Жизнь взаймы

— Что случилось? — закричала Лилиан. — Пошлите к черту эти проклятые гонки и скажите, что случилось?

Она оглянулась. Все отводили глаза в сторону. Механики возились с запасными частями и покрышками, избегая смотреть на нее. Стоило ей приблизиться к кому-нибудь, как тот отходил. Лилиан сторонились, словно она была зачумленная.

Наконец тренер вернулся.

— Клерфэ не поможет, если я пошлю гонки к черту. Он бы этого и сам не захотел. Он бы хотел…

Лилиан прервала его:

— Где он? Я не желаю слушать лекцию о моральном кодексе гонщиков!

— В больнице. Его сразу отвезли туда.

— Почему же с ним никто не поехал, чтобы ему помочь? Почему вы не поехали? Почему вы здесь?

Тренер смотрел на нее непонимающим взглядом.

— Чем я могу помочь? Чем мы все можем ему помочь? Сейчас это дело врачей.

Лилиан судорожно глотнула.

— Что с ним случилось? — тихо спросила она.

— Не знаю. Я его не видел. Мы все были здесь. Ведь мы должны оставаться здесь.

— Да, — сказала Лилиан, — чтобы гонки могли продолжаться.

— Ничего не попишешь, — беспомощно возразил тренер. — Мы ведь только служащие.

Торопливо подошел один из механиков. В этот момент рев моторов снова усилился.

— Синьорина… — тренер развел руками и посмотрел на шоссе. — Я должен…

— Нет, нет! Без сознания. Врачи… К сожалению, я должен… Синьорина… — сказал механик.

Тренер выхватил какую-то табличку из ящика и сломя голову убежал подавать сигналы. Лилиан слышала, как он кричал по дороге: «Мадонна, Мадонна, о porco di porco *, проклятое масло, почему это случилось именно со мной! О, проклятая моя судьба!» Он показал кому-то из гонщиков табличку, кому-то помахал, поднял руку и остался стоять; хотя вся стая была уже далеко, тренер все еще пристально смотрел на шоссе, не желая возвращаться.

Лилиан медленно повернулась к выходу.

— Мы придем после гонок, синьорина, — прошептал механик, — как только они кончатся!

«После гонок», — подумала Лилиан. Все время, пока она ехала в больницу, над городом висело черное покрывало шума. Лилиан не удалось найти другого средства передвижения, кроме извозчичьей пролетки, украшенной флажками и пестрыми лентами; на голове лошади красовалась соломенная шляпа.

— Мы проедем дольше, чем обычно, — объявил извозчик. — Придется сделать большой крюк. Улицы закрыты. Гонки, сами понимаете…

Лилиан кивнула. Она была окутана болью, но не острой, а тупой, словно ее пытали, одурманив каким-то наркотиком. Все ее чувства, кроме слуха и зрения, были почти парализованы, она видела машины и ясно, предельно ясно слышала рев моторов, и это было невыносимо. Извозчик болтал не переставая, он хотел показать ей места, откуда были видны гонки. Лилиан его не слышала; она ничего не слышала, кроме рева моторов. Какой-то молодой человек пытался остановить пролетку и заговорить с ней. Она не поняла его слов и велела извозчику остановиться. Она думала, он хочет сообщить ей что-нибудь о Клерфэ. Молодой человек, итальянец в белом костюме, с тонкими черными усиками, пригласил ее поужинать с ним.

— И это все? — сказала Лилиан, ничего еще не понимая. — А дальше?

— Дальше может быть многое, — молодой человек улыбнулся. — Это будет зависеть от вас.

* Итальянское ругательство.

Лилиан не ответила. Она больше не видела этого человека. Ее глаза смотрели мимо него. Он ничего не знал о Клерфэ.

— Поедем! — сказала она извозчику. — Быстрее!

— У таких молодчиков никогда нет денег, — объяснил извозчик. — Вы правильно сделали, отшив его. Кто знает, может быть, пришлось бы еще платить самой за ужин. Пожилые, полные господа куда надежнее.

— Быстрее, — сказала Лилиан.

— Слушаюсь.

Прошла целая вечность, пока они добрались до больницы. За это время Лилиан дала себе уйму всяких обетов. Она была убеждена, что выполнит их. Она не уедет, она останется, она выйдет замуж за Клерфэ, только бы он жил! Она давала эти обеты, не думая, машинально, так, как кидают камни в пруд.

— Господин Клерфэ в операционной, — сказала сестра в приемном покое.

— Не скажете ли вы, что с ним?

— Очень сожалею, мадам. Вы мадам Клерфэ?

— Нет.


— Родственница?

— Какое отношение это имеет к его состоянию?

— Никакого, мадемуазель. Просто я уверена, что после операции к нему допустят на минутку только ближайших родственников.

Лилиан уставилась на сестру. Может, сказать, что они с Клерфэ помолвлены? Хотя все это такая чепуха!

— Ему надо делать операцию? — спросила она.

— Видимо. Иначе бы его не отправили в операционную.

«Такие, как она, меня терпеть не могут», — подумала Лилиан растерянно. Она хорошо знала больничных сестер.

— Можно подождать? — спросила она.

Сестра показала на скамейку.

— Разве у вас нет комнаты ожидания? — спросила Лилиан.

Сестра протянула руку по направлению к двери.

— Собственно говоря, она только для близких.

Лилиан сдержалась, она не стала говорить сестре, что бывают моменты, когда все люди должны быть близки друг другу, все, даже больничные сестры, которые потеряли из-за своей профессии чувство сострадания и стали цинично-жестокими. Лилиан пошла в комнату ожидания, в эту комнату скорби, где стояли горшки с поникшими цветами и валялись старые журналы, где мухи с жужжанием кружились вокруг липкой бумаги, свисавшей с потолка над столом. Рев моторов доносился и сюда, но он был приглушенным, казалось, где-то очень далеко неистово били в барабаны, и все же рев был слышен и здесь…





* * *


Время было клейким, как липкая бумага, на которой медленной мучительной смертью умирали мухи. Лилиан раскрывала потрепанные журналы и тупо смотрела в одну точку, а потом снова захлопывала их; она пыталась читать, но не могла. Она вставала, подходила к окну и снова садилась. Комната пропахла страхом; весь тот страх, который люди испытывали в этой комнате, скопился в ней. Лилиан хотела открыть окно, но рев моторов сразу стал громче, и она тут же закрыла его. Немного погодя в комнату вошла женщина с ребенком. Ребенок начал кричать. Женщина расстегнула кофточку и дала ему грудь. Ребенок зачмокал и уснул. Застенчиво улыбнувшись Лилиан, женщина опять застегнула кофточку.

Через несколько минут сестра приоткрыла дверь. Лилиан поднялась, но сестра не обратила на нее внимания; она кивком пригласила женщину с ребенком следовать за ней. Лилиан опять села. Внезапно она прислушалась. Произошла какая-то перемена. Она это чувствовала. Напряженность спала, как будто что-то прекратилось. Лилиан не сразу поняла, в чем дело. Стало тихо, рев моторов замолк. Гонки кончились.

Через четверть часа Лилиан увидела, что к больнице подъехала открытая машина с тренером и двумя механиками. Сестра из приемного покоя привела всех троих в комнату ожидания. Вид у них был подавленный.

— Вы что-нибудь узнали? — спросила Лилиан.

Тренер показал на механика помоложе.

— Он был там, когда его вынимали из машины.

— У него шла кровь горлом, — сказал механик.

— Горлом?

— Да. Похоже было на горловое кровотечение.

— Исключено! Ведь он не был болен!

Лилиан взглянула на механика. Неужели судьба так зло подшутила над ними? Ведь кровь идет горлом при туберкулезе.

— Отчего у Клерфэ могло быть кровотечение? — спросила она.

— Рулем ему придавило грудную клетку, — сказал механик.

Лилиан медленно покачала головой.

— Нет, — сказала она. — Нет!

Тренер направился к двери.

— Пойду посмотрю, где врач.

Было слышно, что между ним и сестрой произошло бурное объяснение. Потом все стихло, и вновь наступила напряженная тишина, прерываемая лишь громким дыханием механиков и жужжанием мух.

Тренер вернулся обратно. Он встал в дверях. На его коричневом от загара лице глаза казались неестественно белыми. Прежде чем заговорить, он несколько раз пошевелил губами.

— Клерфэ умер, — сказал он наконец.

Механики не сводили с него глаз.