Зовите меня Джо
Часть 17 из 31 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Какое тебе дело до тонких чу… Нет, о тонкости тут и речи быть не может. Это понятие тебе попросту неведомо. А у меня есть гордость. Ты… – Нильссон снова взялся за табак. – Тебе лучше уйти. Вещи можешь потом забрать.
– Так сразу?
– Уйди! – взвизгнул Нильссон.
Седлер, всхлипывая, выскочила из каюты.
«Леонора Кристин» вернулась, что называется, в населенное звездами государство. Пролетев в пятидесяти парсеках от гигантского новорожденного солнца, она пересекла насыщенную газами область, окружавшую его. Атомы тут были сильно ионизированы, а потому захват протекал намного легче. Тау стремилось к недостижимому нулю, а вместе с ним – время.
Глава 12
У входа на палубу, где располагались общественные помещения, Реймонт помедлил. Стояла непривычная, гнетущая тишина. Первая вспышка интереса к спортивным занятиям успела угаснуть, и теперь они уже не пользовались популярностью. Экипаж собирался вместе только в часы общих трапез, а в остальное время ученые и члены команды предпочитали либо собираться небольшими компаниями, либо углублялись в чтение или просмотр фильмов, а кое-кто попросту спал, и как можно дольше. В принципе, Реймонт мог бы насильно заставить членов экипажа заниматься физическими упражнениями сколько положено, но просто не знал, как можно воодушевить людей, как их растормошить. Шли месяцы, и на корабле становилось все тоскливее. А еще более беспомощен стал Реймонт в осуществлении задуманного из-за того, что его несгибаемая жесткость нажила ему врагов. Уж слишком непререкаем он был во всем, что касалось неукоснительного соблюдения порядка.
Кстати, о порядке… Реймонт прошагал по коридору до двери комнаты гипнотерапии и распахнул ее. Все три кабинки, судя по горевшим на дверцах лампочкам, были заняты. Реймонт вынул из кармана ключ и осторожно открыл маленькие окошечки на дверцах – света они не пропускали, только воздух. Окошечки двух кабинок он тут же закрыл, а около третьей остановился. За темным стеклом гипношлема он разглядел личико Эммы Глассголд.
Реймонт пристально смотрел на Глассголд. Она безмятежно улыбалась. Без сомнения, она, как и многие другие члены экипажа, была обязана этому аппарату тем, что сохраняла выдержку и разум. Как бы ни украшали переборки цветами и драпировками, все равно корабль оставался кораблем – холодным, стерильным. В такой жесткой среде, не изобилующей подарками для органов чувств, человек неизбежно утрачивает ощущение реальности. Не получая привычного объема информации, мозг начинает восполнять недостаток впечатлений галлюцинациями, разум теряет рассудочность, и в конце концов человек становится безумцем. Таковы последствия полной сенсорной депривации. При длительном недостатке впечатлений последствия не так ярко выражены, симптомы развиваются медленнее, но во многом картина вырисовывается куда более разрушительная. Становится необходимой прямая электронная стимуляция соответствующих нервных центров. Это – с точки зрения неврологии. А с точки зрения воздействия на эмоции – долгие, яркие сновидения становятся заменой реальному опыту.
И все же…
Кожа у Глассголд стала какой-то дряблой, нездорового цвета. Экран с электроэнцефалограммой, укрепленный повыше шлема, говорил о том, что она дремлет и ее совершенно безболезненно можно разбудить. Реймонт нащупал кнопку отключения на панели прибора. Энцефалографические пики превратились в плавные волны, а чуть позже – в ровную линию. Экран погас.
Глассголд пошевелилась.
– Шалом, Моше… – пробормотала она. На корабле никого с таким именем не было. Реймонт отбросил назад колпак шлема. Эмма зажмурилась, словно не хотела просыпаться, потерла глаза кулаками, повернулась на бок.
– Ну-ка просыпайся, лежебока, – потормошил ее Реймонт.
Глассголд часто заморгала и испуганно уставилась на Реймонта. Часто, с присвистом задышав, она рывком села на кушетке. Реймонт мог поклясться, что видит, как в ее глазах угасает прекрасный сон.
– Пошли, – сказал он, протягивая ей руку. – Подальше от этого мерзкого саркофага.
– О нет, нет, – вяло запротестовала Глассголд. – Никакой он не мерзкий. Я была с Моше…
– Прости, но…
Плечи Глассголд затряслись от горьких рыданий. Реймонт с грохотом распахнул дверь кабинки.
– Ладно. Тогда пусть будет приказ. Выходи! И прямиком к доктору Латвале.
– Что тут, черт подери, происходит? – прогремел чей-то бас.
Реймонт обернулся. В дверном проеме стоял Вильямс. Он, видимо, проходил мимо, возвращаясь из бассейна, – химик был в чем мать родила и весь мокрый. Кроме того, он был не на шутку зол.
– Что, рукоприкладством занимаешься, коп? – взревел Вильямс. – До женщин добрался? И не стыдно обижать такую малышку?
Реймонт не тронулся с места.
– Правила пользования кабинками оговорены в уставе, – спокойно проговорил он. – Если же кто-то не повинуется правилам, приходится вмешиваться.
– Вот как? Всюду ты свой нос суешь, шпионишь за всеми. Нет, пора этому положить конец. С меня довольно!
– Не надо! – воскликнула Глассголд. – Драка ни к чему! Я виновата. Прошу простить меня. Я пойду.
– Черта с два ты пойдешь! – вскричал американец. – Стой где стоишь! Это твое право, защищай же его. Этот коп у меня уже вот где сидит! Пора его в чувство привести.
Реймонт, старательно выговаривая слова, произнес:
– Устав был написан не для того, чтобы в игрушки играть, доктор Вильямс. Переборщить с гипнотерапией – это еще хуже, чем вовсе не пользоваться ею. Сны превращаются в наркотик. И в конце концов человек теряет рассудок.
– Слушай, – процедил сквозь зубы Вильямс, которому, судя по всему, стоило большого труда держать себя в руках. – Все люди – разные. Ты, конечно, можешь считать, что нами можно вертеть туда-сюда, кроить нас на свой лад… Господи, чего только не напридумывал!.. Гимнастика, распорядок дня – это же младенцу ясно, ради чего это все… стрельба по манекену дурацкому – творению Педро Барриоса – …вся твоя вшивая идиотская диктатура на нашем проклятущем «Летучем Голландце»!.. – Вильямс немного выдохся и заговорил потише. – Слушай! – сказал он. – Правила эти, будь они неладны. В них сказано, чтобы сон не передозировали, так? Но как поймешь, что кому-то уже достаточно? Мы все обязаны время от времени валяться в этих кабинках. И ты тоже, Железный Констебль. Ты тоже!
– Безусловно… – кивнул Реймонт, но Вильямс не дал ему продолжить.
– Ну а как узнать, мало или хватит? Ты! У тебя же столько чувств не наберется, сколько Господь Бог таракану отпустил! Много ты знаешь про Эмму? А вот я знаю. Я знаю, что она чудная, мужественная женщина… что она сама отлично понимает, что ей нужно… и она не нуждается в том, чтобы ты диктовал ей, как ей жить, понял? Вот дверь, – буркнул Вильямс. – Воспользуйся ею по назначению. Закрой с той стороны.
– Норберт, не надо! – взмолилась Глассголд.
Она выбралась из кабинки и пыталась встать между мужчинами. Реймонт отодвинул ее и ответил Вильямсу:
– Если кто-то нуждается в исключении из правил, слово за корабельным врачом. Ему решать, а не вам. Эмме, так или иначе, придется сходить к доктору и попросить разрешения.
– Знаю я, чего ждать от этого доктора. Он даже успокоительного не пропишет, олух.
– Нам еще годы и годы лететь. Впереди уйма непредвиденных трудностей. Если мы впадем в зависимость от таблеток…
– А тебе никогда в башку не приходило, что без этого мы скоро просто загнемся? Сами как-нибудь решим, как нам быть. Пошел вон отсюда, я сказал!
Глассголд снова предприняла неуклюжую попытку помешать стычке. Реймонт был вынужден схватить ее за руки и отвести в сторону.
– Убери руки, свинья! Не тронь ее! – взревел Вильямс, выставив перед собой сжатые кулаки.
Реймонт отпустил Глассголд и отступил в глубину комнаты, подальше от кабинок. Какое-то время он лениво отражал неумелые удары Вильямса, но вскоре, применив ловкий прием карате, он в два счета уложил разбушевавшегося химика на лопатки. Тот отплевывался и чертыхался. Из носа у него потекла кровь.
Глассголд вскрикнула и подбежала к нему, упала на колени, обняла Вильямса, прижала к себе, укоризненно посмотрела на Реймонта.
– Ну, чем не храбрец! – гневно воскликнула она.
Констебль разжал кулаки.
– А что, надо было позволить ему поколотить меня?
– Могли бы уйти. Могли бы!
– Увы, не мог. Моя обязанность – поддерживать порядок на корабле. И до тех пор, пока капитан Теландер не отправит меня в отставку, я буду этим заниматься.
– Что ж, очень хорошо, – процедила сквозь зубы Глассголд. – Мы пойдем к нему. Я подаю на вас официальную жалобу.
Реймонт покачал головой:
– Не получится. Порядок оговорен. Капитана нельзя беспокоить по подобным мелочам. У него есть дела поважнее.
Вильямс застонал, приходя в себя.
– А пойдем мы к старшему помощнику Линдгрен, – объявил Реймонт. – И мне придется внести в ваши дела замечания с предупреждением.
– Как вам будет угодно, – поджав губы, фыркнула Глассголд.
– Только не к Линдгрен, – простонал Вильямс. – Они же с Линдгрен… того…
– Больше нет, – возразила ему Глассголд. – Она тоже от него устала. Еще до аварии. Нет, она рассмотрит все справедливо.
Глассголд помогла Вильямсу одеться, и он, прихрамывая, побрел вместе с ней и Реймонтом на офицерскую палубу.
Встречавшиеся им по пути люди провожали троицу любопытными взглядами и принимались гадать и расспрашивать друг друга, что же такое стряслось. Если кто-то отваживался обратиться с вопросом к Вильямсу и Глассголд, Реймонт тут же затыкал любопытным рты. Люди отвечали ему возмущенными взглядами. Добравшись до ближайшей кабинки интеркома, Реймонт набрал код старшего помощника и попросил ее зайти в кабинет.
Кабинет представлял собой не слишком обширное, но довольно-таки солидное помещение, предназначенное для конфиденциальных переговоров и всяческих отчитываний по службе. Линдгрен сидела за письменным столом. В лучах флуоресцентных ламп волосы ее отливали холодным, металлическим блеском. Она была одета в форму. Подчеркнуто официально она предложила Реймонту говорить, после того как все расселись.
Он вкратце изложил суть случившегося и закончил словами:
– Я обвиняю доктора Глассголд в нарушении медицинских предписаний, а доктора Вильямса – в оскорблении офицера службы порядка.
– Оскорблении действием? – уточнила Линдгрен.
Вильямс заерзал на стуле.
– Нет, мадам. В оскорблении словом, – ответил Реймонт и, обернувшись к химику, добавил: – Считайте, что вам повезло. Из психологических соображений мы не можем устраивать судебного разбирательства, которое в иных обстоятельствах непременно повлекло бы за собой оскорбление действием. Но если вы будете и дальше так себя вести, суда вам не миновать.
– Достаточно, констебль, – оборвала его Линдгрен. – Доктор Глассголд, не будете ли вы так добры и не изложите ли о случившемся со своей точки зрения?
Биолог все еще с трудом сдерживала гнев.
– Я признаю себя виновной в нарушении правил, – решительно тряхнув головой, ответила она, – но требую, чтобы меня освидетельствовали – да и не только меня. Устав это допускает. И требую, чтобы было учтено не только мнение доктора Латвалы, а совета офицеров и моих коллег. Что касается драки, Норберт был попросту спровоцирован и стал жертвой грубой жестокости.
– Вы что скажете, доктор Вильямс?
– Ума не приложу, как это я до сих пор терплю ваши идиотские прика… – выпалил американец, но, взяв себя в руки, продолжил более спокойно: – Прошу прощения, мадам. Тонкостей космического законодательства мне никогда не удавалось упомнить. Я считал, что лучшая наша опора – это доброта и здравый смысл. Может быть, Реймонт и прав, так сказать, с практической точки зрения, но я живой человек, и от его тупых методов меня уже тошнит.
– Что ж, доктор Глассголд и доктор Вильямс, согласны ли вы, чтобы я вынесла свой приговор по этому делу, или желаете, чтобы было проведено судебное разбирательство?
Вильямс криво улыбнулся: