Женщина-отгадка

Что-то прошипев, уехала к себе Люська. Нана мыла посуду.

– Останешься? – спросил Борис.

Ехать в ночь в свою хибару Нане не хотелось. Она легла в Терезиной спальне. Ночью к ней пришел Борис. Утром Нана проснулась – рядом лежал чужой человек. Слипшиеся редкие волосы на выпуклом лбу, хрящеватые уши, полуоткрытый рот. Нана умылась холодной водой, съела яблоко, оделась и ушла, не попрощавшись, понимая, что в этот дом она больше не вернется. Квартира без Терезы казалась холодной и чужой.

Через три дня Нана вспомнила про кольцо и поехала на Арбат.

– Чем порадуете? – с сарказмом осведомился старый плешивый ювелир с моноклем в глазу.

Она протянула кольцо в узкое окошечко. Ювелир поднес его к глазам и хмыкнул:

– Это не ко мне, это в галантерею напротив. – И небрежно бросил кольцо в металлическое блюдце. Оно жалобно звякнуло.

– В каком смысле? – не поняла Нана.

– Это подделка, стекло, дерьмо, короче, – ответил он ей.

– Вы ошибаетесь, – горячо заверила его Нана. – Это старинный бриллиант, четыре карата, наследство от тетушки, посмотрите внимательнее, – убеждала его Нана.

– Ваша тетушка – большая шутница, – засмеялся ювелир. – Веселится, поди, на том свете, глядя на вас. Я тут сорок лет сижу и стекляшку от бриллианта отличать научился, слава богу. Так что привет вашей остроумной тетушке, дорогая наследница, – острил он.

Нана вышла на улицу. Сначала она решила заплакать и горько пожалеть себя и свои убитые годы, а потом ей стало смешно и легко. Как-то сразу смешно и легко одновременно.

Она посмотрела на часы и заспешила. Билетные кассы могли закрыться на обед. Билет в Тбилиси она взяла на следующий день. Кольцо сначала хотела выбросить, а потом передумала – все же память о Терезе. Прилетев, она поймала такси и назвала адрес. Они ехали по знакомым улицам, и она попросила шофера ехать потише и с удовольствием болтала с ним обо всем – на родном языке. Обычно немногословная, никак не могла остановиться. Она открыла дверь в квартиру, зашла в свою комнату и села на диван. Там было все по-прежнему, только сильно пахло пылью. Нана встала и распахнула настежь окна. Ворвался свежий ветерок, и запахло весной. Она не стала разбирать чемодан, только поменяла теплую куртку на легкий плащ и, быстро сбежав по ступенькам, вышла на улицу, остановила попутку и быстро доехала до знакомого дома. Там было все по-прежнему – тихой окраины, слава богу, не коснулись перемены. Она подошла к знакомой двери, и у нее перехватило дыхание. Потом она толкнула дверь рукой. В комнате было тепло и горели толстые белые свечи. За столом сидел Ираклий и кусачками ломал крупные куски цветной смальты на осколки. Он поднял глаза и увидел Нану. Она стояла в дверном проеме, не решаясь войти.

– Гамарджоба, Нанули! – сказал Ираклий. – Тебя так долго не было! Ты потерялась в лесу? Заблудилась? – усмехнулся он.

– Да, Ираклий, я потерялась и заблудилась, – ответила Нана. Грузины умеют говорить иносказательно и красиво. Древняя культура тостов и застолий.

– Хорошо, что пришла, – кивнул Ираклий. – Я соскучился. И очень хочется есть. Лаваш принесла?

– Нет, – ответила Нана. – Я очень торопилась. Сейчас я все принесу, сбегаю в магазин.

– Он за углом, Нана, помнишь дорогу? Смотри опять не заблудись. Искать тебя у меня времени нет. – Он внимательно посмотрел на Нану.

– Я помню дорогу, Ираклий. И вряд ли опять заблужусь. Не волнуйся, – тихо ответила Нана. Она подошла к Ираклию, провела рукой по его голове и увидела тонкую серебристую прядь у него в волосах. Она вышла на улицу и неспешно пошла известным маршрутом. Ярко светило солнце. В лавке зеленщика она купила яркую, пеструю зелень, у булочника взяла ноздреватый, обжигающий лаваш, а шашлычник на углу ссыпал ей в бумажный пакет молодое, сочное и горячее мясо. Она медленно шла по улице, и душа ее была наполнена радостью и покоем. «Все возвращается на круги своя», – подумала Нана. И ощутила огромное, непомерное счастье. Такое, какое бывает только в детстве.





Вруша




То, что по рождению ей была дана такая фамилия, было, видимо, не случайно. Знак судьбы. Ее странной и путаной судьбы. Итак, фамилия ее была довольно редкая – Вистунова. И конечно же, очень скоро она превратилась в Свистунову – оно и понятно. Боже, какая же она была врушка! Конечно, врут все – в той или иной степени. В основном по необходимости и в зависимости от ситуации. Она же врала по вдохновению, без остановки, по любому поводу и, главное, без оного. На абсолютно ровном месте. Врала так легко и неприхотливо, как другие дышат или молчат. Ложь ее была бесполезна, беспричинна и так откровенно нелепа и смешна, что можно было вообще-то задуматься о каком-то странном врожденном пороке сознания.

Звали ее Лида. К нам в школу она пришла классе в третьем или четвертом, точно не помню. Была довольно хорошенькая, если, правда, внимательно приглядываться, – длинная, худенькая, довольно угловатая, как, впрочем, большинство высоких и тонконогих девочек, с короткими темными прямыми непослушными волосами, красиво вздернутым носом и большими, редкого и странного бирюзового цвета глазами. Взгляд у нее был слегка встревоженный и настороженный, но это довольно быстро прошло, и уже на первой перемене вокруг нее столпилась стайка девчонок. Всем было любопытно – кто она, откуда, что за штучка. И Лида Вистунова уже вовсю заливалась соловьем. Шепотом и с придыханием она сообщила (страшная тайна), что отец ее разведчик и что их семья только-только вернулась из Латинской Америки (откуда – не уточнялось), где они прожили много-много лет и где, собственно, она, Лида, и выросла. Все слушали открыв рот. Только умная Попова хмыкнула, оглядев Лидкины простые колготки в резинку и туфли из «Детского мира», и желчно осведомилась, не в Латинской ли Америке куплены эти предметы ее туалета. И еще что-то добавила по поводу легкой промышленности стран капиталистического мира. Попова была умна не по годам.

А вот Лида ничуть не смутилась. Она внимательно оглядела язвительную Попову и сказала, что ее родители считают, что в школе лучше не выделяться, а быть как все. Как большинство. Попова ничего не ответила, только криво усмехнулась, а все мы тут же и безоговорочно поверили новой подруге. Да что там поверили – мы ее сильно зауважали. Ну кто бы из нас смог напялить страшные (брр!), коричневые, растянутые на коленках уродцы, если в шкафу лежат тонкие эластичные и цветные? На следующей переменке Лида вдохновенно рассказывала еще и о том, что побывала она и в Лондоне, и в Париже и заезжала, кстати, и в Стокгольм, и в Прагу – вместе с папой, у которого были туда командировки.

– Врет, – уверенно отрезала Попова. – Семью берут только в долгосрочку. – Так называлась длительная, длиною в два-три года, командировка. – А ни в какие краткосрочки никто ни жен, ни уж тем более детей точно не берет. Да и потом, ну нет в ней никакого лоска. А загар? Где загар, если она только что оттуда приперлась?

Мы послушали умную Попову и почти согласились с ней. Хотя мне все это было все-таки странно. Вообще-то я считала: зачем врать без причины? Все равно это когда-нибудь раскроется, и будет стыдно. Опыт уже был. И почему-то эта Лидка Вистунова мне сразу стала как-то неинтересна. Свиту свою она все же собрала – человек из пяти-шести. Они смотрели ей в рот и были ее горячими поклонницами. Но задушевной подруги у нее все-таки не появилось. Была она довольно толковой – треплется на уроке на задней парте, а поднимут – секунду смотрит на доску, тут же въедет в тему и бойко так, на твердую четверку, отбарабанит. Да, про маму она рассказывала, что та из балетных, но карьера не сложилась, так как ей приходится мотаться по миру с отцом. И еще было что-то про бабку, то ли циркачку под куполом, то ли оперную певицу. Уже не помню. Правда, домой к себе она никого ни разу не позвала. И день рождения свой не справляла. На школьные собрания ее родители не ходили, да и у учителей особых претензий к ней не было.

В ее наиглупейшем вранье я вскоре убедилась, придя от этого в полное недоумение и почему-то испытав чувство неловкости и даже стыда. За нее, разумеется. А дело было вот как. Что-то потекло в ванной комнате – то ли кран, то ли труба, и мама вызвала водопроводчика. Пришел какой-то дядька, внешне – хмырь хмырем: тощий, мосластый, в грязной спецовке. Повозился с поломкой и под занавес попросил попить воды. А заодно и поинтересовался, в какой я учусь школе. Я ответила. Он сказал, что в той же школе у него учится дочка, зовут Лидкой, примерно моих лет.

– А фамилия вашей Лиды как? – спросила я, почти уверенная в ответе.

Он сказал. Все совпало. Разведчик предстал в образе сантехника. Видимо, внедрялся. Очередное сложное задание. Глупо и смешно. И мне почему-то сделалось неудобно. Держать в себе Лидкин обман я не стала, хотя и по школе не понесла. Сказала только Поповой. Та удовлетворенно посмеялась и при случае что-то вставила по поводу разведчика-сантехника. Не в открытую, а так, намеком. Почему-то мы обе смутились. А вот Лидка совсем нет. Она даже не покраснела и тут же выдала, что, типа, по службе много чем ему приходится заниматься. Вот так-то. В общем, все как я и предполагала. Все, оказывается, просто. У нее все на голубом глазу. А дуры – мы с Поповой. Дуры и сплетницы. Потом я увидела Лидкину мать. Опознала я ее по отцу, вместе с которым они сдавали пустые молочные бутылки в приемном пункте при магазине. Мать ее была худа, сутула, неопрятна, в выношенном пальто и стоптанных донельзя сапогах. В общем, тетка, сильно прибитая жизнью – сильнее не бывает. Балерина, даже бывшая, в ней никак не угадывалась. Одним словом, с Лидкой мне было все ясно, и интереса для меня она не представляла никакого.

Впрочем, поклонницы оставались у нее до окончания школы, правда, ряды их сильно поредели. Было смешно смотреть, как на переменках ее окружала чахлая стайка самых серых и неинтересных девиц, и Лидка вдохновенно им «ездила по ушам». На выпускной она явилась в умопомрачительном наряде, сразившем всех поголовно – и учителей, и учеников, и родителей. На ней были широченные – дань моде – полосатые красные брюки (что-то типа матрасной ткани), белая гипюровая блузка и шелковый красный мужской галстук. Все это было довольно нелепо и смешно, но Лидка Вистунова добилась главного – обратила на себя всеобщее внимание и выделилась из толпы. Цель была достигнута. Свою минуту славы она получила. Кстати, ее родителей на выпускном не было, а было какое-то объяснение, что они не смогли пропустить важный прием в каком-то там посольстве. Разведчик на приеме в посольстве! Мы с Поповой в голос заржали. Наверняка на вечер она их просто не пустила – они явно бы подпортили ее сногсшибательный выход. В физкультурной раздевалке, куда мы сбились тайно покурить, Лидка заявила, что скоро за ней заедет любовник. На черном «Мерседесе». «Мерседесов» тогда в Москве было от силы несколько штук, да и то у очень знаменитых людей. Когда Попова спросила, чем занимается ее любовник, Лидка бросила на нее презрительный взгляд, выпустила длинную струйку дыма и сказала, что до этой информации Попова еще не доросла. Через пару часов она бросила всем «чао» и выпорхнула на улицу. Мы высунулись в окно. За углом стояли видавшие виды красные «Жигули».

– Больная на голову, – коротко бросила Попова. – И охота ей брехать?

Я кивнула.

Из актового зала послышалась наша любимая песня – «Отель „Калифорния“», и мы поспешили туда. Под эту песню можно было танцевать даже с недоумками-одноклассниками и мечтать при этом о прекрасных принцах.

После окончания школы все изменилось. Жизнь разводила нас и ставила на место – хорошо, если на свое. Школьные дружбы постепенно иссякали, связи прерывались, что вполне естественно. А мы с усилиями и молодым упорством пытались вписаться во взрослую жизнь. Я поступила в медицинский, а моя подружка Попова выбрала педагогику. С ней, единственной из класса, я регулярно держала связь. Поначалу мы еще с интересом выясняли, кто куда поступил, кто провалился, а кто уже успел выскочить замуж. А вот про нашу врушу Свистунову слышно не было НИ-ЧЕ-ГО. Как в воду канула. Нет, не так. Какие-то слухи о ней все же витали: то она поступила в Ярославле на актерский, то вышла замуж за моряка-подводника и укатила с ним на Север, то вроде собирается замуж за югославского певца, то за студента-араба. Кто-то пустил слух, что она работает в морге – гримирует покойников и зарабатывает какие-то немыслимые деньги. Короче говоря, правды не знал никто. Видимо, правда и Лидка были понятиями несовместимыми.

Первый сбор случился у нас на десятом году после окончания школы. Пришли в основном те, у кого жизнь на тот момент сложилась более или менее успешно. Были окончены вузы, впереди маячили диссертация и карьера, росли дети. Кто-то даже успел повторить брак, и это тоже считал достижением. После окончания педа моя подруга Попова вернулась в нашу школу – теперь она вела у старших классов химию. Тогда еще мы были молоды, амбициозны, полны сил и надежд, безапелляционно и резко судили, припечатывали определениями и твердо верили в удачу. Оживленно перебивая, доложив друг другу о своих достижениях и планах, мы стали поименно перебирать отсутствующих. Вспомнили и про нашу врушу. И опять ничего не сходилось – настолько слухи о ней были разноречивы, разнообразны и нелепы. Нелепы настолько, что верилось практически в любую версию. И, как водится, опять никто не знал правды. Правды, которую сама Лидка ни в грош не ставила и которой упрямо пренебрегала. Натрепавшись вволю и потешив самолюбие, мы с удовольствием расстались еще на добрый десяток лет. Впрочем, класс у нас никогда не был особенно дружным.


С годами поубавилось и спеси, и надежд – поровну. На следующую встречу однополчан (нам тогда было уже к сорока) мы с Поповой собирались более тщательно, и у нас были на это основания. Во-первых, мы дружно решили похудеть. Хотя бы килограмма на два-три. Постановили не есть сладкого и не ужинать. Попова жаловалась, что у нее совсем нет времени, даже на парикмахерскую.

– Найдешь, – уверила ее я.

Потом мы обсуждали наряды. Пойти, как всегда, было не в чем. Обычная проблема. В гардеробе имелась только удобная повседневная одежда – брюки, свитера, сапоги без каблуков.

– Ну не покупать же вечернее платье, – убийственным голосом твердила Попова.

Та же песня была и про сапоги на каблуках. И еще про выходную и изящную сумочку. Ходили-то мы с баулами – мама не горюй: и удобно, и пара пакетов молока туда влезет. Но в итоге все как-то образовалось. Сапоги на каблуке я все-таки купила – должны же быть у приличной женщины хотя бы одни приличные выходные сапоги. Еще я купила красивую шаль цвета спелой сливы, с серебристой ниткой и кисточками, способную украсить любой, самый строгий, свитер. А элегантную узкую лаковую сумочку я одолжила у подружки Ирки. Ирка была просто сумочный маньяк – этого добра у нее было навалом, на все случаи жизни. Оставались только стрижка с мелированием и маникюр, ну, с этим я справлюсь сама. Попова тоже вышла из положения: платье одолжила у сестры, сапоги – у соседки. Итак, мы были вполне готовы предстать на всеобщее обозрение и обсуждение.

Бывшие одноклассники оказались уже не вполне узнаваемы. Увы! Имелись среди нас и люди успешные, многого добившиеся, прошедшие через все адские круги становления капитализма со звериным оскалом, и состоявшиеся люди науки, и даже один довольно известный политик, этакий «думский» молодец в костюме за пять тысяч баксов, естественно, радеющий за бедный российский народ. Пришел и спившийся, потерянный и когда-то подававший большие надежды местный плейбой, непонятно для чего представший перед нами в своем жалком виде. Девочки, ставшие уже вполне тетками, с гордостью демонстрировали фотографии своих отпрысков, а одна из нас уже была бабушкой. Не пришли, видимо, те, у кого уж совсем не сложилось в этой жизни, и, наверное, те, кто взлетел слишком высоко. Не было среди собравшихся и Лиды Вистуновой. Никто этому не удивился, но все же вспомнили о ней. И опять показалось, что речь идет о совершенно разных людях, как минимум о десяти, а не об одном человеке. Впрочем, когда дело касается нашей вруши… Кто-то утверждал, что она спилась и закончила свою недолгую жизнь в канаве, кто-то вспомнил, что слышал вроде, будто у нее все хорошо и даже отлично и что она замужем за небедным человеком и родила ему троих детей. Кто-то опроверг и это, заявив, что знает точно – Лидку увез турок или перс, и сгинула она в гареме, так что концов не найдешь. Кто-то утверждал, что Лидка все же вышла замуж за подводника и стала ему верной женой, живет где-то на Севере, в крошечном военном поселке. Также прозвучала версия, что она содержит в Америке что-то типа борделя, и еще уж совсем неправдоподобная, что она здесь, в Москве, и служит в серьезных госструктурах, и что она там не последний человек, из «серых кардиналов», и посему ее имя – конечно же! – не на слуху. Кто-то неуверенно вспомнил, что слышал о том, что попала она в жуткую аварию, повредила позвоночный столб, обезножела и живет сейчас в каком-то богом забытом интернате. В общем, обычная история – одна сплошная мистика. Но не слишком ли много для одного человека? Впрочем, скоро забыли и о ней – нам было о чем поговорить. «Господи, – подумала я, – вроде все уже давно чужие люди, но пахнуло детством, юностью, и мы, замученные жизнью и проблемами, стали опять интересны друг другу. Правда, на какие-нибудь два-три часа». Из школы мы вышли вдвоем с Поповой. На улице было совсем темно. Осторожно перебирая ногами на непривычно высоких каблуках, мы медленно пошли к метро.

– Еще лет десять никого из них увидеть не захочу, – сказала Попова. Я с ней согласилась. Мы с удовольствием перемыли косточки бывшим одноклассникам и заключили, что все очень постарели. Про самих себя мы старались не думать.

– А знаешь, – продолжала Попова, – вот на кого я бы с удовольствием посмотрела, так это на Вистунову. А так – ну их всех на фиг.

И я опять с ней согласилась.

В метро мы расцеловались и клятвенно пообещали друг другу встречаться хотя бы раз в полгода. И почти поверили в это. Прошло еще несколько лет. С Поповой мы опять не встречались, но зато исправно общались по телефону. Теперь это были больше разговоры про здоровье, дачные участки и проблемы уже совсем выросших детей. Теперь уже они женились и разводились. А мы хоронили родителей и – увы! – своих ровесников. Сами мы уже почти успокоились – страсти и любовные истории остались далеко позади, зато появились болячки и проблемы, решать которые с годами почему-то становилось все труднее и труднее. Или просто мы так воспринимали свою жизнь? Не знаю. Но мы уже смирились со своими браками, принимая их не как неудачу или невезение, а просто как данность. У всех в дому по кому, что говорить. А если оглянуться, посмотреть вокруг, то собственный ком уже не кажется таким многопудовым. Да и коней на переправе не меняют, так как сама эта переправа оказалась – будьте любезны! В общем, мы стали мудрее – это точно. А мудрость, как известно, помогает жить. Если не мешает. Но каждый из нас, о ком стоит вообще говорить, все же попытался найти себя. Кто-то со всеми потрохами окунулся в бизнес или с удовольствием (или без) погряз в хозяйстве и внуках, другие с головой ушли в религию, кое-кто оттягивался в творчестве. Как-то в начале лета мне позвонила старая приятельница, почти подруга, Лариса и пригласила на свадьбу младшей дочери. С этой Ларисой в последнее время мы общались довольно редко. Дело тут не в потере взаимного интереса, а просто так бывает – жизнь разводит. Ее семье тоже досталось в лихие годы. Муж ее в начале девяностых очень быстро и высоко поднялся, впрочем, в те времена это было не слишком сложно – сложнее оказалось на этой высоте удержаться. Тогда у Ларисы появились и огромная квартира с дорогущим ремонтом, и шикарные машины, и шубы, и бриллианты без числа, и поездки по миру. Надо сказать, что деньги их с мужем не скурвили – они оставались нормальными людьми. А потом случилось то, что случилось, – они потеряли все. Тотально. Резко и сразу. И даже была история с прокуратурой и следствием, но, слава богу, обошлось. Лариска с мужем не развелась, не сбежала, хотя ему светил приличный срок, а вместе с ним достойно и мужественно переживала эти черные дни. Ушло все: квартира, машины, загородный дом, шубы, цацки. Лариска тогда подрабатывала: убирала квартиры. И в то время они пришли к Богу. Как это произошло, мне неведомо, но вполне понятно. Однажды Лариска сказала, что если они вылезут, то она будет считать, что это она вымолила у Бога. Это ее право. Все приходят к этому по-разному. Сейчас у них все хорошо. Тьфу-тьфу. Никаких богатств уже нет и в помине, но есть мир, любовь и покой в душе. А разве бывает что-нибудь ценнее? У Ларискиного мужа какой-то невеликий бизнес – он нашел силы начать все с нуля. Они купили себе славную и уютную избушку в маленьком подмосковном старинном городке, в зеленом месте, в десяти минутах ходьбы от действующего монастыря, развели цветник и огород и вполне счастливы. Лариска говорит, что на воздухе отступили болячки, успокоились нервы и что вообще жить в таком намоленном месте – счастье и покой. Сначала они выдали замуж старшую девочку, а сейчас настала очередь младшей. Свадьбу решили играть там же: во-первых, венчание в маленьком уютном местном храме, во-вторых, лето, воздух, река, природа, шашлыки – понятное дело. Меня пригласили и на венчание, и на обед.

– Места у нас сказочные – русская Швейцария, сосны, река, монастырь. Ты ведь бывала в наших краях? – спросила подруга.

– Приезжала когда-то, сто лет назад, еще в советские времена, правда, помню все плохо.

– Все вспомнишь, как увидишь, хотя, конечно, все изменилось, – уверяла Лариса.

В назначенный день я поехала к ним. Накануне всю неделю шли дожди, а тут выглянуло солнце и осветило молодую и промытую свежую листву.

Невеста, Ларисина девочка, была свежа и прекрасна, впрочем, как и положено невесте. Жених тоже вполне был хорош – молод, строен, с хорошим блеском в глазах. Славные ребята, дай им Бог. Только почему-то мелькнула мысль, что у нас-то все в прошлом, все пронеслось, пролетело, но это не зависть, не приведи господи – какая уж тут зависть к почти собственным детям! – просто констатация факта. Я в первый раз присутствовала на венчании и ощутила и торжественность момента, и какую-то истинность происходящего, что ли. После церкви все отправились к дому, а я шепнула Лариске, что чуть-чуть прогуляюсь по городу, который, к счастью, как мне показалось, совсем не изменился. Мне захотелось немного побыть одной, вспомнить юность – когда-то я приезжала сюда со своим молодым человеком, в которого была отчаянно влюблена и вроде бы даже собиралась замуж, если мне не изменяет память. В общем, что-то ностальгическое, короче говоря. Вот такое настроение. Я прошлась по старому центру, где еще вполне сохранились прежние здания и домишки, купила в киоске реабилитированное эскимо на палочке – тоже из прежних лет – и взгрустнула: где ты – ау! – моя юность и мой пылкий ясноглазый мальчик? Где? Где-где, где положено. И мальчика уже нет, а есть наверняка лысый и пузатый дяденька, да и я уже вполне себе тетенька, не будем вдаваться в подробности. Но хватит грустить, пора двигаться в сторону свадебного шатра – я посмотрела на часы. Дорожка вывела меня к монастырю, о котором мне говорила подруга. Зайду, решила я. Моего отсутствия на торжестве никто не заметит, народу там и без меня полно. Монастырь был вновь действующий, пока еще восстановленный только частично, но все же величественный и прекрасный. Стоял он на пригорке, откуда открывался дивный вид на городок, реку и лес. По территории ходили монахи с серьезными и одухотворенными лицами, в основном совсем молодые. Я зашла в маленькую церквушку и поставила свечи за здравие Ларисиных детей – раньше я этого никогда не делала. На душе было и грустно, и светло. Все-таки есть в этом и покой, и отдохновение, и успокоение. В общем, я поняла людей, приходящих сюда для облегчения души. Жаль, что у меня с этим вопросом как-то не решено. Для себя самой, разумеется. Все сложно, запутанно и непонятно, и что-то не пускает. Или я отношусь к этому слишком ответственно. Поди разберись. Я вышла за ворота монастыря, присела на перевернутый ящик, оставшийся, видимо, от околоцерковных нищих попрошаек, и закурила, настроенная на лирический и философский лад.

– Не узнаешь? – услышала я хрипловатый женский голос.

Я оглянулась и увидела худую женщину непонятных лет в матерчатых туфлях и темной косынке, повязанной низко, почти на глаза.

– Не узнаешь? – настойчиво повторила она.

Я вглядывалась в сухое бледное лицо с узким небольшим ртом и светлыми потухшими глазами.

– Нет, извините. – Я отрицательно покачала головой. – Видимо, вы что-то путаете, по-моему, мы незнакомы.

– Ну… – Она стянула платок, и я охнула:

– Лидка Вистунова! Неужели ты?

– Дошло наконец. – Она хмыкнула. Господи, это действительно была она, наша вруша. Хотя узнать ее было довольно сложно.

– Столько лет прошло, извини, – оправдывалась я за неловкость.

– Да чего там. – Она махнула рукой. – Я понимаю, узнать меня непросто. – Она замолчала, а я лепетала:

– Косынка, понимаешь, ну, ни бровей, ни глаз не видно.

– Не в косынке дело, – опять усмехнулась она. – Не косынка меня изменила, а жизнь. – Она отвела глаза. – Ну, как живешь? Судя по тебе, – она кивнула, оглядев меня, – все в порядке.

– Слава богу, – ответила я, почему-то смущаясь. – Сын, муж, работа, не без проблем, разумеется, – отчитывалась я, – но, в общем, грех жаловаться, бывает хуже.

– Бывает, – согласилась Лидка и попросила сигарету.

– Ну а у тебя-то как? Ничего про тебя неизвестно, только слухи какие-то мутные ходят.

– Мутные, – кивнула она.

Я посмотрела на часы.

– Спешишь? – спросила она.

– Да нет, все нормально, – ответила я, кривя душой. Мне-то, конечно, уже надо было поторопиться.

Она молча, жадно курила и смотрела в сторону. Надо было как-то выбираться из этой ситуации.

– А ты приехала сюда или живешь поблизости? – наконец спросила я.

– Живу, – кивнула она. – Снимаю комнату у бабульки и живу круглый год. Хожу сюда, помогаю чем могу, всякие мелкие дела: полы мою, подсвечники чищу, в общем, при монастыре.

Я молча кивнула. Потом она затушила сигарету и, помолчав, сказала: