1795

Мальчик обнаружил чужого и с любопытством разглядывал необычную фигуру.

Эмма прикрылась шалью и дала мальчику грудь. Эмиль, в свою очередь, смотрел на ребенка, пытаясь найти знакомые черты.

— А он…

— Сын Сесила? Я вижу, как ты на него смотришь. Я тоже… не знаю. Не могу ответить на этот вопрос, — сказала она тихо, и Эмилю послышались слезы в голосе. — Мы, Юхан и я, решили об этом не говорить. Наложили табу.

Она пристроила ребенка поудобнее. Услышав энергичное причмокиванье, Эмиль смущенно отвернулся и даже не увидел, а почувствовал на себе внимательный взгляд.

— Ты так похож на него…

— Многие говорят — да. Похож.

— Думаю, сам понимаешь, какие раны бередишь своим появлением. Зачем ты пришел?

Эмиль заранее заготовил объяснение, но сейчас все слова показались ему глупыми и неуместными.

— Сесил… он когда-нибудь говорил обо мне?

— Да. Он говорил о тебе очень часто.

— В таком случае тебе известно, сколько неприятностей я ему доставил. И вот видишь, даже теперь… даже после ухода Сесила не могу удержаться. Причина моего визита…

— Вот именно. Зачем ты пришел?

— У нас с Сесилом взгляды несколько расходились. С примирением я опоздал. Но я хочу… я должен понять некоторые решения Сесила на закате его жизни и знать, к чему они привели.

Эмиль замолк. Обнаружилось, что он напрочь забыл заготовленные слова.

— Ты говоришь обо мне и Юхане? — Эмма пришла на помощь.

Эмиль покраснел и молча кивнул, не решаясь посмотреть ей в глаза.

— Ты знаешь, что произошло. Этим немногие могут похвастаться.

— Сесил доверился близкому другу, а тот, в свою очередь, рассказал мне. Уже после смерти Сесила. На этом круг замкнулся. Я никому не говорил ни слова.

— Тогда ты наверняка знаешь, что Сесил сам выбрал мне любовника. Думаю, долго выбирал, пока не нашел Юхана. — В ее голосе прозвучала горечь. А может, и показалось. — И даже до того, как нас познакомил, проводил довольно много времени в его обществе. Должно быть, хотел быть уверенным, что выбрал правильно. Говоря по правде, я и сейчас не могу понять, что он при этом чувствовал. Что ж… у него всегда был план, и тут он тоже все предусмотрел. Все, да не все… у телеги с грузом, который он громоздил много недель, сломалась ось. Налетела на кочку в виде незапертой двери в спальню — и грохнулась в яму. Сам ее и выкопал… Не сказал ни слова, повернулся и ушел, оставив нас наедине с нашим стыдом. Обвинять, кроме самих себя, некого.

Эмма приложила ребенка к другой груди.

— Как и все, за что брался Сесил, он делал хорошо и основательно. Нас разъедал стыд. И меня, и Юхана. Юхан рвался записаться в какую-нибудь иностранную армию и как можно скорее подставить грудь под пулю. Мне было не легче. Поверь, Эмиль, я далеко не сразу поняла, что все это Сесил затеял намеренно. И что лучший способ чтить его память — начать счастливую жизнь. Простить себе измену.

— Так вы счастливы?

Она кивнула, но ответила не сразу.

— Да, Эмиль. Мы счастливы. Если бы это было не так, жертва Сесила была бы напрасной. Я рыдала, когда Сесил умер. И Юхан тоже — он перед ним преклонялся. В прошлом году мы поженились. Ребенок к тому времени уже родился, но пастор, умница, понял, как обстоят дела, и согласился записать отцом мальчика Юхана. А дальше… война кончилась, а с ней и все возможности продвижения по службе. Мы живем на капральское жалованье, но я не горюю. Муж не ранен, не искалечен, не убит. Живем небогато, но и не нищенствуем. Домик маленький, но для троих неплохо, а появится четвертый, тоже найдется место. Как говорят в народе: в тесноте, да не в обиде. На хлеб и молоко хватает, на мясо к праздникам тоже, теперь вот яблоки, хоть в этом году и припозднились — странно даже, при такой-то жаре. Летом светит солнце, на зиму припасены дрова, а если дрова кончатся, согреем друг друга. Все это дал нам Сесил, и обида на него с годами проходит. Уступает место благодарности.

Эмиль сидел молча, с закрытыми глазами. Вид у него был такой, будто запоминает каждое слово.

Ребенок оторвался от груди, довольно отрыгнул и засмеялся. Эмма положила его в кроватку, и он тут же заснул.

Она застегнула блузку.

— Что ты еще хотел узнать, Эмиль?

— Нет… ничего. Спасибо, Эмма.

Она проводила его до дверей. Он хотел было попрощаться, но она неожиданно положила ему руку на щеку.

Закрыла глаза и поцеловала в губы — тихий поцелуй, адресованный другому человеку. И горький шепот:

— Спасибо, что пришел.



Эмиль вышел за калитку, оперся на забор, постоял немного и неуверенным шагом двинулся домой, даже не заметив идущего навстречу капрала. Ее слова сливались в голове в неопределенный, но мучительный шум, события и фразы путались и менялись местами. Уличные мальчишки приняли его за пьяного, хохотали и передразнивали шаткую походку, но он не обращал на них ни малейшего внимания, и они скоро отстали. Он даже не знал, куда идет в этой малознакомой части города, и совершенно не чувствовал усиливающегося мороза. Время от времени начинал смеяться, потом на глазах появлялись слезы… горе и радость сменяли друг друга, как меняются капризные ветра в далеком архипелаге.






23




Кардель продолжает свои безнадежные поиски по давным-давно ставшему привычным маршруту. А что еще-то делать? Город между мостами исчерпал свои возможности предложить что-то новое. Все лица кажутся знакомыми, уже виденными когда-то. После летней облавы было тихо, но сейчас опять полно нищих. Город — их единственная надежда хоть где-то укрыться от мороза. И сейчас зима начинает собирать свой урожай, по утрам уже находят тела замерзших. С каждым днем все холоднее, дни словно обрезаны, кончаются, не успев начаться, — несколько часов бледного света между поздним утром и ранним вечером. И неба нет — серые плоские облака тянутся от одной печной трубы к другой. Дни стали постыдно короткими — сложная жизнь города скукожилась в жалком светлом промежутке между десятью утра и тремя пополудни. Все остальное — непроглядный мрак. Ковшу конопляного масла в уличном фонаре даже пытаться не стоит его победить.



Он по-прежнему не может ходить быстро, мышцы как чужие, каждое движение причиняет боль, напоминает о свирепых столбнячных судорогах. В арках дворов и темных закоулках никого, кроме стариков и замерзающих нищих, так что карманам его, даже если бы они были набиты монетами, ничто не угрожает. В тысячный раз обходит он остров, от Балтийской гавани до Рыцарского острова на озере Меларен, от Королевского дворца до груды железа у Слюссена.

Все напрасно. Зашел к Эмилю — дверь заперта, дома никого. Возвращается домой — и здесь собачий холод. Единственное, что можно сделать, — в который раз поправить тряпки, которыми предыдущий догадливый жилец заткнул щели в окне, и застегнуть поплотнее куртку, дожидаясь, когда собственное тепло прогреет тесное пространство между телом и изношенной одеждой. Сидит на своей откидной койке и прислушивается к бою часов на башне. Время от времени воровски подкрадывается дремота. Он внезапно просыпается от боли в шее и спине, изменяет положение, засыпает снова. Но и во сне видит Анну Стину. Снится одно и то же: он наконец ее нашел и с радостью и страхом ждет решения.



Карделя разбудил скрип дверных петель. Он поморгал в темноте, пытаясь что-то разглядеть, и начал тереть глаза. Хотел убедиться, что не спит.

Но нет, все происходит наяву.

Анна Стина. Стоит на пороге совершенно неподвижно, будто эта дубовая дощечка обозначила границу между сном и явью. Карделя охватила паника. Он не может ни сказать что-то, ни даже пошевелиться. Любое неосторожное движение — исчезнет и больше не появится никогда. И она тоже стоит совершенно неподвижно. Нет, слегка шевельнулась, и в луче слабого света из окна в ее руке что-то блеснуло. Кинжал. Спазм отпустил гортань, и он с трудом произнес, сам не узнавая свой голос:

— Я искал тебя. Где ты была?

— Меня не было.

Кардель сдвинулся на койке и нагнулся, чтобы лучше ее рассмотреть. Немного бледная, но целая и невредимая, чисто одета.

— Мои дети погибли. Говорят, в их смерти виновен ты.

Сердце провалилось в бездну.

— Это правда, — хрипло произнес он и сделал шаг к порогу.

Анна Стина выставила перед собой нож.

— Если ты пришла мне отомстить, мешать не буду. Готов заплатить всем, что имею. Имею я немного, но все же… хотелось бы побольше, но где взять…

Он встал на колени, медленно поднял здоровую руку, положил ей на запястье и подвел руку с ножом к своей шее над ключицей.

— Вот здесь. Только не сомневайся, все будет очень быстро. Даже сил много не надо. Одно движение — и все. Но крови будет много, Анна… лучше сразу отскочить.

Он сделал над собой усилие и отпустил ее теплую руку. Очень трудно закрыть глаза. Но все же закрыл — не столько ради себя, сколько ради нее. И внезапно засмеялся воспоминанию.

— Так оно всегда и было… — Он не мог бы сказать, произносит ли эти слова вслух, или они рождаются у него в голове. — Так всегда и было… ты, я и лезвие ножа между нами. То есть не всегда, но… в третий раз — это уж точно.

Услышал звук и огорчился; жизнь будто насмехается над ним в такую торжественную минуту. Вечное невезение: даже прощание с жизнью не обходится без того, чтобы какой-то растяпа-сосед не уронил крышку чугунка.

В раздражении открыл глаза и увидел то, чего увидеть никак не ожидал: нож валяется на полу, а Анна Стина сидит на стуле, бессильно уронив руки. Потрогал шею — ранка есть, но очень маленькая. Одним движением руки смахнул алую каплю, и кровь больше не появилась.

Удивительно: ему стало обидно. Он был готов искупить страшный грех, но нет — остался жив. Жив, но не прощен.

— Разве ты не для этого пришла?

— Я пришла убедиться в том, что и так знала.

— Что ты и так знала?

— Есть разница.

— Какая разница?

— Можно совершать хорошие поступки ради собственной выгоды, а можно совершить преступление с лучшими намерениями. Ты же не собирался убивать моих детей.

— Что ты… по глупости. Несколько слов человеку, который, как я был уверен, оглох навсегда. Лампа рассудка погасла. Оказывается, нет. В руки Эрика я вложил оружие. Он хотел отомстить. А ему было за что мстить.

Объяснение показалось ему самому жалким и вычурным. Он замолчал.

— Ты собираешься меня простить? — спросил он, не зная, чего больше в его вопросе: тщеславной надежды или страха услышать ответ.

— Я этого не говорила.

— Тогда что?

Она погладила его голове. Рука наткнулась на безобразные рубцы от ожогов и задрожала, как собирающаяся взлететь бабочка.