1793. История одного убийства

Палач вытер пот со лба, и взгляд его упал на Анну Стину, стоящую радом с тем самым пальтом, который бегал за плеткой.

– Эй, Юнатан! Отведи эту… выдели ей койку, покажи ее команду, дай миску и одежду. И принеси бутылку. Воспитание – дело утомительное. А я чувствую, фрекен Эрссон хочет сделать еще пару кругов, хотя по ней не скажешь.





7




Постепенно она узнала все обычаи Прядильного дома. Их не так много: работать с утра до ночи на одном из нескольких десятков старых прядильных станков со стертыми педалями и колесами. Их будят в четыре утра и сгоняют на утреннюю молитву; ее читает тот самый пастор, которого они встретили. Он, как правило, с тяжелого похмелья, его выдают трясущиеся руки и отечная физиономия. Потом завтрак – хлебные обрезки с квасом, в том же зале, где стоят станки. Там же и спят – узкие койки поставлены вдоль стен. Дневная еда в двенадцать часов, ужин – в девять вечера, по окончании работы. Жесткие куски солонины, протухшая салака с репой и замоченным овсом. Еду подают на блюде на четверых, и ее не хватает. Они все время голодны, и она поняла, почему. Днем во время еды всегда присутствует пальт с журналом – кто сколько наработал. Через него можно заказать дополнительную еду, но за плату. За каждый моток пряжи они получают несколько рундстюкке, и ожидается, что деньги эти будут потрачены здесь же, чтобы купить что-то сверх обычного рациона. Масло, сыр, молоко, мясо, нормальную солонину, не ту, которая годами валялась в тузлуке. Все покупают. Выбора нет – либо так, либо медленная голодная смерть.

Работа измеряется в мотках. В каждом мотке – три тысячи локтей нити. За весь первый день Анне Стине удалось выпрясть не больше ста. К тому же она владеет левой рукой лучше, чем правой, а станок приспособлен для праворучных. Нить получается то толще, то тоньше, чем нужно, и так повторяется раз за разом, как она ни старается. Иногда нить рвется, и надо быстро ее связать, чтобы не заметил надсмотрщик.

В первый день Анну Стину охватило отчаяние – она ничему не научилась. Если не научиться выпрядать нить длиннее и ровнее, она обречена голодать, и тогда у нее не будет сил на работу. Она знает, что такое голод. Знает, как замедляется, становится бессвязной, а потом и вовсе распадается жизнь в голодающем человеке.



В ее бригаде еще три женщины – все разного возраста. Одна совсем пожилая. Скрюченная спина, повторяющая кривизну прядильного колеса, будто старуха всю жизнь провела за станком и для другой работы не пригодна. Она все время что-то бормочет. Один глаз закрыт бельмом, другой смотрит в никуда. Руки работают сами по себе, без участия зрения.

Другая в возрасте покойной матери Анны Стины. Тощая и нервная. Каждый раз, когда надсмотрщик останавливается за ее спиной, женщина начинает часто дышать и втягивает голову в плечи, словно хочет защититься от удара плетью. Иногда вздрагивает так, что нить рвется, – без всякой причины, будто ее посетило какое-то жуткое воспоминание.

За соседним станком – совсем девчонка. Если и старше Анны Стины, то ненамного. Черные как смола у бочаров волосы и такие же, если не чернее, глаза. Сидит, поглядывает то вправо, то влево, и, похоже, ничто не ускользает от ее внимания. Когда надсмотрщик показал Анне Стине ее место, она щекой почувствовала, с каким интересом изучает ее соседка за соседним станком.

Выждав момент, когда пальт отвернулся поговорить со сменщиком, Анна Стина наклонилась к девочке и шепнула:

– Покажи, как прясть.

Не прекращая ритмично нажимать на педаль, приводящую в движение колесо, соседка быстро и оценивающе поглядела на нее. Пришедший на смену надсмотрщик оказался менее ретивым: не стоял за спинами прях, а задумчиво шагал из одного конца зала в другой. Когда он в очередной раз отошел, Анна Стина услышала шепот:

– Помогу с первым мотком. Но жалованье отдашь мне.

Пальт обернулся. Возможно, что-то услышал. Обвел взглядом зал – кто там разговаривает? Так и не понял: все склонились над своими станками. Погрозил в никуда хлыстом и зевнул.

Выждав, когда он уйдет в другой конец мануфактуры, Анна Стина еле слышно прошептала:

– Все жалованье за первый моток и половину за второй, только деньги отдам после.

Соседка посмотрела на нее с плохо скрытым подозрением.

– Если у меня не будет хоть пары дней, чтобы отожраться, ты на мне вообще ничего не заработаешь, – добавила Анна Стина.

Девчонка улыбнулась и протянула руку с выставленным большим пальцем.

Анна Стина сначала не поняла, что она хочет, но быстро сообразила: тоже выставила палец. Скрепили договор, и она на всякий случай сказала:

– Но, если нить порвется или запутается, я ничего не плачу. И первый моток должен быть готов завтра к вечеру.

Новая подружка хмыкнула:

– Идет. А если ты помрешь с голоду, прежде чем я тебя чему-то научу? Тогда я получаю платье и все, что у тебя есть.

Она начала нажимать на педаль не так резво. Колесо замедлило ход, и все движения ее тоже стали медленными и четкими, чтобы Анна Стина успела их повторить.



Во время вечерней молитвы есть возможность пошептаться. Оказывается, ее зовут Юханна.

– Сколько тебе дали?

– Полтора года.

Юханна почти беззвучно и невесело засмеялась, и тут же осеклась – испугалась привлечь внимание надсмотрщиков.

– Ты, как я вижу, и впрямь новенькая. Здесь срок мерят не в годах или месяцах. Полтора года… Полтора года – это тысяча мотков. Они считают, если ты ловкая, можешь напрясть семьсот мотков в год. Два мотка в день, шесть тысяч локтей нити. Даже Коза, эта одноглазая ведьма рядом с тобой, столько не напрядет, а у нее вся жизнь была, чтобы научиться.

Анна Стина замолчала и начала считать. Попыталась заглянуть в будущее, ощутить шерстяную нить в руке. Представить, как она с каждым днем, ничем не отличающимся от предыдущих, прядет все быстрее и быстрее. Тысяча мотков… и вдруг поняла.

– Три года! А может, и больше…

Юханна поглядела на нее с состраданием – она и сама в свое время сделала такое же открытие.


– Четыре или даже пять. Если наживешь врагов, первое, что они сделают, – отобьют тебе пальцы. И тогда, хоть в лепешку расшибись, больше мотка в неделю не напрядешь и, чтобы с голоду не сдохнуть, начнешь воровать. А поймают – добавят срок.

Женщины на скамейках клюют носом, пытаются урвать несколько минут сна, пока не подошли пальты со своими длинными хлыстами. Девочки сидят молча, пока пастор Неандер заплетающимся языком читает им Библию.

Юханна, оглянувшись, наклонилась к Анне Стине:

– За что тебя?

– За блуд. Но я невинна. Юханна пожала плечами:

– Надо же… Две невинных за соседними станками… Но здесь есть и не такие невинные. Все моя вина, к примеру, – давала козлам за полшиллинга. А есть и воровки, и даже убийцы.

«Я и в самом деле невинна», – хотела сказать Анна Стина, но раздумала.



Высоко в небе медленно плывут бледные, еле заметные звезды. Пальты отвели заключенных в цех, забрали фонари и ушли, заперев за собой двери и оставив их в темноте. Но луна светит так ярко, что на полу видны тени оконных решеток.

Анне Стине не спится. Вонючий матрас набит не соломой, а клопами. Вдоль стен скользят бесшумные тени крыс – непонятно, что им здесь делать, здесь нет никакой еды. Не только она одна не спит – тревожный свет полной луны вывел прядильщиц из обычной апатии. Кто-то плачет, кто-то всхлипывает, кто-то разговаривает во сне. И у Анны Стины тоже закипают слезы. Койка Юханны рядом, и она шепчет наудачу:

– Не спишь?

– Нет, – ответила та, когда Анна Стина уже решила, что спросила зря. – Работаем с утра до ночи, а заснуть трудно.

– Кто эти женщины в нашей бригаде?

Юханна отвечает не сразу, верно, прикидывает, что лучше: попробовать все же заснуть или поболтать с соседкой.

– Одну зовут Лиза. У нее что-то с головой. Говорят, была замужем, и муж довел ее до ручки. Ее нашли утром – шла по улице в чем мать родила. Ее должны были отвезти в госпиталь в Данвике, а поволокли сюда. Она неумеха, прядет медленно… уже тощая как скелет, и бабы спорят, дотянет ли до осени, когда опадут листья с каштанов. Никто и кругляша не поставит, что доживет до первого снега.

– А старуха?

– Коза?

– А почему ее так называют?

– А ты не заметила, что у нее борода растет? Она вообще ни с кем не разговаривает. Только сама с собой и еще с кем-то. Невидимым. Коза здесь дольше всех. Помнит, когда еще флигелей не было, только усадьба Альстедта. Ни флигелей, ни церкви. Понимаешь, мы же все разделены. В нашем цеху воровки и давалки, а за кем грех потяжелее – в другом. Козу только недавно к нам перевели, старая стала. А отсюда ее только вперед ногами.

– А что она такого сделала?

– Говорят, детей своих утопила в колодце.

Они долго молчали.

– Юханна… я не могу оставаться здесь.

Та не ответила.

– Наверняка есть способ бежать.

Тихий, горький смех:

– В последнее время таких случаев не было. В прошлом году несколько девок умудрились снять решетку с окна. Семь человек решились спрыгнуть и побежали к мосту. Скандал был… Я в первый раз видела инспектора. У него голос красивый, но лаялся он, как пес на цепи. Что тут началось! Проверили все решетки, ржавые убрали, поставили новые, пересчитали все ключи, новых пальтов привели. Кто хотя бы косо взглянул – кнут. Никто отсюда не убежит.

Надежда затрепетала, как пламя свечи на ветру и изготовилась было погаснуть, но в эту секунду вновь послышался шепот Юханны:

– Вообще-то была одна. Ее звали Альма. Альма Густафсдоттер. Она была в той же бригаде, что и Коза. На моем месте. Но никто не знает, как ей удалось. И еще вот что. Раньше-то были такие случаи. Давно. Но беглянок быстро находят и возвращают на место. Несколько дней – и прощай, свобода. Пальтам стоит пройтись по предместью, и готово – веревка на руках. Добро пожаловать: сидишь за тем же станком с ворохом шерсти на коленях. Но не Альма. Она исчезла, как в воду канула. И никто не знает, как.

Откуда-то с залива донесся странный, леденящий душу вопль. Майя Кнапп говорила, что так кричат души утонувших моряков – души, тоскующие по освященной земле.





8




Анна Стина увидела Драконшу только через две недели и вздрогнула: могла бы и не узнать. Сгорбленная фигура, ступня вывернута внутрь. Чтобы не цепляться одной ногой за другую, ей приходится широко расставлять ноги при ходьбе. Все тело в черно-багрово-желтых синяках и в струпьях засохшей крови. Руки дрожат. За несколько дней наводящая ужас на соперниц Драконша превратилась в старуху.

Они встретились глазами, и Анне Стине показалось, что Драконша ее не узнала.

Как она сможет работать, если у нее так дрожат руки? А если не сможет работать – не сможет покупать еду. Анна Стина уже видела таких в своем цеху. Движения становятся все медленнее, потом руки словно замирают – женщины сидят и тупо смотрят в никуда, пока над ними не нависает хлыст надсмотрщика. Но пряжи все меньше, им ничего не приплачивают, и они постепенно превращаются в живые скелеты. В конце концов падают без сил, и их уносят в санитарный барак – перевалочный пункт на кладбище.