1793. История одного убийства

– Я объявил о нашей свадьбе. Ребенок будет носить мое имя. Он не появится в мире как бастард.



Анна Стина не знает, что на это сказать. Это ребенок пальта Лёфа, зачатый в кромешном аду, грязи и насилии. Когда она думала, как будет выглядеть ее ребенок, если все же придется его родить, всегда представлялось видение: издевательски улыбающаяся физиономия пальта в инфернальном красном свете от раскуриваемой трубки. Фантом, не желающий покинуть ее сознание. Но, как ни странно, со временем ее чувства изменились. Теперь она уже без всякого энтузиазма пила декокт Кристофера. Без энтузиазма и даже с сомнениями. Она уже чувствовала признаки зарождающейся в ней жизни, пока еще слабые и неощутимые, как прикосновение к щеке крыла ночной бабочки. И как может это крошечное существо, плод ее тела, стать таким же, как его отец, если воспитает его она, Анна Стина… Нет, Анны Стины уже нет. Его воспитает Ловиса Ульрика Бликс.

Но только теперь она сделала окончательный выбор. Хотя и выбора-то уже не было.

Она подошла к Карлу Тулипану и рассказала ему все. Карл неожиданно заплакал. Анна Стина поняла не сразу: это слезы радости. Он обнял ее, прижал ухо к ее животу и, вслушиваясь в поселившуюся там тайную жизнь, рассказал – ему, оказывается, не раз снилось, что он стал дедом, и каждый раз просыпался пьяным от счастья. Далеко не сразу он спросил про отца. Кристофер Бликс? Этот худенький фельдшер, чье здоровье так заметно улучшилось в последние дни? – Да. Он сделал ей предложение, они теперь муж и жена. Тулипан криво усмехнулся, но в глазах запрыгали веселые искорки, и его изборожденное морщинами лицо стало лет на десять моложе.

– Я видел вас. – Он погрозил ей пальцем. – Надо быть слепым, чтобы не заметить, что между вами что-то есть.

И в ней самой что-то изменилось. Ей уже не снятся кошмары, в которых она уже не Анна Стина, а страшный, губительный пожар. Красный самец, огненный вихрь, превращающий отвратительный город Стокгольм в безлюдное, дымящееся пепелище. Теперь уже не она, а притаившееся в ее чреве дитя чудесным образом меняет и лепит ее сознание. Да, она собирается родить ребенка в этом злобном, ощетинившемся против нее мире. Но родить мало. Она воспитает его настоящим, добрым и справедливым человеком, а потом он вырастет, у него тоже появятся дети, и цепочка будет продолжаться. Это ее месть миру ненависти. Если будет мальчик, она назовет его Карл Кристофер – соединит имена его добровольного отца и деда, если девочка – быть ей Анной Стиной, в честь той, которой на этом свете больше нет, но которая никогда не будет забыта.





14




В конце октября в Стокгольм неожиданно, как удар кулака, пришли холода. В одно прекрасное утро Кристофер Бликс стоит на берегу Рыцарского острова и смотрит, как отливает мертвым жемчужно-серым блеском лед, сковавший за ночь залив. Солнце над горизонтом начинает свой короткий зимний путь, чтобы через несколько часов скрыться за башней Биргер Ярла. Башне, приютившей в свое время королевскую семью, бежавшую из сгоревшего дворца, а почти через сто лет – убийцу короля Анкарстрёма.

Он вспоминает, как встретился в последние недели лета с этой девушкой, как опять – в который раз! – жизнь его оказалась на развилке, которую он никак не мог предугадать. Вечно пьяный, бродил он по переулкам и искал смерть, как ищут старого верного друга, не явившегося на договоренную встречу. Надежда вспыхивала каждый раз, когда он видел свирепые драки, выхваченные в ярости ножи, тяжеленные мешки на причалах. Но никто не поднял на него руку, ни одна повозка не переехала, хотя он выбирал место для сна чуть не посередине мостовой. Смерть избегала его. Ей, должно быть, важно было поскорее разобраться с другими, более достойными ее услуг. Он хотел покончить с собой, но, как и раньше, не хватало решимости. К тому же самоубийство – страшный грех, это все знают. Он мечтает, что смерть принесет ему забвение, темное и бесчувственное забвение, а наказание за самоубийство может как раз и заключаться в том, что он будет вынужден раз за разом вспоминать эти проклятые летние дни, свои окровавленные руки и вечный ужас в сердце. Он не может пойти на такой риск. Он не может лишить себя жизни, зато может попробовать укоротить ее. Может попытаться разложить карты так, чтобы его смерть выглядела случайностью. Авось Господь не заметит, что это не случайность, что он умер по своей воле, то есть совершил грех самоубийства. Попытался отказаться от пищи, похудел до неузнаваемости, руки стали дрожать и сделались тонкими, как плети, – но в конце концов организм не выдерживал. Голод брал верх, и он наедался. Ел и тихо плакал, сознавая, что проиграл и этот бой. Вливал в себя чудовищные количества спиртного, но продолжал жить.

В конце концов он попросил молодую жену сделать ему одолжение. Вручил ей пакет, запечатанный сургучом.

– Здесь лежат мои письма к сестре. К моей мертвой сестре, – уточнил он, – ее уже нет на свете. Она умерла в эпидемию в Карлскруне.

Но теперь у этих писем сменился адресат. Теперь он точно знает, куда их отправить, – прочитал адрес в газете, в той самой, из которой узнал об изуродованном трупе в Фатбурене. Кристофер сразу сообразил, что имел в виду несчастный, когда сказал заплетающимся языком загадочную фразу, которую он тогда не понял: «Вынь монету».

В Индебету. Он хотел сказать: «В Индебету». В полицейское управление. И теперь он точно знает, кому эти письма отправлять. Сесилу Винге, которому поручено расследование.

Кристофер посмотрел на залив. Солнце широкой плавящейся дорожкой отражалось в образовавшемся за ночь ледяном зеркале, и дорожка эта вела прямо к тому месту, где он стоял. И вдруг его осенило: это и есть его дорога в вечность. Он понял, что имеет на это право. Он понял это в тот самый миг, когда девушка попросила его о помощи. Жизнь за жизнь. Он спас человеческую душу, спас жизнь ее нерожденного ребенка и этим купил право распоряжаться своей.

Кристофер снял башмаки. Земля была очень холодной, но он этого не замечал. Рядом легли куртка, рубаха, штаны и жилет, а поверх вороха одежды – шапочка.

Он заметно поправился, кожа обрела юношеский глянец. Заботами девушки длинные золотистые волосы вымыты и расчесаны, словно время усовестилось и вернуло ему недавно исполнившиеся семнадцать лет.

Он спустился к заливу и шагнул на золотистую дорожку. У берега лед такой прозрачный, что можно различить камни на дне. Медленно, шаг за шагом, совершенно нагой идет он вперед, не глядя под ноги, не отрывая взгляда от бледного, уже почти зимнего солнца. На берегу собрались люди, он слышит крики, призывающие его вернуться. Что ж, они остаются там, в своем мире, а он, Кристофер Бликс, уже на полпути к следующему. Он знает, что первый лед намного крепче у берега, чем на глубине. Но страха не чувствует. Больше всего он опасался, что именно страх одинокой, ледяной смерти помешает ему осуществить задуманное – избежать греха самоубийства, замаскировать самоубийство под несчастный случай. Канатоходец срывается с каната и разбивается – никто же не говорит, что он покончил с собой. Каждый имеет право рискнуть. Кристофер даже хотел крикнуть собравшимся: «Я уже не боюсь!» – и может быть, не столько им, сколько себе самому, но вдруг понял – и кричать незачем. Ему было очень страшно, когда он обдумывал свой план, но страх ушел. Он уже не боится.

Кристофер закрывает глаза и улыбается, чувствуя на лице нежное тепло солнечных лучей. Ему кажется, что тепло это сулит искупление и прощение. Он улыбается, когда после каждого шага слышится ломкий треск и по льду разбегается паутина трещин. Значит, он не ошибся в расчетах.

Лед подается под его босыми ногами, с каждым шагом все сильнее и сильнее.

И наконец проламывается.





Часть четвертая

Волк из волков





Зима 1793


Придет последний час вселенной,

И Бог возьмет в свой райский сад

Сердечной дружбы огнь нетленный,

Но в тот же миг благословенный

Предательство отправит в ад.




Карл Микаель Бельман, 179332





1




Микель Кардель просыпается и не может сообразить, где он. Щеки мокры от слез, соленый вкус на губах. Темно, что-то упирается в бок. Он приподнялся и ощупал пальцами – метла. Он лежит на метле. Голова болит невыносимо, а вкус во рту, будто там переночевал целый дивизион пьяных канониров, и не только переночевал, а справил все свои похмельные нужды. Глаза понемногу привыкли к темноте, и он различил контуры двери.

Полежал, стараясь собрать воедино осколки памяти. Пивная пена, прокуренный кабак, нарастающее опьянение, ссора, драка… Кое-что начинает вырисовываться. К тому же из-под щелястого пола дует немилосердно. Сильно болит нижняя челюсть. Стокгольм как Стокгольм. Он понял, где находится, – в сарае при кабаке «Гиблое место». Сарай этот при необходимости служит вытрезвителем для гостей, с которыми другими способами управиться не удается.

Сесил Винге… Сесил Винге умер.

Его все еще сочащийся спиртом мозг отказывается верить, но из бесформенного тумана памяти упрямо выплывают эти три слова. Боль потери еще сильнее, чем в тот момент, когда он узнал новость. Перехватило дыхание, загорелась, точно ее облили кипятком, левая рука, которой у него давно не было. Кардель застонал, потер оставленный тупым ножом фельдшера шрам на культе и перевернулся на живот. Новый дубовый протез, хоть и тяжелее прежнего, и размахнуться им нелегко, но как оружие в драке он еще убедительнее. Он не расстанется с ним так легкомысленно, как с предыдущим.

Кардель расстегнул ремни, чтобы восстановить кровообращение в культе. Снял протез и увидел, что между не слишком похоже изображающими пальцы деревянными костяшками застряли два передних зуба. Долго тер плечо, пока культя не согрелась. Вновь закрепил протез и постучал в дверь.

– Откройте и выпустите меня, сукины дети.



Ответ последовал не сразу. Даже не ответ, а осторожный вопрос:

– А ты пришел в себя, Кардель? Способен разумно рассуждать? Мне драки тут не нужны.

– Человек теряет способность разумно рассуждать еще быстрее, чем терпение, – ответил Кардель и сам удивился: замысловатая фраза из лексикона Сесила Винге.

Загремел тяжелый засов, и дверь открылась. Кардель прикрыл глаза, защищаясь от света. На полу – осколки бутылок и глиняных кувшинов. Тяжело опустился на ближайшую скамью и с отвращением покосился на роспись Хофбру на стене: лихо наяривающая на скрипке смерть с косой.

– Йедда, дай мне что-нибудь покрепче. Голова сейчас лопнет.

Хозяин налил полную кружку пива.

– Слушай, Кардель, если ты будешь откалывать такие номера, как вчера, забудь про мой трактир. Ты всех посетителей распугал. А вышибалы вообще попросили расчет. Лучше, говорят, найти другое место, куда Кардель не ходит.

Микель Кардель, не отрываясь, выпил кружку до дна и вытер рот.

– Извини, Ханс. Мне сказали, что умер мой друг, и я… ну, погорячился. Больше такого не будет. У меня теперь не осталось друзей. Ни одного. А семьи как не было, так и нет.

Он вывернул кошелек. Три шиллинга и немецкий виттен33.

– Запиши на мой счет все, что я порушил. Глупо… Получу жалованье – отдам. А кроме того, я и так не стану к тебе ходить. Ноги моей здесь не будет, пока не перекрасишь стены. Смерть и так не раз скалилась мне в рожу, больше не хочу.



На Стокгольм уже спускались сумерки. Солнце повисело немного над крышами и тут же скрылось, будто его тянул вниз непосильный груз. Мостовые покрыты снегом, кое-где собранным в сугробы у стен домов. Фонари еще не зажгли, но в домах темно. Люди собираются у окон – хотят попользоваться последними скупыми лучами света, пока не наступила ночь. Очень холодно. Кардель запахнул куртку, защищаясь от ветра с залива, хотя по телу все еще бежали струйки похмельного пота, а сердце колотилось, как кузнечный молот. Дошел до Рыцарского собрания и свернул к дворцу. Надо найти Исака Райнхольда Блума в доме Индебету.

По пути он кое-как собрал в кучку фрагменты вчерашней ночи.

Мальчишка-курьер из полицейского управления, вот кто принес на хвосте новость. Должно быть, видел Карделя в обществе Винге и поспешил выразить соболезнования. Кардель поначалу даже не понял, что он несет, но и другие подтвердили.

– Призрак Индебету перекинулся, – сказал помощник секретаря полицейского управления, зашедший промочить горло. – Наступили холода, а он и без того на ладан дышал. Вчера и помер.

Кардель уже был изрядно под градусом. Конечно, ничего неожиданного в новости не было, в любой день могло случиться. Но новость его потрясла. Непонятно, по какой причине, но он был уверен, что Винге его не бросит. Пока они не разберутся в судьбе Карла Юхана, Винге его не бросит. Утопленник в Фатбурене словно пробудил в Сесиле Винге желание жить. Уцепился за соломинку, на которой висела его жизнь, и не давал ей сломаться.

Кардель вспомнил, как он пил кружку за кружкой, стакан за стаканом – пока не оказался в своей собственной вселенной, отрезанной от всего мира. В печальной и спокойной вселенной, где можно смириться с вестью о смерти друга. И как раз в этот момент его сильно толкнул кто-то из посетителей и вернул в отвратительную действительность.

Гнев на несправедливость мира, тлеющий в душе Карделя, вспыхнул, как бочка с порохом. Он дрался слепо и яростно, пока его не скрутили и не бросили в чулан с вениками и можжевеловыми ветками, где он сразу уснул. Ему приснился Карл Юхан в своей могиле на погосте Марии. Он шептал слова упрека, и голос его звучал, как шорох могильных червей.

– Вы должны были найти моего убийцу, но у вас ничего не вышло. Вы опозорились. Один уже заплатил жизнью. Теперь твоя очередь.



Кардель обогнул большую церковь, и в лицо ему ударил такой порыв ветра, что он еле успел схватиться за шляпу. Начиналась метель, на небе сгрудились темные снеговые тучи. У полицейского управления не было средств даже на сальные свечи, не говоря уж о восковых, поэтому старались уложиться с работой в светлое время суток. Ему повезло – на входе он встретился с пареньком-курьером, и тот сообщил: «Секретарь Блум еще здесь, сидит над своими расчетами, а скорее всего… – Тут парень понизил голос. – Скорее всего, экономит дрова у себя дома, старый лис. Почему бы не погреться казенным теплом? Хотя теперь-то мог бы и не скупердяйничать», – добавил он, застегнул пальто, закрыл подбородок шарфом и был таков.

Кардель не стал размышлять над загадочным намеком – с чего бы Блуму не скупердяйничать? Впустили, и слава богу.

Кардель вошел, даже не озаботившись постучать. Кабинет Блума набит книгами и журналами. Парень оказался прав – в кабинете тепло, даже жарко. В изразцовой печи полыхает огонь, а сам Блум сидит за столом в рубахе с закатанными рукавами.