Жизнь как роман
Часть 7 из 9 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Роман Озорски (род. 1965 г.)
Часы Patek Philippe. Вечный завод, арт. 3940G. Подарок французскому писателю от жены по случаю выхода весной 2005 г. его романа «Исчезающий человек». На крышке гравировка: «Ты – и покой, и смятение моего сердца».[См. Ф. Кафка «Письма к Фелиции»]
– Том Бойд (род. 1970 г.)
Ноутбук PowerBook 540с, подарок подруги калифорнийского писателя Кароль Альварес, на котором он написал первые два тома «Трилогии ангелов».
– Флора Конвей (род. 1971 г.)
Розовая бархатная тапочка с помпоном. С правой ноги. Принадлежала дочери писательницы Кэрри, загадочно исчезнувшей 12 апреля 2010 г.
6.
– Кто хозяин магазина? – спросила я, отрывая взгляд от экрана.
– Некто Шатан Богат. Проходимец, несколько раз был осужден за торговлю подделками.
– Ничего удивительного. Держу пари, что большинство этих предметов – ненастоящие. Тапочка моей дочери – и подавно. Все это чепуха, Рутелли.
– ФБР тоже так считает. Но чтобы убедиться в своей правоте, им придется допросить Шатана Богата.
За несколько минут радостное волнение сменяется унынием. Сенсация оказалась дутой. Я не смогла скрыть от Рутелли свое разочарование.
– Я пойду, Флора. Простите, что поманил вас ложной надеждой.
Я сделала вид, что не так уж огорчена, и поблагодарила его за старания. Прежде чем уйти, он настоял, чтобы я отдала ему «ручку Вирджинии Вулф» для лабораторного анализа.
Оставшись одна, я снова испытала острое желание исчезнуть. Раствориться. Нырнуть так глубоко, чтобы никто уже не мог поднять меня на поверхность. Для этого я прибегла к тому же ритуалу отключения, что накануне: откупорила бутылку вина и запила вином успокоительное. Потом достала школьную тетрадь и пожалела, что отдала Рутелли ручку, хотя знала, что все, чем набита моя голова, – самообман, игра воображения. Правда, у меня остался флакон с чернилами. С ВОЛШЕБНЫМИ ЧЕРНИЛАМИ. Открыв флакон, я обмакнула указательный палец в густую жидкость с оранжевым отливом и так, пальцем, написала на тетрадном развороте кривыми лохматыми буквами:
ХОЧУ ОПЯТЬ УВИДЕТЬ КЭРРИ ЗА ЧАС ДО ЕЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ
Моя мысль закружилась по магическому кругу: у меня затеплилась нелепая надежда, что этот ритуал откроет окошко в прошлое, перенесет меня в день исчезновения дочери. Под действием своего усыпляющего коктейля я долго бродила по квартире, потом рухнула на кровать. За окнами наступила ночь. Комната и мое сознание погрузились в темноту. У меня путались мысли. Реальность искривилась, в темных углах забрезжили странные картины. Передо мной возник лифтер, вроде тех, что служили когда-то в больших отелях, – в алой расшитой ливрее с золотыми пуговицами и галунами, а главное, со страшной головой: удлиненной, с уродливыми ушами и огромными кроличьими зубами.
– Учтите, что бы вы ни предприняли, финала истории вам не изменить, – предупреждает он меня, открывая решетчатую дверь лифта.
– Я писательница, – отвечаю я, входя в кабину. – Финал определяю я сама.
– В своих романах – может быть, но не в реальной жизни. Писатели силятся управлять миром, но мир иногда сопротивляется.
– Не пора ли спускаться?
– Вам в тридцать шестое подземелье? – осведомляется он, закрывая двери.
4. Чеховское ружье
За все в жизни надо платить, только смерть бесплатна, но и она имеет стоимость – вашу жизнь.
Эльфрида Елинек. Перед закрытой дверью
1.
День чудесный, прозрачный и солнечный, как часто бывает в Нью-Йорке весной. Холл школы Монтессори в Маккаррен-парк залит солнцем. Некоторые родители, томящиеся в коридоре, не снимают темные очки. Резко распахивается одна из дверей, и из класса вываливаются, радостно смеясь, два десятка ребятишек от трех до шести лет. Я ловлю на лету Кэрри, и мы выходим на улицу. У нее хорошее настроение, отсюда решительный отказ сесть в коляску и желание шагать рядом со мной. Каждые три шага Кэрри останавливается, поэтому до лавки Марчелло на углу Бродвея мы добираемся целых полчаса. Кэрри очень тщательно выбирает фруктовое пюре и вафельные трубочки с лимоном, чтобы по пути в «Ланкастер» все это проглотить.
– У меня кое-что для тебя припасено, красавица, – обращается к ней Тревор Фуллер Джонс, наш новый привратник, когда мы входим в вестибюль.
Он протягивает Кэрри медовый леденец с кунжутом и берет с нее слово, что она не сразу его слопает. Потом говорит, что ей ужасно повезло с мамой-сочинительницей, наверняка рассказывающей ей перед сном чудесные сказки.
– Раз вы такое говорите, значит, не открывали ни одного моего романа.
– Что верно, то верно, – соглашается Тревор, – с этой работой у меня нет времени на чтение.
– Вы не уделяете времени чтению, Тревор, это разные вещи, – отвечаю ему я, прежде чем закрываются двери лифта.
Мы с Кэрри следуем привычному ритуалу: я поднимаю ее, чтобы она сама нажала кнопку нашего, последнего этажа. Кабина с железным скрежетом ползет вверх; мы обе давно уже не пугаемся этого звука.
Войдя в квартиру, Кэрри, помня правила хорошего тона, первым делом переобувается в розовые тапочки с помпонами. Потом идет за мной и смотрит, как я ставлю на проигрыватель пластинку – вторую часть концерта соль мажор Равеля, – хлопая в ладоши в предвкушении музыки. Несколько минут она держится за мой подол, дожидаясь, пока я развешу белье после стирки, потом требует поиграть с ней в прятки.
[Меня колотит, я чувствую, что эта реконструкция недолговечна, как мыльный пузырь. Я боюсь, что окно в прошлое внезапно захлопнется и я не успею узнать что-то важное.]
– Хорошо, милая.
– Иди в свою комнату и считай до двадцати!
Кэрри меня провожает, чтобы убедиться, что я действительно отвернулась к стене и закрыла глаза.
– Не жульничай, мама!
И она бежит прятаться.
Я, закрывая ладонями глаза, принимаюсь громко считать:
– Раз, два, три…
Слышу осторожные шажки Кэрри по паркету. Она покидает комнату, и у меня сжимается сердце.
– …четыре, пять, шесть…
Под хрустальные ноты адажио я слышу, как она пересекает гостиную, толкает наше стильное кресло, стоящее посреди гостиной. Я потрясена, обессилена, музыка гипнотизирует, повергает в прострацию.
– …семь, восемь, девять…
Я открываю глаза и заглядываю в гостиную в тот самый момент, когда Кэрри сворачивает в коридор. Я не должна терять ее из виду. Чтобы ее не спугнуть, я продолжаю считать:
– …десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать…
Я тоже пересекаю гостиную. Солнце, заслоненное небоскребами, заливает все нереальным светом. Квартиру окутывает мерцающая вуаль. Я осторожно, стараясь остаться незамеченной, выглядываю в коридор.
– …четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать…
Кэрри открывает своими маленькими ручками хозяйственный чулан и у меня на глазах залезает внутрь. Не может быть! Я двадцать раз шарила в этом проклятом чулане.
– …семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…
Я, щурясь, с замиранием сердца крадусь по залитому светом коридору. Истина совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки.
– Двадцать.
Я распахиваю на себя дверцу чулана, мне в глаза сыплется золотая пыль. Закручивается слепящий амбровый тайфун, в нем проступает силуэт человека-кролика в одежде швейцара. Его уродливый рот открывается, и я слышу:
– Что бы вы ни делали, вам НИКОГДА не изменить конец истории!
И он разражается гадким смехом.
2.
Я рывком проснулась и в испуге подпрыгнула. Оказывается, я лежала поперек кровати. В комнате было нечем дышать. Я встала, чтобы прикрутить отопление, и немедленно улеглась опять. Горло пересохло, веки распухли, виски сдавило как обручем. Кошмар, превзошедший живостью реальность, оставил меня растерянной и почти бездыханной, как после целой ночи отчаянной беготни. Я пролежала еще четверть часа, но мигрень не унялась, а только усугубилась, сделалась нестерпимой. Пришлось заставить себя встать, добрести до ванной и проглотить две капсулы диклофенака, запив несколькими стаканами воды. Шею парализовало, пальцы скрючились, как при артрите, пришлось разминать их ладонями. Так не могло продолжаться.