1793. История одного убийства

Анна Стина уже взяла за привычку брать с собой кусок хлеба с сыром, завернув его в рукав называемого платьем тюремного балахона. Проходя мимо Драконши в тюремном дворике, она попыталась сунуть ей еду, но та отшатнулась. Старший надсмотрщик Петтер Петтерссон, похоже, очень доволен, что ему удалось так напугать чересчур говорливую, по его мнению, девицу. Проходя мимо нее, он каждый раз с криком «у-у-у!» делает выпад в ее сторону. Другие надсмотрщики смеются, видя, как искажается от ужаса лицо несчастной, но они все же не такие звери. Наказания плетью случаются чуть не каждый день, каждый из них прибегает к услугам Мастера Эрика, но только Петтерссон истязает своих жертв так безжалостно и с таким наслаждением.

– Уже и на нее делают ставки, – шепнула Юханна.

Карин не съедает даже то, что дают. У нее воруют с тарелки, а она даже не делает попыток защититься. Две недели проживет, и то вряд ли. Для Анны Стины это всего лишь подтверждение того, что она уже и так знает. Карин Эрссон просто поспешила пройти дорогу, которая суждена им всем. Кое-кто из узниц, конечно, может спрясти положенную им судом норму, но живыми в полном смысле этого слова отсюда они не уйдут. Здесь все сделано и рассчитано так, чтобы погубить душу. Тело еще влачится куда-то, тело, не пригодное ни на что другое, кроме бесконечного сидения за прядильным станком в мануфактуре. Она вспомнила ожесточение, охватившее ее в первый день, когда Петтерссон избивал… даже не избивал, а казнил Драконшу. Оно никуда не ушло. Ожесточение против всего и всех – и рабынь, и надсмотрщиков. Против всего мира. Ничего хорошего, но это цена, которую придется заплатить, чтобы выжить.



Только в разговорах с Юханной у нее немного отмякает душа, в ночной тишине, нарушаемой разве что стонами спящих и тихим плачем бодрствующих. Но подругами они не стали. Анна Стина отчасти этому рада. Дружеские отношения – всегда слабый пункт, пролом в стене, через который может просочиться опасность. Слишком тесная связь – благодатная почва для горя и измен. А как называть их отношения? Взаимное уважение? Юханна чувствует в Анне Стине крепкий характер. Еще один редкий кандидат на выживание. Как и она сама. А Анна Стина может купить знания, которые в ином случае обошлись бы ей куда дороже. И самое главное: очень важно иметь кого-то, с кем можно просто поговорить, не опасаясь доноса.

– Расскажи про сбежавшую девушку.

– Все, что знала, уже рассказала. Могу поспрошать, но это дело небезопасное, особенно когда Петтерссону неймется кого-нибудь поучить. Жалованье за полмотка. За меньше не возьмусь.

Анна Стина уже кое-чему научилась у Юханны. Конечно, до нормы в два мотка в день ей как до луны, да ее никто и не может выполнить. Но уже хватает, чтобы купить масла и мяса. Все равно это много – полмотка. Несколько ночей придется спать голодной. Но она, не раздумывая, соглашается:

– Узнай все, что можешь.



Сны совсем другие, чем раньше. Она лежит, вслушивается в дыхание Юханны, которое становится все реже и глубже, и мысли ее, поначалу смутные и путаные, обретают форму. Ее мать, Майя, бледная и мертвая. В гробу, глубоко под землей. Андерс Петтер, Люсандер, судья, пальты, надсмотрщики показывают на нее пальцами и смеются.

Майя рассказывала о постигшей предместье катастрофе часто и с раннего детства. Зачем? Наверное, чтобы вбить ей в голову, насколько осторожной надо быть с огнем. Но, скорее всего, сама не могла избавиться от этих воспоминаний.

Огонь постепенно проник и в сны Анны Стины. Еще девочкой она просыпалась с криком, потому что ей снились пожары. А теперь роли поменялись. Теперь она сама – пожар, красный самец, уничтожающий все на своем пути. Прядильный дом, церковь, трущобы в Катарине, суд – огненным вихрем проносится она над ними, с дикой радостью сметает все на своем пути, не слыша вопли и мольбы о пощаде.

Прядильный дом существует для того, чтобы научить ее прясть шерсть, сделать колесиком, частью стремления города не отстать от набирающей скорость во всем мире индустриализации. Прясть она научилась. Но куда лучше научилась другому.

Она научилась ненавидеть.



Ей пришлось дожидаться целую неделю. У ночного шепота с соседней койки нет лица, но Анна Стина этому даже рада: она представляет Юханну юной, здоровой, с пухлыми румяными щеками.

– Ее многие помнят, Анну Густафсдоттер, а другие вовсе не помнят, хотя воображают, что помнят. Им так хочется, а на самом деле наслушались всяческих россказней, вот и все. Она сидела в том же флигеле, что и мы, и работала в одной бригаде с Козой. Ее посадили в прошлом году осенью, а в марте она исчезла. У нее французская болезнь, и ее часто отправляли мыться в санитарный барак. Зимой ее пороли за кражу. Ее счастье, что Петтерссона не было.

– А побег?

– Тут все говорят одно и то же. Альма сидела на вечерней молитве, поужинала и легла спать. А утром глянули – койка пустая. Пальты с ног сбились. Всё вверх дном перевернули, койки составили штабелем в середине цеха, все доски на полу простучали, все решетки подергали. Позже вышли во двор. Начальники выстроили пальтов в линию, и те давай с кустами сражаться. В каждый кустик тыкали. Кто шпагой, кто палкой – нету Альмы. Так она и исчезла, Альма Густафсдоттер.

У Анны Стины даже голова закружилась от разочарования. Ничего, что могло бы ей помочь составить план побега.

– И все?

– Не так-то много за полмотка, или как? – хихикнула Юханна. – Успокойся, есть еще кое-что. Я поговорила с девчонкой, у нее койка стояла рядом с дверью. И она утверждает, что точно знает, как все произошло. Девчонка молодая совсем, и к тому же с придурью. Она много раз просыпалась – кто-то возится с замком на двери. Она, ясное дело, решила – привидение. Покойник с кладбища рвется в цех, чтобы утолить голод. И так несколько ночей. А она что? Нет чтобы поглядеть – натянет на голову одеяло и стучит зубами от страха. А в одну из ночей услышала – дверь открылась. Даже не услышала – сквозняк прошел. Она, конечно, решила, что ветерок-то наверняка с кладбища, и чуть не померла со страху. А утром Альмы нет. Ясное дело – покойник ее сожрал, а что недожрал, утащил в свою могилу.

– Ты говорила, Альму выпороли за кражу. Что она украла?

– Оловянную ложку, которой она так и не пользовалась. И несколько баночек лекарства из санитарного барака – потом оправдывалась, дескать, зуб сильно болел. Теперь ты знаешь про Альму Густафсдоттер столько же, сколько и все. И даже больше – еще и про голодного покойника. Но плату я все равно хочу получить.



И все же что-то есть в ее рассказе. Сумасшедшая девчонка, оловянная ложка, зубная боль… Странные звуки по ночам.

Еще один, последний вопрос.

– А Козу ты спрашивала?

– Ты что?! Тоже свихнулась? Коза уже много лет разговаривает только сама с собой.



На следующий день, сразу после завтрака, Анна Стина начала двигать свой станок поближе к Козе. Очень медленно – сдвинет на полдюйма и ждет полчаса, чтобы пальт не заметил. Ей надо во что бы то ни стало расслышать, что та бормочет, – так тихо, что даже стражники не обращают внимания. Наконец за шумом станка ей удалось кое-что уловить – что-то похожее на детскую считалку под ритмичное поскрипывание педали.

– Три охапки, три плеска, три времени года. Три тыщи локтей, дневная работа. Дневная работа, хорошего по три.

И опять:

– Три охапки, три плеска, три времени года. Три ты-щи локтей, хорошего по три.

Анна Стина дождалась, пока пальт отойдет подальше, и спросила:

– Три плеска – это ты про своих детей?


Коза вздрогнула и сбилась с ритма. Зрячий глаз уставился на Анну Стину, словно она увидела ее в первый раз в жизни. Наморщила лоб, словно что-то соображая, слегка тряхнула головой и вернулась к работе. И опять:

– Три охапки, три плеска, три времени года. Три ты-щи локтей, хорошего по три.

– Ты здесь уже тридцать лет?

Еще один взгляд. Еще один сбой ритма.

– Ты помнишь Альму Густафсдоттер, она была здесь с осени до весны? В твоей бригаде?

Коза, судя по всему, никак не могла решить, что делать. Наконец в единственном ее глазу блеснула хитроватая искорка. Она слегка подалась к Анне Стине и прошептала:

– Они говорят, я их ненавидела. Наоборот! Из любви! Хотела избавить их от страданий в этом проклятом мире. И каждый день хуже предыдущего, и я рада, что хуже. Значит, я все правильно сделала.

Что на это скажешь… Анна Стина и не стала ничего говорить, согласно наклонила голову. Коза неожиданно подмигнула и продолжила работать.

– Три охапки, три плеска, три времени года. Три ты-щи локтей, хорошего по три.

В душе Анны Стины медленно и неотвратимо растекалась ледяная струя безнадежности. Рассчитывать не на что и не на кого. Коза – еще один тупик. Еще одно несчастное создание, перемолотое в труху Прядильным домом. Без чувств, без памяти, без мыслей – придаток к станку.

Анна Стина не стала передвигать станок на прежнее место – так, глядишь, и не заметят, а начнешь двигать снова, можно привлечь внимание. Лучше попробовать вечером, пальтам тоже надоест прислушиваться к каждому чиху. И когда после еды Коза внезапно заговорила, Анна Стина чуть не вскочила со стула от неожиданности. Коза заговорила – тихо, размеренно и почти в том же ритме, что ее странная считалка. Несвязные воспоминания о десятилетиях в Прядильном доме.

– Они думают, тяжелая работа – прясть шерсть, да что они знают. Они думают, их кормят плохо, да где им знать, что такое плохо. В семьдесят втором году, том самом, когда король Густав короновался, захотели сделать пристройки к дому Альстедта, а строить кому? Нам и строить. Мы и таскали, и поднимали, да еще сами платили за все – и за еду, и за одежку. Бревна, тесаный камень, раствор и штукатурка в ведрах на коромысле – все на своем горбу. Бабы мерли как мухи… Но не старушка Мария, нет, она и тогда была крепкой… Когда жрать нечего было, щебень грызли. Пальцы собственные грызли! Они думают, Петтерссон страшный, но он хоть в своем уме, не чокнутый, как Бенедиктус, или фон Торкен, или старик Юхан Вик. Те нарочно нас морили – и голодом, и работой. Все точно могилы себе копали. А старушка Мария всех их пережила. А дом-то, дом… там инспектор должен был жить, да ничего из этого не вышло.

Коза внезапно улыбнулась своим воспоминаниям. Анна Стина покосилась на ее корявые, искалеченные работой руки и вздрогнула – следы зубов остались до сих пор.

– Мы к весне только подвалы построили. А лето какое хорошее было… Один парень из красильни позвал меня в кусты… Эх, и парень был, такой ласковый…. Помер от голода еще до конца осени, а я его до сих пор помню. Город все лето праздновал – с барабанами, салютами… Все пьяные ходили, и никто ничего не строил. Глянь – уже осень, а ни стен, ни крыши. Бенедиктус орал как резаный, волосы на себе рвал. Начали камни из фундамента вытаскивать – решили сделать дыру из подвала, чтобы вода стекала. Дом-то без крыши, подвал простоит под водой – грибок, плесень… начинай сначала или строй в другом месте. А так вроде сток есть. Все равно не помогло – стены пропитались водой, плесень пошла. Дом для инспектора! Разве инспектор станет жить в таком месте? Достроили все-таки флигель кое-как, а сейчас там только мешки с репой гниют.



Не сразу поняла Анна Стина, какую ценность представляет рассказ полусумасшедшей старухи. А когда поняла, кровь ударила в голову, зашумела в ушах, и ей пришлось наклониться поближе, чтобы дослушать рассказ Козы.

– А рассказывала ли фру Мария эту историю Альме Густафсдоттер? Девушке, которая сидела на моем месте?

Коза посмотрела на нее – то ли удивленно, то ли не поняла вопрос. Видимо, период просветления закончился так же внезапно, как и начался.

– Три охапки, три всплеска, три времени года. Три тыщи локтей, дневная работа. Дневная работа, хорошего по три… Эх, какой парень был…

Вот и решение. Где-то неумело строили флигель, пробили в фундаменте туннель для оттока воды. Его сделали, пока не было крыши, а потом флигель наспех достроили, а про туннель забыли. А Альма Густафсдоттер про него знала. Все, что ей надо было, – понять, что это за флигель, постараться проникнуть туда под защитой темноты и проползти несколько локтей между мешками с гнилой репой.

Проползти несколько локтей к свободе и исчезнуть навсегда.





9




В эту ночь не уснуть. Анна Стина пробует представить минувшую зиму, вцепившуюся своими ледяными когтями в Лонгхольмен, когда солнце едва появляется над горизонтом, смотрит, блеснул ли, как заведено, жемчужными переливами лед во фьорде, и тут же, довольное и обессилевшее, скрывается обратно. Прядильщицы большую часть дня работают в полутьме. Анна Стина ставит себя на место Альмы Густафсдоттер. И представлять не надо – оглянись на себя. Тоска по свободе, тоска по юной, еще только успевшей открыть глаза жизни. И ясно – от тоски. Только от тоски Альма начала прислушиваться к бормотанию Козы, и ей открылась внезапная возможность побега. Старуха могла рассказать свою историю еще в прошлом году, когда Альма была совсем новенькой, но Коза, оказывается, не так проста. У нее хватило ума дождаться с рассказом весны, когда закончатся морозы. Коза знала про дыру в фундаменте, но понимала, что, даже если бы Альма ее нашла, проку мало, – кульверт наверняка замурован льдом и сугробами, покрытыми ножевой остроты настом, а наст закален дующими с залива ветрами.

Альма дождалась весны. Надо попытаться представить ее последние дни в тюрьме, дни и часы перед побегом, вычислить все ее шаги – шаги, которые предстоит сделать ей самой. Где этот подвал? В каком из флигелей? Угадать, как ей представляется, нетрудно. У пивовара Альстедта купили его усадьбу, чтобы устроить тюрьму, и пристроили флигели. Наверняка это тот флигель, что с задней стороны бывшей усадьбы: Коза говорила про мешки с репой, а Анна Стина не раз видела, как оттуда несут продукты. Там и кухня, а кухня должна быть поблизости от продуктового склада.

Анна Стина встает с койки и тихо, стараясь никого не разбудить, идет к окну, лавируя между прядильными станками. Она прикладывает щеку к стеклу и старается заглянуть как можно дальше. Вон там бывшая усадьба, а за ней угадывается конек крыши еще одного флигеля, пониже. Это наверняка тот флигель, который строила Коза. Там, под этой крышей, ее ждет свобода. Все, что ей нужно, – попасть в тот дом.



Дни идут. Анна Стина продолжает работать за прялкой, моток за мотком, не считая. Мысли ее заняты другим: она старается понять и запомнить привычки каждого из пальтов, раскусить рутинные механизмы тюремной жизни. Наверняка и Альма этим занималась. Прежде всего – дверь в цех, где они работают и спят. Несколько ночей ушло на то, чтобы соединить отрывочные сведения в более или менее понятное целое. Оловянная ложка. Альма каким-то образом сделала из нее ключ и по ночам пробовала его – отсюда рассказы дурочки про ломящегося в цех покойника с кладбища.

Каждый раз, когда дежурный пальт запирает цех, Анна Стина внимательно прислушивается. Ключ на связке у пальта большой и тяжелый, а замок ржавый, и, судя по скрипу, его годами никто не смазывал. Олово – материал мягкий, и вряд ли одной ложкой можно провернуть механизм, который и ключом-то проворачивается с трудом. Наверное, Альма изобрела способ, как закалить олово, сделать его потверже. Может, с этой целью и стащила пузырьки с лекарствами. Впрочем, для Анны Стины все это несущественно: единственная ложка, которая у нее есть, – деревянная, из хрупкого дерева, и у нее нет ничего острого, чтобы выточить что-то похожее на ключ. Она ничего не знает ни про олово, ни про замки. Но знает твердо: надо любой ценой открыть запертую дверь. Причем ночью.

Дверь – первая преграда. Из четырех.

Есть ли по пути другие запертые двери? Как она ни поворачивала в уме события, выходило, что Альма обошлась единственным ключом. Дверь в главное здание днем всегда открыта, там живут пальты, и им незачем проходить через цеха. Если ее не запирают и ночью, то из внутреннего дворика с колодцем можно попасть в старое здание, а оттуда – во флигель с подвалом. Наверняка Альма так и сделала. Но вполне может быть, после ее побега что-то изменилось. Поставили замки, усилили охрану – Юханна же рассказывала, в какой ярости был инспектор Бьоркман. Может быть, что-то и в самом деле изменилось, но никаких признаков изменений Анна Стина не обнаружила. И если все обстоит так, как она рассчитывает, замок в двери цеха – единственный.

Вторая преграда: как пройти незамеченной в подвал? Допустим, удалось. Тогда сразу возникает третья: как найти нужный подвал? Из бормотания Козы ясно, что дыра в подвале есть, но где? И в каком подвале? Наверное, их там несколько. Отверстие не может быть большим, иначе кто-то из пальтов наверняка бы его обнаружил.

Итак: если все пойдет по плану, у нее останется только несколько ночных часов, чтобы это отверстие найти.

И последнее. Ей ни в коем случае нельзя возвращаться на Сёдер. Ни в то, ни в другое предместье. Ни в Марию, ни в Катарину. Ее там знает каждая собака, и обязательно найдут. Те же Фишер и Тюст. Юханна говорила – даже если кому-то побег удавался, беглянку тут же находили и после жестокой порки возвращали на место, добавляя срок. Если ей удастся отсюда выбраться, придется начать новую жизнь в недосягаемом для преследователей месте. Где и как – она не знала.