнать имя мастера, может быть, даже имя воина, заказавшего меч. Затем мы окунемся в историю и составим по крупицам биографию этого лезвия. Выясним, где оно побывало, чем занималось до того, как попало к моему отцу, затем к вашему и наконец к их сыновьям.

— Каждый символ имеет свое значение, — вставила девушка. — Отец, прочитайте господину Свэггеру накаго.

— Накаго — это ржавый хвостовик, который был скрыт под рукоятью. Даже сейчас он полон завораживающих свидетельств прошлого. Мы имеем дело с суриаге накаго или даже с о-суриаге накаго. То есть это лезвие на грани между «укороченным» и «сильно укороченным»; определяющим фактором является то, какая часть надписи уцелела. Как правило, хвостовая часть лезвия даже в укороченном виде сохраняет форму оригинала. Казалось, современный мастер, переделывая клинок, отдавал дань своему великому предшественнику. В данном случае стиль клинка называется «ирияма-гата», то есть он был сделан где-то между шестнадцатым и семнадцатым веками. Режущая сторона хвостовика расположена под заметным углом к нижнему концу линии синоги, вторая сторона проходит или прямо, или под небольшим обратным углом к муне.

«Тут я ничего не понял», — подумал Боб. Но он рассудил, что Филипп Яно объясняет ему, как форма хвостовика может дать ключ к происхождению клинка.

— Вы в этом явно разбираетесь.

— Я ничего не знаю, — скромно промолвил Яно. — Есть много людей, для которых этот язык является таким же богатым и выразительным, как поэзия. А я мучаюсь, так как сомневаюсь в своих познаниях, жажду узнать больше, проклинаю себя за то, что многого не узнал до сих пор.

— Но я правильно понял главное? Этот меч очень древний, и он представляет ценность не только для вашей семьи, так? Его должны изучить специалисты.

— Совершенно верно. Быть может, он не представляет собой ничего особенного. В конце концов, не каждый древний меч побывал в руках Миямото Мусаси,[12] точно так же, как не из каждого старого «кольта» стрелял Уайатт Эрп.[13] Так что вероятность очень небольшая. И все же… она существует. Помните, кто-то же выигрывает в лотерею. Я выясню все, что смогу разузнать сам, и только после этого обращусь за помощью. На это уйдет гораздо больше времени, и это глупо, поскольку наверняка настоящий специалист многое поймет с первого взгляда. Однако я поступлю именно так. Это будет время, проведенное с моим отцом.

— Бумага, — напомнила девушка.

— Да, сейчас дошел черед до нее.

— По-моему, это что-то вроде записки, — предположил Боб.

— Вот почему я ее боюсь так, что меня охватывает дрожь. По всей вероятности, это предсмертное стихотворение. У нас это принято. Мы японцы. Мы с радостью принимаем смерть, протягиваем руки, чтобы заключить ее в свои объятия, и отмечаем это стихами.

— Однако ты колеблешься, отец, — заметила девушка.

— А что, если в ней говорится: «О господи, спаси меня, я не могу больше выносить все это»?

— В таком случае это доказывает, что вашему отцу были не чужды простые человеческие чувства, — вставил Боб. — Мне не раз приходилось бывать под пулями, и в такие минуты я думал только: «О господи, спаси меня, я не могу больше выносить все это».

— Отец, Свэггер-сан говорит правду. Ты должен прочесть записку. Протянуть руку своему отцу.

— Вас оставить одного?

— Нет-нет, — остановил его Яно. — Пусть лучше рядом со мной будут та, кого я люблю, и тот, кого я уважаю.

Сняв скрученный трубкой листок бумаги с накаго, он встряхнул его, чтобы осыпался мелкий черный порошок окалины, затем развернул и бережно расправил.

Прочтя то, что было написано на листке, Филипп Яно заплакал.

Его дочь прочитала записку и тоже расплакалась.

Боб счел за лучшее промолчать, но тут девушка подняла на него заплаканные глаза.

— Я думаю, это посвящается всем тем, кто был на Иводзиме, — сказал Филипп Яно.


Он прочитал вслух:

В небе над вулканом

луна над преисподней

освещает лица

обреченных и умирающих.

Солдаты, погребенные в черном песке

на черном острове,

ожидают своей участи.

Мы — разбитый нефрит

на Серном острове.





Глава 11

СТАЛЬ




Во вторник у Реймонда был бейсбольный матч. Мальчишка сделал два заноса. Он играл на левом фланге; судя по всему, у него была сильная рука и он обладал чувством мяча. В среду у Томоэ была генеральная репетиция: она играла на виолончели, и получалось у нее это великолепно, во всяком случае на взгляд Боба, однако ее истинной страстью была медицина.

Но Боба привлекало вовсе не безукоризненное поведение подростков и не их успехи в музыке и спорте. Дело было даже не в том, что очаровательная малышка Мико напоминала его собственную дочь Ники в детстве. Главным было то, что семейство Яно в каком-то смысле походило на идеальное подразделение морской пехоты. Здесь каждый знал свои обязанности и выполнял их; здесь не было грубости, неприкрытой зависти и злой досады, а если эти чувства и существовали, они скрывались так глубоко внутри, что никогда не проявлялись. При этом все члены большой семьи много смеялись и искренне радовались обществу друг друга, не обращая внимания на окружающий мир. И Боб чувствовал себя среди них счастливым.

— Нет, мне у вас очень нравится, вы встретили меня так радушно и гостеприимно. Но я должен возвращаться домой. У меня в Штатах своя жизнь.

— Я рассчитывал получить кое-какие сведения о мече до вашего отъезда, — печально заметил мистер Яно. — Я уже полностью исчерпал все свои книги и начал наводить справки. Есть много древних трудов, написанных еще в девятнадцатом столетии, которые содержат гораздо более полную информацию. «Книга о мече» за последние сто лет переиздавалась несколько раз. Лучшее собрание подобных книг имеется в университете Осаки. Я как раз собирался отправиться туда; эта часть Японии вам бы очень понравилась.

— Не сомневаюсь. Однако в Штатах у меня остались жена и дочь, а также меня ждут кое-какие дела. Помните то поле, которое я косил? Я по-прежнему горю желанием довести до конца этот проклятый труд. Не забыли, я ведь Железный Дровосек. Тук-тук-тук.

— Я все понимаю.

В последний вечер перед отъездом Боб и Филипп Яно засиделись вдвоем допоздна, после того как все остальные легли спать. Яно пил саке из керамической бутылки, наливая его в маленькую плоскую чашечку. Боб пил чай. Пришло время поговорить о том, что объединяло их, рождало взаимное доверие, — о войне и ранах.

— Как ваше бедро? Болит?

— К этому привыкаешь. Сустав всегда на пять градусов холоднее всего остального, и, как я уже говорил, постоянно возникают проблемы с металлоискателями в аэропортах. Меня это уже давно не веселит.

— У вас были другие ранения?

— Похоже, я просто не мог не оказываться на пути летящих кусочков стали. Я был ранен несколько раз. Ранение в бедро — худшее из всех. К сожалению, тот взрыв отнял у меня друга, а он был еще совсем мальчишкой и мог бы подарить миру много радости. Я до сих пор по нему скорблю. Другие раны тоже иногда побаливают, но все это терпимо.

— Моя дочь говорит, вы очень плохо спите.

— Виноват. Надеюсь, я никого не напугал. Она права, сны у меня не из приятных. Мне не раз приходилось отнимать у человека жизнь. Я считал себя великим самураем. Но ради чего было все это? Сегодня я не могу уверенно ответить на этот вопрос. Ну конечно, есть такая вещь, как долг. Я не настолько умен, чтобы дать этому определение, но я испытывал чувство долга тогда, и, черт побери, я испытываю его и сейчас, по прошествии стольких лет. Такое не проходит.

— Это и есть та ноша, которую приходится нести настоящему самураю: верность долгу. Вот почему мы счастливы только в обществе других самураев, которым приходилось отнимать человеческую жизнь, видеть кровь и смерть, вкушать горечь поражения. По-настоящему этого понять больше никто не способен. Остальные могут только догадываться.

— Если бы я не завязал, я бы обязательно за это выпил. Филипп, мне уже давно хочется задать вам один вопрос. Ваш глаз. Вы никогда не говорили об этом. Но я сразу же распознал шрам.

— А, это. Право, пустяки. Ирак.

Бобу показалось, что он ослышался. «Неужели я выпил? Этот парень упомянул Ирак, где до сих пор воюют морские пехотинцы». Но затем Боб осознал: да, Филипп Яно сказал: «Ирак».

— А я полагал, эту беду приходится расхлебывать нам.

— Япония, движимая духом поддержки, направила в Ирак небольшое количество вспомогательных подразделений. Официально подчиненные командованию голландских боевых частей, они выполняют инженерные работы в южноиракском городе Эс-Самава. Но вы же знаете, какие мы, японцы, дотошные и скучные. Мы не доверяем голландцам, поэтому тайно в Ирак было направлено небольшое подразделение десантников для обеспечения безопасности наших людей. И мне выпала честь командовать этим подразделением. Из-за этого даже пришлось отложить мой выход в отставку. Обычно со службы увольняются в пятьдесят пять лет, но, поскольку командование мне доверяло, меня попросили остаться в погонах до завершения этого задания.

— В таком случае вы были на хорошем счету. Подобную работенку кому попало не поручают. Впрочем, это я уже давно знал.

— Я трудился изо всех сил, но, разумеется, у меня нет вашего великого таланта. Вы были героем, а я лишь офицер, который старался делать все, что в его силах. Третьего февраля две тысячи четвертого года рядом с японским бронетранспортером взорвалась самодельная мина. Бронетранспортер перевернулся и загорелся. Те, кто находился внутри, не могли выбраться. Мне как командиру пришлось прийти им на помощь. Нам удалось спасти всех, но в последний момент рядом разорвалась граната, выпущенная из гранатомета, которая раскроила мне лицо и выбила глаз. Вот и все. Тридцать три года военной службы, десять секунд настоящего дела — и ранение, положившее конец карьере. Вот как все получилось. Я сделал все, что смог, вытащил своих людей, и, надеюсь, они вспоминают меня с уважением.

— Получить ранение на чужой войне несладко.