1795

— Кто знает, куда забросит нас смерть… У Майи и Карла было слишком мало времени… Во сне я иногда их вижу, они бродят в мире теней, им отказано в жизни. Может, и есть такое место. Ждут, чтобы их позвали назад. Зовут меня по ночам, я ясно слышу их голоса. Я хочу, чтобы они ко мне вернулись. Хотя бы только Карл. Или только Майя.

Часы на башне пробили два. Он выглянул в окно — черное небо усыпано звездами. С небом так часто бывает зимой: оно словно стесняется показываться людям и открывается только по ночам, во всей своей ошеломляющей красоте.

— Ты знаешь мою историю, Микель. Никто и никогда не сделал мне ничего хорошего. Ты, может, и хотел… но я никогда не смогу смотреть на тебя и радоваться тому, что ты можешь мне дать. Но мне нужен ребенок. Хотя бы один. А у меня никого, кроме тебя, нет.

Кардель оледенел.

— Микель… посмотри мне в глаза. Разве ты не этого хотел все время?

— Только не так, Анна. Только не так.

— Элиас рассказывал…

— Кто?

— Неважно. Он подслушивал разговоры ночных бабочек у колодца. Эти девушки тщательно высчитывают, когда риск забеременеть особенно велик, и стараются не работать в такие дни. А я решила сделать наоборот. Ты сказал, что виновен передо мной. У тебя есть шанс искупить вину.

Она сбросила рубаху. Голое тело матово светилось в темноте, как будто внутри у нее была лампа.

— Тебе будет легче, если я притворюсь, что получаю удовольствие?

Притворяться пришлось обоим — и ей, и ему.





24




Эмиль Винге постучал в сломанную дверь Карделя. Час еще ранний. О том, что солнце все же собирается когда-то появиться, можно догадаться только по узкой малиновой нитке над горизонтом. За дверью послышалось движение. Дверь приоткрылась, и в щель просунулась отечная, в шрамах и рубцах от ожогов физиономия напарника.

— Спуститесь на улицу и подождите меня там, Эмиль. Только парик напудрю.

В Скорняжном переулке темно. В единственном фонаре кончилось масло — совсем недавно, от фитиля еще поднимается вихляющаяся струйка дыма. Булыжник покрыт белой шерстью инея, окна щеголяют затейливыми морозными кружевами. Топтаться на морозе пришлось совсем недолго — появился Кардель, и они молча, не договариваясь, двинулись в сторону Корабельной набережной, к свету, туда, где на фоне наливающегося синевой неба все четче вырисовывались мачты пришвартованных торговых шхун.

— Что нового, Жан Мишель?

— Не хочу сейчас говорить. Присядем?

Они уселись на бухту сложенного у причала каната.

Кардель подождал немного. Винге молчал.

— А вы, Эмиль? Вы-то как провели ночь? Заходил к вам вечером — пусто. Но настроение у вас, как погляжу, неплохое.

Хотел было спросить: уж не на Баггенсгатан вы побывали? — но прикусил язык — за откровенным ответом может последовать такой же откровенный вопрос.

Но ответ Винге оказался вовсе уж неожиданным:

— Как я провел ночь… Не знаю.

Кардель вытаращил глаза.

— В самом деле не знаю. Ходил по городу… кажется. Одним словом, думал.

— Всю ночь? В такой холод?

— Да.

— Ну, знаете… И как? Надумали что-то? Стоило так мучиться?

— Да, Жан Мишель, стоило, — непривычно твердо произнес Винге. — Теперь мне все ясно.

— Что именно?

— Что всю свою жизнь я был упрямым ослом. Сражался с ветряными мельницами… — Винге уловил непонимающий взгляд Карделя и поправился: — С несуществующими врагами. Вчера я посетил мою невестку. Оказывается, брат оставил мне обоснование тезиса, который я всю жизнь отвергал. И в то же время подтверждение моей правоты. Оказывается, и я тоже был прав! И как, скажите мне, соединить два принципа, если истинность одного непременно означает ложность другого?

Кардель пожал плечами: а почему бы и не соединить? Большое дело.

Эмиль зажмурился и подставил лицо восходящему солнцу, величественному раскаленному диску, безжалостно разрывающему хрупкую пелену ночных облаков.


— Мы влачим наше существование в хаосе бытия. Мы создаем символы и стараемся наполнить их содержанием, пытаемся внести порядок в то, что и по определению, и по сути является беспорядком. И делаем это в высшей степени произвольно. Какие-то принципы возводятся в абсолют, а потом выкидываются за ненужностью. Похоже, человечество рождено для рабства. Мы бормочем себе в утешение выдуманные, большей частью лживые правила и не понимаем, что этим раздуваем меха в кузнице, где куются наши цепи.

— Какие еще лживые правила?

— Все до единого. Все, в какие мы по глупости своей верим. И даже если они не лживые или не совсем лживые… Иными словами: для кого-то действуют одни правила, для кого-то — другие. И они вполне могут быть противоположными не только по смыслу, но и по лежащим в основе нравственным категориям.

Кардель даже крякнул:

— Эк завернул… категориям… А вы, Эмиль? Вы и в самом деле так считаете? Ни во что верить нельзя? Вера бессмысленна? А как же тогда двигаться вперед?

Эмиль затряс головой:

— Нет-нет. Вовсе нет. Вы меня неправильно поняли. Я вполне могу верить в то, что выбрал предметом веры. Но выбрал свободно, не под влиянием привычных представлений. Вся моя борьба с отцом, с Сесилом — не что иное, как попытки доказать, что я прав, а они неправы. Мы сотворили из разума золотого тельца, но в самом понятии разумного нет ни крупицы золота. Оно из другого металла. Темнеет, ржавеет и превращается в прах. Истина в том, что каждый из нас одинок и свободен. Свободен сделать собственный выбор именно в тот момент, когда сообразит: внушенные истины так же непостоянны и конечны, как и сама жизнь. Их можно выкинуть за ненужностью. Легко, как сдуть пушинку с плеча, и тяжело, как сбросить ярмо, которое ты сам считаешь необходимым условием жизни. Чем я занимался всю жизнь? Пытался соединить противоположности и никогда не задавался вопросом: зачем? С этим покончено. Я свободен, Жан Мишель. Наконец-то свободен. И разум, и душа мои свободны.

— А Сесил?

— Одна из химер, которые преследовали меня всю жизнь. Прощен, хотя никакой его вины нет. Да будет ему земля пухом. Мне очень хотелось бы, чтобы он был жив. Но все мы — всего лишь шашки в бессмысленной и лишенной правил игре вероятностей.

Кардель вздохнул и тоже подставил солнцу ту половину лица, которая меньше пострадала от ожогов.

— Не стану притворяться — ни шиша не понял из того, что вы тут нарассуждали. Нет… кое-что все-таки понял. Понял, что если хоть один из нас может задумываться о такой ерунде, значит, не все потеряно. Шучу… но, похоже, вы отбросили все ваши сомнения. Что будем делать?

— Эрик Тре Русур, Линнея, его несчастный кузен Шильд, юные гернгутеры Альбрехт и Вильгельм… спасти их мы не могли. Но поведать миру, что с ними случилось, — обязаны. Тихо Сетон должен предстать перед судом, а его история поведана всем, у кого есть уши.

— Но эвмениды… братство, как они сами себя называют, они же сделают все, чтобы его выгородить. Хотя… черти в аду им братья.

— Совершенно верно. И это наша вторая задача, не решив которую мы не сможем приступить к решению первой. Уничтожить эвменидов. Вот тут-то и причина моих сомнений. Единственное оружие, которым мы располагаем… скажем так: его прицельность подобна катящемуся с горы камню. Мы можем ударить сразу по всем с одинаковой силой, не разбирая, кто из них более виновен, кто менее. Нам не удастся выйти из этой истории, не запачкав руки, потому что мы собираемся обвинить их вовсе не в том, за что они должны понести наказание. Пути правосудия, как и Господни, неисповедимы. Вы поддержите меня, Жан Мишель?

Кардель почесал блошиный укус за ухом и выплюнул табак с такой силой, что мирно болтающаяся на воде утка всполошилась, замахала крыльями и отплыла на несколько локтей.

— Чтоб их всех черти слопали в аду. А как они туда попадут, мне-то что за дело…

— Тогда надо найти девушку. Все дело в девушке. Список должна передать в руки нашего так называемого правосудия именно она. Достоверность прежде всего.

Кардель некоторое время наблюдал за вяло переругивающимися чайками.

— Дело, значит, в девушке… что ж… я ее нашел.





25




Лестница освещена мерцающим светом из окон Биржи. Йиллис Туссе расстегнул воротник, а потом и пуговицы на жилете и рубахе. Подставил грудь гуляющему по площади ветру. Подумаешь, холод — для какого-нибудь нищего, кому негде согреться, может, и холод, а для него — желанная прохлада. В зале продолжаются танцы; музыкальные фразы кое-как умудряются втискиваться в промежутки в дружном, сравнительно ритмичном топоте. Мелодия знакомая; он даже попытался ее высвистать, но сразу бросил — никак не удавалось попасть в тональность. Он уже прилично пьян, но место в желудке пока еще есть. Вот и доказательство — допил прихваченный с собой кубок до последней капли. Площадь пуста, в морозном небе, в прогалах между тяжелыми тучами сияют далекие звезды.

— Привет, друзья, — сказал Туссе и пошатнулся: с задранной к небу головой равновесие соблюсти нелегко. Сел на ступеньку. Хотел было поправить сползший набок парик, но тот свалился. Туссе захохотал.

В надежде на чаевые подбежали какие-то бродяги. Он полез было в карман за кошельком, но насторожился — слишком уж тяжела и уверенна рука у этого негодяя.

Их, оказывается, двое. Он перевел взгляд с одного на другого и доверительно сообщил:

— Что-то такое было и раньше.

Тот, что побольше, ухватил его под локоть и повел вниз по ступенькам, не оставляя ни малейшей надежды освободиться от мертвой хватки. Туссе перевел взгляд с одного на другого. Где-то он уже видел эту парочку.

Он покачал головой:

— Разыгрываете, что ли? Подсыпали в вино какую-то дрянь?

Обогнули Биржу и остановились у каменной ограды Большой церкви. Туссе обнаружил у себя под носом деревянный кулак и впервые испугался.

— Да, ты прав, мы виделись и раньше. — Голос здоровенного пальта груб и скрипуч, как рашпиль. — Два года назад. Но, благодаренье Богу, вашу шайку найти нетрудно. Пропустить бал в Бирже — с вами, мерзавцами, такого не бывает.

Туссе обвинительным жестом указал на Эмиля:

— А ты-то что здесь делаешь? Ты же концы откинул давным-давно! Точно… шампанского перебрал. Faux pas[26], черт меня задери.

— Знакомьтесь! — прорычал грубиян. — Эмиль Винге.

Туссе коротко кивнул и начал непослушными пальцами застегивать пуговицы — жар контрданса выветрился, и ему стало холодно.