Золото Хравна

Соне, Жене и Пете, Теллефу, маме Лив и папе Герхарду, Аньке и Машке в память о солнце и ветре над фьордами, снеге, лыжах, луне, варульвах и домике в горах





Памяти Гали Чаликовой — чудесного человека





КРУГ ЗЕМНОЙ, ГДЕ ЖИВУТ ЛЮДИ,

ОЧЕНЬ ИЗРЕЗАН ЗАЛИВАМИ.

ИЗ ОКЕАНА, ОКРУЖАЮЩЕГО ЗЕМЛЮ,

В НЕЕ ВРЕЗАЮТСЯ БОЛЬШИЕ МОРЯ.

Снорри Стурлусон. «Круг Земной». XIII век





Иллюстрации автора

Макет Владимира Мачинского



© Пастернак М., текст и иллюстрации, 2017

© ООО «Издательство „Розовый жираф“», 2018





* * *





Глава 1





Рано, рано ударили в тот год морозы. За две ночи до мессы Никуласа[1] разыгралась метель, замела все пути, все дороги и тропы, и озеро замерзло, покрылось льдом. Вьюга смешала ночной мрак со снегом, рыхлое небо навалилось на коньки крыш и летело, летело навстречу земле. Снег выбелил двор, и кусты, и забор, накрыл огромными шапками крыши пивоварни, стабура[2], амбара и хлева. Белы стали горбатые холмы на том берегу, и дальние пустоши, и леса, и болота. И не было ни звезд, ни луны — только снег светил в ночи своей белизною.

В этой выбеленной тьме две быстрые неприметные тени перешли по льду полосу озера, что отделяла остров от берега. Можно было лишь угадать их движение в круговерти вьюги. Да и кто мог бы их видеть? Кому надо в такую ночь покидать теплый дом и дрожать от холода, пробираясь через ледяную мглу, метель и снегопад? Давно спали все в округе, затворившись в своих домах, и видели сны, и не прислушивались к вою и свисту, и не всматривались в пляску снежных хлопьев на ветру.

И все же двое зачем-то бодрствовали в эту вьюжную ночь. Один из них, бывалый охотник, уловил движение за кустами, и скользнули следом его широкие подбитые мехом лыжи. Он вгляделся во тьму и спустил самострел с плеча. Колчан висел за спиною рядом с засаленным кожаным ягдташем, заскорузлым от птичьей и заячьей крови. Звякнули друг о друга тяжелые наконечники болтов[3]. Он выбрал один, лежавший отдельно от других в длинном замшевом чехле, и тронул натянутую тетиву большим пальцем.

Его спутник начал петь. Страх сковывал его горло. Он пытался направить песню по ветру, вплести ее в завывания вьюги — без всякой, впрочем, надежды на успех. Кто из духов станет внимать дрожащему голосу? Кто захочет исполнить волю труса?



Ночью Вильгельмина проснулась внезапно, хотя до того сон ее был крепок. Она спала на широкой кровати, поджав к подбородку худые коленки и натянув на пятки подол длинной ночной рубахи. Большое одеяло овечьей шерсти и медвежья полость укрывали Вильгельмину от холода. Одно ухо Вильгельмины было погружено в мягкую пуховую подушку, другое спрятано под теплым одеялом.

Во сне она шла по ночному зимнему лесу, и громадные ели вокруг нее шевелили тяжелыми лапами, стряхивали снег на узкую тропинку, протоптанную меж сугробами. Ели смотрели недобро, шептались, шипели, переговаривались. Кто-то гнусаво и монотонно завывал в их верхушках, точно манил ее в неведомую западню. Самой сонной частью своего сознания Вильгельмина понимала: стоит ей только отвернуться — и ели тотчас превратятся в ётунов[4]. Единственное, что может ее спасти, — это идти и идти вперед и не слушать, о чем они шепчутся.






Большое одеяло овечьей шерсти и медвежья полость укрывали Вильгельмину от холода.



«Где же Торлейв? Где отец? Почему их нет?» — думала она, но двигалась все дальше, пока не поняла, что ступает по снегу босиком. Поняла, замерзла и проснулась.



Вильгельмина села на кровати. Край одеяла сполз, она поспешила вновь натянуть его на себя и спрятать ноги в тепло.

В доме было тихо. Печь еще не совсем остыла и едва слышно вздыхала во тьме. Где-то в дальнем углу похрустывал шашель. Что-то, как всегда, негромко тикало за печкой: привычный, успокаивающий звук. Сверчок? Вильгельмина не знала. Няня Оддню говорила, что это ниссе, домовой, прядет овечью шерсть, крутит свою маленькую прялку.

Вильгельмина с детства привыкла к неспешной жизни своего дома, к тем звукам, что издавал он во сне. Тайный скрип, мыший шорох, шелест соломы на крыше, стук ветки о темное окно, множество других шумов, которые никак нельзя было объяснить. Они не внушали ей опасений — напротив, сообщали, что всё в порядке.

Это на улице мела метель и завывал ветер, а здесь старые толстые бревенчатые стены надежно защищали Вильгельмину от непогоды. Тишина стояла в горнице, лишь Буски, огромный черный пес, сонно посапывал на половике возле кровати. В изголовье, освещая часть большого распятия, мерцал слабый огонек масляной лампадки. Когда-то, лет пять назад, Торлейв вырезал этот крест, покрыл его узором из тройных переплетений и подарил Стурле на память.

Видели бы вы, как широка и просторна была кровать, на которой спала Вильгельмина! В прежние далекие времена, когда Вильгельмины еще не было на свете, это ложе разделяли ее родители — Стурла и Кольфинна. Мать навсегда оставила свою половину сразу после рождения дочери, и Стурла остался один на этой бескрайней постели. Когда торговые дела заставляли его покидать хутор — а это случалось нередко, — Вильгельмина из своей девичьей горенки перебиралась в отцовскую спальню, ведь на это время она становилась единственной хозяйкой усадьбы. В такие ночи она спала здесь, среди множества перин и вышитых пуховых подушек: она нарочно стаскивала их на кровать, чтобы чем-нибудь заполнить пустое пространство. Две из них когда-то вышила и обвязала кружевами сама Кольфинна. Вильгельмина не помнила матери. Эти белые наволочки, эти легкие подушки были для нее в детстве как послание с небес, на которых ушедшая Кольфинна стала ангелом и почивала среди вот таких же белых, мягких, кружевных облаков.

Кровать была очень стара, гораздо старше самого дома. Много лет назад прадед Вильгельмины, Орм Бычья Шея, выкупил хутор Еловый Остров на Долгом озере в северном Эйстридалире[5] у обедневшего родича своей жены Асты. Чтобы перевезти на остров весь скот и скарб, была построена специальная паромная ладья. На ней переправили по воде, среди прочего, и огромную кровать, и древние резные кресловые столбы[6] — те, что теперь подпирали потолок в гостевой горнице.

Сами кресла — Высокое и Почетное — были привезены на той же ладье, а вместе с ними — и громадный сундук, сработанный знаменитым резчиком Яввалдом из Сетерсдала. Среди вязи перепутанных лент мастер вырезал на крышке сундука странных рогатых зверей с круглыми, точно сливы, носами, свисающими с печальных морд. Вильгельмине они казались забавными, но няня Оддню, проходя мимо, каждый раз осеняла себя крестным знамением — на всякий случай.

Кровать, как и сундук, сработана была в свое время мастером Яввалдом. До того как стать фамильным достоянием обитателей Елового Острова, она верой и правдой служила еще деду Орма, Орму Лодмунду Старшему.

Спинку кровати покрывала потемневшая от времени затейливая резьба. По нижним углам ее Яввалд изобразил двух рыбоподобных существ с крупной рельефной чешуей и страшными выпуклыми глазами. Из их распахнутых пастей, свиваясь, росли невиданные растения, стебли которых многократно расходились, сплетались и снова расходились. Встретившись в середине, они все вместе расцветали одним большим цветком, из чашечки которого, в свою очередь, выходили пять тонких тычинок — и спешили назад, навстречу стеблям, разбегались в стороны множеством новых переплетений, уследить за которыми глазу было уже не под силу.

В изгибе одного листа Яввалд из Сетерсдала вырезал небольшого усатого жука. Маленькой девочкой Вильгельмина, всегда любившая поваляться на огромной отцовской кровати, часто трогала своим тонким пальчиком круглую спинку жука и отполировала ее до блеска.

Кровать была столь высока, что к постели вела лестница в две ступени. Над нею на стене, на ковре из медвежьего меха, висели секира, три копья разной длины и круглый красно-бело-голубой щит с тяжелым выпуклым умбоном[7]. Вильгельмина не раз спрашивала Стурлу: зачем ему они? Да еще те два щита и меч, что украшают стену гостевой горницы?

— Всякие бывают времена, — отвечал Стурла, пожимая плечами.



Сколько Вильгельмина помнила себя, Стурла — высокий, плотный, краснолицый — был для нее самым добрым и надежным из всех людей на свете. Так было всегда, с тех самых пор, когда он прижимал крошечную дочку к своей широкой груди или качал люльку, пока малышка орала во весь голос от желудочных колик, какие бывают у всех младенцев.

Няня Оддню полагала, что причиной того ужасного рева были проделки маленьких домовых бесенят, которые щекочут младенцев, щиплют, теребят и не дают им спокойно спать.

Сбегав на лыжах в церковь Святого Халварда (Вильгельмина появилась на свет в конце января, на другой день после мессы Паля[8]), Оддню взяла у отца Магнуса большую бутыль освященной воды и каждый вечер кропила все углы в доме. Возможно, это возымело действие на бесенят: к трем месяцам Вильгельмина перестала плакать по ночам так безутешно. Она, правда, могла подолгу не спать, но молча. Лежала, сцепив крошечные ручки на животе, и смотрела на всех из колыбели огромными светлыми глазами.

Стурла налюбоваться не мог на свою дочку. Его обветренное лицо при взгляде на нее озарялось самой нежной улыбкой, а серые глаза наполнялись любовью. Никто не мог так понять ее, так утешить, никто не знал таких слов, какие подбирал для нее отец. Он никогда не наказывал ее, но Вильгельмине было достаточно видеть печаль на лице Стурлы, чтобы пожалеть о своих шалостях. Это, впрочем, вовсе не означало, что она не примется немедленно за новые проделки. Но Стурла не умел гневаться долго, и хмурое выражение на его лице вскоре сменялось улыбкой.



Еловый Остров находился вдали от других усадеб и хуторов, и Вильгельмина была мало знакома с соседскими детьми. По воскресеньям Стурла, его помощник и секретарь Кольбейн Тихоня — сын Гудмунда, Вильгельмина, Оддню и Кальв, переправив паромной ладьей повозку, запряженную парой лошадей — Рыжей и Толстоногим, — отправлялись в церковь на мессу.

Вильгельмина с детства любила бывать в церкви, любила эти поездки, красоту службы, стройное пение небольшого хора, вторящего глубокому голосу отца Магнуса. Там впервые увидела она Торлейва: одетый в белый стихарь хмурый черноволосый мальчик, намного старше ее, иногда прислуживал отцу Магнусу у алтаря. После мессы родители мальчика всегда подходили поговорить со Стурлой. Она знала, что веселую темноглазую женщину зовут Вендолин, а бледного высокого очень худого ее мужа — Хольгер. Стурла часто ездил к ним, но никогда не брал дочь с собой.



Кальв правил лошадьми, то причмокивая, то похлестывая вожжами по их широким крупам. Вильгельмина всегда сидела с ним рядом, вертела по сторонам головою в бархатной шапочке, расшитой ясно-голубыми цветами. Шапочку привез ей отец из самого Нидароса[9]. Из-под шапочки спускались на худенькую спину пушистые пряди легких светлых волос.

Болтая ногами в вязаных полосатых чулках и в башмачках простой неокрашенной кожи, она с удивлением и интересом наблюдала, как дети бегают по зеленому косогору, по двору церкви Святого Халварда, по темной деревянной галерее, выглядывают через резные полуарки, визжат, толкаются и кидают друг в друга комья земли. Вильгельмина ничуть не грустила оттого, что они не обращают на нее внимания. Порой дети все же вспоминали, что существует на свете эта маленькая принцесса с Острова — дочь Стурлы Купца. Тогда они прыгали вокруг повозки и, будто не замечая окружавших Вильгельмину взрослых, кричали во все горло:

— Хюльдра[10] едет! Хюльдра! Маленькая ведьма, преврати меня в жабу!

— А ну кыш, сорванцы, негодники! — шипел на них Кальв и грозил вожжами. — Вот сейчас сойду и всыплю вам!

Но Вильгельмина только смеялась.



Она с детства привыкла, что все ее сторонятся, и не задавала никаких вопросов. Стурла, сын Сёльви, знал, что делает, когда брал за себя Кольфинну, внучку старой Йорейд. Он любил свою невесту всем сердцем. Сплетни и пересуды, что летали от хутора к хутору и тревожили воображение населявших Городище издольщиков[11], а особенно их жен, сестер и матерей, не остановили его. Мнения соседей и теперь его нисколько не занимали.

После смерти жены Стурла целиком замкнулся на своей дочери и на торговых делах в Нидаросе. Благодаря своему отцу и деду он считался одним из крепких местных бондов[12], хоть и не имел в Эйстридалире никакой родни. Будучи человеком уважаемым, он всегда получал приглашения на пиры, свадьбы и поминки, однако почти никогда их не принимал. Если он заходил в «Красный Лось» пропустить кружку пива, его встречали с почтением, но редко кто из местных подсаживался к нему, дабы провести вечер в добрососедской беседе. И мало с кем из земляков Стурла Купец водил дружбу. Одним из немногих его друзей был отец Торлейва, Хольгер Халльсвейн по прозвищу Парень с Пригорков.



Стурла был другом Хольгера с младенческих лет и до того самого момента, когда неведомая хворь свела Парня с Пригорков в могилу. Вдова Хольгера, Вендолин, попросила Стурлу приглядеть за ее четырнадцати летним сыном: Торлейв своеволен и смел, и неизвестно, чего от него ждать в отсутствие мужской руки. Родню, жившую в основном в Доврефьелле[13], Вендолин знала не так хорошо, чтобы доверить мальчика кому-то из них; да и усадьба Стурлы была недалеко от Пригорков, и Торлейв мог часто навещать мать.

Вильгельмине было семь лет, когда Торлейв впервые появился у них в усадьбе. Уже в то время Торлейв мечтал стать резчиком и всегда носил с собою нож и точильный камень. В любую свободную минуту он либо строгал какую-нибудь деревяшку, либо точил нож. Длинные сильные пальцы его постоянно были в порезах и ссадинах.

Стурле нравились рассудительность Торлейва, его живой впечатлительный ум, и храбрость и дерзость тоже были ему по душе.

— Малец много обещает, — говорил он матери Торлейва. — Вот увидишь, подрастет — будет добрым мужем и воином. А непокорство пусть не огорчает тебя. Парень без характера — хуже упрямой девки.