Жизнь мальчишки

Еще не договорив, я уже знал, что никакое воображение в мире не поможет осуществить мое желание.

– Том, если вы сейчас подпишете этот бланк, я сделаю собаке укол, после которого она… хм…

Док Лезандер снова взглянул на меня.

– Она уснет, – закончил за него отец.

– Совершенно верно. Лучше не скажешь. Надо вот тут подписать. Ах да, конечно, вам же нужна ручка.

Док Лезандер выдвинул ящик письменного стола, нашарил в нем ручку и протянул нам.

Отец взял ручку. Я знал, о чем идет речь. Меня не нужно было утешать и обманывать, как шестилетнего. Я отлично понимал, что Бунтарю необходимо сделать укол, чтобы помочь ему умереть. Возможно, в данной ситуации это было самое правильное и гуманное решение. Но Бунтарь был моей собакой, я кормил его, когда он был голоден, и мыл, когда он прибегал с улицы весь в грязи, я отлично знал его запах и помнил ощущение его языка на своем лице. Я знал его как никто другой. Такого пса, как Бунтарь, у меня больше не будет никогда. Большой комок встал у меня в горле. Отец склонился над бланком, уже почти касаясь его ручкой. Я не знал, куда девать глаза, пока мой взгляд не остановился на черно-белом снимке в серебряной рамке на столе доктора. Молодая белокурая женщина на фотографии махала кому-то рукой. На заднем фоне виднелась ветряная мельница. У меня ушло несколько секунд на то, чтобы разобрать: эта молоденькая девушка со щеками-яблоками – не кто иная, как Вероника Лезандер.

– Эй, Кори, – вдруг позвал отец. – Давай-ка ты.

Он протягивал мне ручку.

– Ведь Бунтарь – твой пес. Тебе и решать. Что скажешь?

Я онемел. Мне никогда в жизни не приходилось принимать подобных решений. Я находился в затруднении.

– Я очень люблю животных, – сказал нам доктор Лезандер, – и понимаю, что значит для мальчика его собака. Но в том, что я вам предлагаю, нет ничего плохого. Это обычное дело. Бунтарь очень страдает, эта боль ужасна, и он не поправится. Всему, что родилось на свет, когда-нибудь суждено умереть. Такова жизнь. Ты слышишь меня?

– А вдруг он не умрет, – пробормотал я.

– Допустим, он не умрет в течение следующего часа. Может быть, двух или трех. Возможно, он протянет еще одну ночь. Я даже готов допустить, что Бунтарь сумеет как-то продержаться еще сутки. Но он не стоит на ногах и едва дышит. Его сердце бьется с трудом, он в глубоком шоке.

Доктор Лезандер нахмурился, не замечая никакой реакции на моем лице.

– Если ты любишь Бунтаря, Кори, ты должен помочь ему уйти. Он не должен понапрасну страдать.

– Давай-ка лучше я подпишу, Кори, – предложил отец. – Такое решение принять непросто, я понимаю.

– Я могу… побыть с ним минутку наедине?

– Конечно. Только не трогай его, ладно? Он может укусить тебя.

– Да, сэр.

Как сомнамбула, я вернулся к месту своего кошмарного сна. Бунтарь все так же дрожал на столе из нержавеющей стали. Он скулил и плакал, его единственный глаз искал меня, хозяина, – того, кто может избавить его от боли.

Я заплакал. На этот раз слезы невозможно было сдержать, рыдания буквально сотрясали меня. Я упал на жесткий холодный пол и склонил голову, обхватив ее руками.

Крепко зажмурив глаза, я принялся молиться, чувствуя, как слезы горячими ручейками текут по моим щекам. Не помню, что в точности я говорил, но о чем просил – запомнил. Я умолял Всевышнего протянуть руку с небес, из рая, и оградить моего пса от СМЕРТИ, закрыть перед ним ее врата. Пусть СМЕРТЬ остается в своих владениях, хотя она может неистовствовать, визжать и выпускать когти, чтобы сцапать моего пса. Я умолял Всевышнего коснуться Бунтаря рукой и исцелить его, отвести от него СМЕРТЬ, выбросить ее, как мешок с костями, прогнать, как мокнущего под дождем нищего. Да, СМЕРТЬ голодна, я слышал, как она облизывает губы где-то в углу этой маленькой комнаты, дожидаясь поживы. Но рука Всевышнего способна заткнуть СМЕРТИ рот, выбить ей зубы и обратить в ничтожную, скулящую тварь с дурнопахнущими деснами.

Вот о чем я просил Господа. Я молился всем сердцем, желал этого всеми силами души и разума. Я чувствовал, как молитва исходит из каждой поры моего тела; я молился так, будто каждый волос на моей голове был посылающей радиосигналы антенной и каждый из них трещал от разрядов, и мой крик силой в несколько мегамиллионов ватт разносился по всему беспредельному космосу, достигая далеких ушей Всезнающего и Всемогущего.

Только ответь мне.

Умоляю.

Не помню, сколько я простоял так на коленях, молясь и проливая слезы. Может быть, десять минут, а может, и дольше. Я знал, что, когда встану, должен буду выйти туда, где меня ждали доктор Лезандер и отец, и сказать им…

И тут я услышал хрип, ужасный звук, с которым воздух ворвался в разорванные, полные крови легкие.

Подняв голову, я посмотрел на Бунтаря и увидел, что пес собирает все силы, чтобы подняться. У меня на затылке зашевелились волосы, по спине пробежал холодок. Бунтарь приподнялся на передних лапах, его голова моталась из стороны в сторону. Он завыл, и этот долгий ужасный вой пронзил меня, словно кинжал. Он повернул морду назад, будто собирался схватить себя за хвост, его единственный живой глаз блестел, а на морде с оскаленными зубами застыла улыбка смерти.

– Помогите! – заорал я. – Папа! Доктор Лезандер! Помогите, скорее!

Спина Бунтаря внезапно сильно изогнулась. Мне пришло в голову, что его истерзанный позвоночник не выдержит подобной нагрузки и сломается. Послышался странный шелест, похожий на шуршание семян в сосуде из высушенной и выдолбленной тыквы. После этого тело Бунтаря забилось в конвульсиях, он упал на бок и больше не двигался.

В комнату вбежал доктор Лезандер, следом за ним – отец.

– Отойди от него, – приказал доктор и положил руку на грудь собаки.

Потом он достал стетоскоп и послушал сердце Бунтаря. Приподнял веко здорового глаза собаки: тот закатился наверх, так что оставался виден только белок.

– Держись, приятель, – шепнул отец и взял меня за плечи обеими руками. – Нужно держаться.

– Ну что ж, – проговорил наконец доктор Лезандер, – думаю, что подписывать ничего уже не придется.

– Нет! – выкрикнул я. – Нет! Папа, нет!


– Пойдем домой, Кори.

– Но, папа, я жемолился! Я просил, чтобы он не умирал. Бунтарь не мог просто так взять и умереть.

– Кори. – Голос доктора Лезандера был тих, но тверд.

Я взглянул на него сквозь пелену горячих слез.

– Бунтарь…

Кто-то чихнул.

Мы все вздрогнули – звук оказался настолько неожиданным и громким, словно в гулком, выложенном кафелем помещении прозвучал взрыв. Потом кто-то тяжело и хрипло вздохнул.

Бунтарь привстал, из его ноздрей сочилась кровь и пена. Здоровый глаз метался по сторонам, он тряс своей ужасной головой, будто хотел стряхнуть с себя долгий тяжкий сон.

– Мне казалось, он… – начал было отец.

– Но онумер! – Доктор Лезандер был совершенно потрясен, его глаза расширились от удивления. –Майн… Господи боже мой! Эта собака была мертва!

– Бунтарь жив! – крикнул я. Шмыгнув носом, я широко улыбнулся. – Он жив! Я же говорил вам!

– Это невозможно! – потрясенно выкрикнул доктор Лезандер. – У него же перестало биться сердце! Он умер.

Бунтарь попытался встать на лапы, но у него не хватило сил. Потом сильно рыгнул. Я подошел к своему псу и дотронулся до теплого изгиба его спины. У Бунтаря началась икота; он припал головой к столу и принялся лизать холодную сталь.

– Он не умрет, – уверенно сказал я, перестав плакать. – Я молился, и смерть ушла от него.

– Я не могу… я не в силах… – начал было доктор Лезандер, но больше ничего не смог выговорить.

Дело № 3432 так и осталось неподписанным.

Бунтарь спал и просыпался, вновь засыпал и опять просыпался. Доктор Лезандер время от времени проверял его пульс и измерял температуру, записывая показания в журнал. Спустившись из кухни, миссис Лезандер спросила нас с отцом, не хотим ли мы чая с яблочным пирогом, и мы поднялись вслед за ней наверх, в кухню. Во мне укрепилась уверенность, что, пока меня не будет рядом, мой пес не умрет. Мы с отцом выпили по чашке чая с пирогом. Потом отец позвонил маме и сказал, что, похоже, Бунтарь выживет, а мы скоро вернемся домой.

Между делом я забрел в каморку рядом с кухней, где на крючках, вбитых в потолок, висели четыре птичьи клетки, а в собственной клетке безостановочно носился в колесе хомяк. Из птиц там жили канарейка и длиннохвостый попугай, две другие клетки были пусты. Канарейка сладкозвучно запела. Вошла миссис Лезандер с пакетиком птичьего корма.

– Покормишь наших пациентов? – спросила она.

Я ответил согласием.

– Только давай им понемножку. Они еще не совсем поправились, но скоро им должно полегчать.

– Кто их хозяева?

– Попугайчика принес мистер Гровер Дин. А владелица этой милой канарейки – миссис Юдит Харпер.

– Миссис Харпер? Моя учительница?

– Да, совершенно верно.

Наклонившись вперед, к клетке с канарейкой, миссис Лезандер стала издавать тихие чмокающие звуки. Они звучали странно, поскольку исходили от женщины, чье лицо более всего напоминало морду лошади. Увидев корм, канарейка принялась осторожно выбирать себе семена.

– Ее зовут Колокольчик. Привет, Колокольчик, ты мой ангел!

У Луженой Глотки есть канарейка по имени Колокольчик! Вот это да! В голове не укладывается.

– Больше всего на свете я люблю птиц, – сообщила мне миссис Лезандер. – Они так добры и доверчивы, так близки к Богу. Только посмотри на них, на моих крылатых друзей!

Проводив меня обратно в гостиную, миссис Лезандер показала мне набор из двенадцати сделанных из керамики и раскрашенных вручную птичек, аккуратно расставленных на пианино.

– Я привезла их с собой из Голландии, – сказала она. – Сколько я себя помню, они всегда были со мной, эти маленькие птички.

– Они очень красивые.

– Они не просто красивые. Глядя на них, я предаюсь приятным воспоминаниям: я вижу Амстердам, каналы и тюльпаны – тысячи тюльпанов, распускающихся весной.

Миссис Лезандер взяла в руку керамическую малиновку и указательным пальцем погладила ее алую грудку.

– Когда мы бежали, мне пришлось в спешке укладывать чемоданы, и мои птички разбились. Но я склеила их снова, собрала буквально по кусочку. Видишь, Кори, трещины почти незаметны.

Миссис Лезандер показала мне вблизи, как она склеила их.

– Я тоскую по Голландии, – проговорила она. – Очень тоскую.

– Вы собираетесь туда вернуться?