Золото бунта, или Вниз по реке теснин

— Ты батюшке не нужен. — Неждана покачала головой.

— Теперича вдвойне.

— Нет, я не о том… С батюшкой что-то случилось, какая-то беда, в грех он впал… А ты мешаешь исправить. Вот и все.

— Коли грех — так покайся.

— Того, значит, мало. Осташа помолчал, размышляя.

— А мне какое дело до Колывановых грехов? У меня и толк другой.

— Раньше батюшка не таким был… — Неждана не отозвалась на Осташину досаду. — Это все его Пугач да твои дядья сгубили…

— Гусевы, псы, мне не родня, — сразу отрекся Осташа.

— Батюшка всегда угрюмый был, матушку бил, бывало… Но я у него в баловницах ходила. Как в отроческие годы вошла, когда титьки появились, он ни разу на меня руку не поднял… Все после Пугача изменилось. Наш-то толк, беспоповский, Пугача принял.

— Колыван в истяжельчество перекинулся, — возразил Осташа.

— Батюшка из толка в толк не шарахается, — твердо ответила Неждана, и Осташа понял, что тайное для него истяжельчество — для нее не тайна. — Истяжельство — то же беспоповство, только с вогулами и для сплавного дела. Это батюшке сам Мирон Галанин подтвердил. Я ведь, Остафий, не дура. Не только слушаю, а еще и понимаю, чего услышала…

Осташа какими-то новыми, удивленными глазами смотрел на Неждану. Чтоб от девки — да какое-то понимание было?.. Ну и дела.

— К тому ж Гермонов толк признали только на Невьянском соборе через два года после Пугача… Так что вина — на Пугаче, а не на истяжельцах. А ты небось решил, что это они виноваты, Колыван, Гермон да Конон, — которые тебя в свой толк не берут? — В голосе Нежданы мелькнула насмешка.

— Плевал я на их толк! — тотчас ощетинился Осташа. — Мой батя без истяжельства лучший сплавщик был!

Неждана не ответила на вызов.

— Батюшка тайком Пугачу присягу принес… Все сплавщики перед Белобородовым ему крест целовали — весной, в Старой Утке. А потому батюшка и был обязан переправить царскую казну. От Утки до Кашки ее Ипат Терентьев вез, от Кашки до Кумыша — Гусевы, от Кумыша до Чусовских Городков должен был батюшка везти. А Гусевы твои…

— Не мои! — рявкнул Осташа.

— …Гусевы в дороге передумали. Они на то и брали с собой Перехода, который Пугачу-то не присягал, чтобы он им какое-нибудь тайное место указал, где казну можно спрятать. Сами-то они Чусовой не знали. Кто они были? Ямщики, целовальники…

— А батю моего, значит, потом — клад стеречь?

— Наверное… Им зачем свидетель?

— Ну, говори дальше, — кивнул Осташа.

В горле у него пересохло, он встал, черпанул ковшиком воды из бадейки, где кисли мочало и веники, попил и сел рядом с Нежданой.

— Они к батюшке ночью завалились. Я на печке лежала, за занавесочкой, все слышала… Хоть и малая была, да почему-то запомнила… Перехода связанного привезли. Он отказался казну ворованную прятать. Пришлось Гусевым батюшку уламывать. Батюшка тоже воровать казну не захотел. Тогда Гусевы убрались…

— И все?

— Не все, конечно. В казне-то четыре бочонка с вином было. Один бочонок Гусевы выпили еще до Кумыша, один — здесь. Как уплыли, продолжали пить. Совсем уж пьяные, без ума, еле причалили на Четырех Братьях. Пока валялись по кустам, Переход развязался, положил в насаду два бочонка с золотом и уплыл. Утром Гусевы проснулись — ни золота, ни Перехода. Да еще во сне у них Малафейка-дурачок блевотой захлебнулся. Там, на Четырех Братьях, они его и похоронили. Это его кости Бакирка нашел — слышал о том?..

Осташа, конечно, вспомнил. Вспомнил еще и то, что весной Бакир там же, на Четырех Братьях, показывал ему бочковые обручи с чеканкой «ЦРЪ ПТРЪ ФДРЧЬ».

Это были обручи с винных бочонков, нахлесть опростанных Гусевыми в ту ночь…

— А где ж тогда клад? — глупо спросил Осташа.

— Это только Переход и знал, — улыбнулась Неждана. — Он ведь золото увез… Спрятал — и никому не сказал. Даже тебе. Только басня и осталась: четыре барата Гусевых — боец Четыре Брата. Там, мол, и схоронена казна. Бакир всю гору изрыл, все скалы облизал и обнюхал, даже кости Малафейки достал, а клада нет.

— Ну а Гусевы чего? — хмуро спросил Осташа.

— А чего Гусевы? Они — отступники. Они и царя предали, и сплавщиков, которые царскую казну берегли. Им среди людей больше жизни нет.

— Да они-то как раз неплохо пристроились, — хмыкнул Осташа. — Чупря при Кононе, Яшка-Фармазон при старце Гермоне в скиту. Только Сашка разбойничал сам по себе, потому и погорел…

— Пропащий человек — в тайном хозяйстве вещь полезная, — недобро улыбнулась Неждана. — И на любой грех для хозяина согласен, и похерить не жалко.

Осташа повернул голову, заново разглядывая Неждану. Она засмущалась от его взгляда, обхватила себя за плечи, прикрывая грудь:

— Камелек-то прогорел, баня выстужается…

— Успеем договорить. Не окочуримся.

— Сашка прошлой зимой к батюшке приходил, — покорно продолжила Неждана. — Говорил, что догадался, где Переход клад спрятал… Батюшка ему не поверил, прогнал. А потом засомневался, правильно ли сделал. А потом узнал, что Сашку солдаты словили. Батюшка побоялся, что Сашка властям про клад под пыткой скажет… Сашку должны были из Шайтанских заводов в Казань отправить к губернатору. От заводов до Оханска — на барке, дальше с караулом по Казанскому тракту…


Неждана словно споткнулась, замолчала.

— И что? — подтолкнул ее Осташа.

— Я не знаю, что было… Но на этот сплав батюшка только на полпути нанялся — от Ревды до Кумыша. Дальше молодой Гилёв барку повел — ну, Алферка… Никогда раньше батюшка сплава на половине пути не оставлял. А на его барке мы с матушкой плыли. Мы весной в Ревду ездили поклониться Невьянской богородице… Нашу-то домашнюю каплицу батюшка после прошлогоднего сплава замкнул и доступа никому не давал. Как жить-то без причащенья на Пасху?.. Вот мы ездили, а обратно — на батюшкиной барке. И в Ревде на пристани я от тамошних баб узнала, что Конон капитану Бергу, который Сашку Гусева охранял, посоветовал Сашку на батюшкиной барке отправить. Поначалу Сашку и поместили в батюшкину казенку. А потом Калистрат Крицын упросил Берга Сашку от батюшки убрать. Я сама видела, как солдаты Сашку расковали и вывели… И еще видела, что батюшка незаметно Сашке ключ сунул…

— Какой ключ?

— Ну какой? Не от бабкиного же сундука… От кандалов.

Осташа совсем ссутулился, не в силах понять, почему все происходило так, как происходило. Он никак не мог увязать в узелок сразу столько ниточек. Колыван хотел, чтобы Сашка сбежал, а сам отказался его везти?.. И зачем Колыван сошел с барки в Кумыше, когда Сашка в батиной казенке поплыл дальше?.. И вообще: зачем это все? Чего Колыван выгадывал-то? Чего добивался?.. Почему ему батя и после смерти своей покоя не дает?



— Ты мне скажи: почему все так? — измученно попросил Осташа у Нежданы. — Для чего все это? Чего Колывану нужно — казна?



— Он ведь уже отказался от казны, когда Гусевы сулили…



— А почто тогда Бакира кормит? Думаешь, найдет Бакир казну — так Колыван ее Бакиру и подарит?.. Да он сразу Бакиру сшибет башку — так, что та три версты катиться будет! Почто Колыван всем говорит, что мой батя казну украл? Чтобы никто ее больше не искал и можно потихоньку было забрать себе?

— Я не знаю, Остафий, не знаю! — Неждана страдальчески посмотрела на Осташу. — Я сама не знаю! Может, и в казне дело, но я вижу, что не только в ней! Я вижу, как батюшка изменился, словно помертвел весь! Для него никого вокруг не осталось! Он всеми нами, и тобой, и твоим отцом какую-то свою беду перемогает! И ничто его не остановит!

— Да какую беду еще? — яростно прошипел Осташа.

— Это после прошлогоднего сплава началось. Он вернулся и замкнул каплицу и с тех пор будто сквозь людей смотрит. Я только единый раз в каплицу попала, когда он уехал и ключ за кивотом забыл… И знаешь, чего в каплице увидела?

— Младенцев он там, что ли, жрет — по вогульской вере? — хрипло спросил Осташа.

Неждана пренебрежительно усмехнулась.



— У него там перед каждой иконой по куче воска от свечей натекло… И только перед единым образом — ни капочки. Перед Трифоном. И образ Трифона черный-черный, как копотью покрыт — только нет на нем копоти, сам почернел. Еле глаза видны.



— А почему ж то?.. — хрипло, растерянно спросил Осташа, озираясь по темным углам бани — словно сей миг полезут оттуда банники да обдерихи, только скажи самое страшное слово…



— Ты ведь сплавщик. Ты ведь знаешь преданье о Трифоне…



— Как не знать.



— Я вот думаю… Батюшка шел со сплава прошлой весной и увидел на Чусовой Трифона — в лодке и со свечкой.



— Бывало, и другим Трифон являлся — кто ж после того бесам служить шел? Наоборот…



— Я думаю, что Трифон-то батюшке не поклонился. Не увидел его. И батюшка того испугался больше, чем самого явленья.





ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ В ЁКВЕ




Осень успела все: пролила все дожди, обтрясла от листвы все осины, смела мусор в Чусовую, которая унесла его неведомо куда. Просторы стояли проветренные, промытые, прибранные, как изба после похорон. От ночных заморозков черствой горбушкой смерзались галечниковые отмели, а высокие елки становились узкими, опуская ветви, как крылья. Медленно и тихо проплыли последние барки, последние тучи. Небо выбелилось, ожидая свежих и ярких красок зимы. Вода затихла, не журчала даже на переборах за камнями — так уставшая собака, отводя взгляд, молча пробегает мимо, огибая встречного. А сквозь серые утренние туманы порой можно было увидеть, как оцепеневшая Чусовая, укрытая пеленой, словно готовится к таинству — блекло зеркалится, ожидая ледостава.

Никешка дал свою лодку — неуклюжий шитик, и Осташа ушел вверх упором. Как и весной, впереди был долгий путь до Кашки — шестьдесят верст по плесам, излучинам и створам. Перебор Цветники, бойцы Стрельные, речка Свадебная, камень Ермак с пулевой дырой пещеры во лбу… «Кивыр, кивыр, ам оссам!» — крикнул Осташа. Тишина. Вогульская деревня Копчик с синими дымами над драными шапками чумов. Стерляжий перебор. Камень Девичьи Слезы — мокрый, словно от слез. Пристань Ослянка с перестуком топоров и россыпью недостроенных барок по берегу — словно здесь прошла черная длиннорогая Коровья Смерть, и теперь до голых ребер истлело павшее стадо.