Жена Тони

– Это не оправдание.

– Но оно тебе поможет его понять. Только представь себе: английскому его научила я. Когда я с ним познакомилась, мне показалось, что он такой застенчивый и милый. Наверное, вначале он мне настолько понравился, потому что будто испытывал благоговение перед всем, что встречал, и я решила, что он, наверное, ценит мир и людей так, как здешние итальянцы уже не способны, они ко всему уже привыкли.

– Ма, но он не ценит тебя.

– Это уж моя забота.

Саверио поднялся на ноги.

– Я снял соус с плиты и выключил огонь, – сказал он.

– Ты мой славный мальчик.

Сын поцеловал мать в щеку, прежде чем подняться к себе в спальню.



Саверио повесил в шкаф свою воскресную одежду – единственную приличную пару шерстяных брюк и белую рубашку. Натянув фланелевые штаны от пижамы, он поежился от холода, застегнул до самого горла пижамную куртку и надел сверху свитер. Затем заполз в свою двуспальную кровать и свернулся там калачиком. Он уже начал засыпать, когда в дверь неожиданно постучали.

На пороге стоял отец, освещенный слабым светом коридорной лампочки.

– Па?

– Ты должен покинуть этот дом.

Отец говорил ровным, спокойным голосом. Значит, он не был в ярости, дело обстояло куда хуже – он принял решение. Да, он выпил, да, очень устал в конце рабочей недели, но в его приказе не было ничего туманного.

– Что? – выдавил наконец Саверио.

Юноша сел на кровати, но не сбросил одеяла, а закутался в него поплотней, как будто этот отрез шерсти мог защитить его от человека, который собирался изгнать из дома своего единственного ребенка.

– Уходи, – проговорил отец.

– В каком смысле?

– Ты недоволен своей работой. Я тебя больше кормить не намерен. Уходи и ищи собственную дорогу.

Саверио задрожал, несмотря на свитер, пижаму и одеяло, – задрожал так сильно, что зубы заклацали. Он знал своего отца. Отец слов на ветер не бросал.

– Но, Па… – Глаза Саверио наполнились слезами.

– Не хнычь! Мне было двенадцать, когда я покинул Италию. А я не хныкал. Ни тогда. Ни сейчас. У меня не было ничего. Я добрался сюда, не зная английского, всего с парой монет в кармане. У меня ничего не было. У тебя есть все, а ты не благодарен за это. Ни мне. Ни Богу. Ни матери. Ты узнаешь, что такое жизнь, когда поживешь. Сам увидишь.

– Ты хочешь, чтобы я ушел прямо сейчас? – спросил Саверио.

– Утром, – сказал отец. – И вернешься, когда на коленях вымолишь у меня прощение.

Он закрыл за собой дверь.

Саверио выбрался из кровати и застыл на полу, будто на островке безысходности. Не к кому было обратиться, никто не мог прийти ему на помощь. Он не знал, что ему делать – двигаться или стоять. Нужно было хорошенько подумать, но мысли, казалось, тоже застыли.

Он понимал, что наутро все будет только хуже. К утру мать успеет за него заступиться, и ему, возможно, дадут отсрочку, но вскоре все снова повторится. Он поссорится с отцом, и тот выгонит его из дома. Для Саверио не оставалось здесь места. Это больше не был его дом – да и был ли он его домом когда-нибудь?

Саверио подошел к платяному шкафу и стал изучать содержимое. Две пары рабочих брюк. Две рубашки. Пара хороших брюк (для церкви), одна хорошая рубашка (для церкви), один пиджак от костюма, доставшийся ему от отца, – серый, твидовый, лацканы узкие, такие уже давно вышли из моды. Он терпеть не мог этот пиджак, оставит его здесь. Обувь – пара рабочих ботинок на каучуковой подошве. Он сунул в них ноги. Пара черных ботинок (для церкви), он уложил каждый в отдельный полотняный мешочек. Воскресный галстук, шелковый, в черно-белую полоску. Черная шерстяная кепка-восьмиклинка. Ни шляпы, ни костюма, ни жилета, ни пиджака. Три пары белых хлопчатобумажных трусов, три белые хлопчатобумажные майки, три пары черных шерстяных носков. Он достал брезентовую сумку оливкового цвета, с которой когда-то ходил в школу Святого Семейства, и аккуратно сложил в нее одежду. Туда же отправились четки, фотография матери, книга «Три газовых рожка» Рональда Нокса, которой его премировали на Дирборнском фестивале, и папка с нотами из церковного хора.

Присев на край кровати, Саверио вывернул свой бумажник. Семнадцать долларов и пропуск на «Ривер Руж». Он вытянул из-под матраца конверт со сбережениями. На заводе ему платили двадцать пять долларов в неделю. На этот момент Саверио успел потратить сто восемьдесят семь долларов из своего жалованья. Деньги пошли на половину стоимости новой кровли над родительским домом, трамвай на работу и обратно, обувь, рабочую одежду (фартук и перчатки, которые он надевал у конвейера) и, конечно, Рождество.

Он спрятал коробочку с цепочкой для Черил в сумку, прежде чем одеться. Казалось, сто лет прошло с тех пор, как он мечтал увидеть ее с этой цепочкой на шее. Поистине, миг отчаяния убивает человека скорее, чем счастливый миг спасает от гибели.

Он аккуратно сложил свою единственную пижаму поверх остальной одежды и застегнул сумку. Потом сел и написал матери письмо.



24 декабря 1932



Милая мама,

С Рождеством, моя дорогая матушка. Па велел мне покинуть дом. Я тебе напишу, когда устроюсь. Не волнуйся обо мне. Как ты сама мне сказала – не волнуйся, лучше молись.

С любовью,


Саверио





Заправив постель, Саверио сунул письмо под подушку, встал посреди комнаты и оглядел ее, пытаясь запомнить до мелочей – вот кровать, покрывало, лампа, ночной столик, комод. Снова подумав о матери, он вынул деньги из сумки, отсчитал пятьдесят долларов и положил их в конверт с письмом, который вернул под подушку. После чего снял зачехленную мандолину с полки над платяным шкафом, подхватил сумку и открыл дверь. Удостоверившись, что в родительской спальне погашен свет, а дом погружен в тишину, он выбрался из комнаты, прокрался вниз по лестнице и прошел через гостиную, где стояла рождественская елка и еще лежали обломки стула. Мелькнула мысль взять из-под елки предназначенную ему коробку – новая шляпа очень бы пригодилась, – но Саверио решил оставить шляпу там, рядом с подарками, которые сам купил родителям. Он брал с собой только необходимое.

Парень бесшумно снял с крючка пальто, натянул связанные матерью перчатки и надел свою видавшую виды кепку.

Единственный сын Леоне и Розарии Мараско Армандонада, проживающих по адресу 132, Боутрайвт-стрит, Детройт, штат Мичиган, открыл дверь и шагнул на крыльцо прямо в луч ясного белого лунного света.

В тот сочельник температура упала ниже нуля, но Саверио не ощущал холода. Внутри него горел огонь, тихий яростный огонь, вызванный гневом, который он слишком долго подавлял, подпитанный замешательством от того, что его не понимали, и подстегнутый болью от сознания, что он ни на что не годится. Надежды Саверио в сочетании с отторжением со стороны отца породили гремучую смесь, готовую взорваться и выбросить его из этой жизни – в новую.

Сердце юноши забилось при мысли об открывшихся возможностях, и он пошел на свет.





2

4 июля 1938 года





Risoluto[7]


Чичи Донателли погрузила ступни в прохладный влажный песок, закрыла глаза и вообразила, как ее ноги пускают корни далеко внизу, под илом, и эти корни ветвятся, подобно кудрявым гибким лианам, разрастаясь, пока не покроют все океанское дно. Вот какой эффект производила музыка Каунта Бейси[8]. Когда Чичи слушала его Swingin’ the Blues на радиостанции WBGO, вещавшей из Ньюарка, цветистые оркестровки Бейси заполняли весь окружающий мир, пока не оставалось места ни для чего, кроме его музыки. Чичи не хотелось упустить ни одной ноты.

Перед ней под раскаленным белым солнцем бесконечным полотнищем расстилался Атлантический океан, точно серебристая парча, что раскатывают рулон за рулоном. Она прихлопнула муху на голом, лоснящемся от пота плече и почувствовала, какое оно горячее. Чичи было двадцать лет. Ее гибкая невысокая фигурка заставляла мужчин оборачиваться ей вслед.

Когда тромбон дошел до глиссандо, высоко и чисто проигравшего возле ее уха, она вытянула руку, будто тоже пыталась дотянуться до великолепной, пульсирующей, высокой си. Потом к соло присоединился оркестр, девушка поправила красный шифоновый шарф, которым подвязала свои длинные, блестящие черные локоны, чтобы те не падали ей на лоб.

– Чичи! – позвала ее с пирса сестра, Барбара, но Чичи ее не услышала – на пляже было шумно, а радио играло в полную силу. День выдался прекрасный, просто великолепный, потому что принадлежал ей одной. Сегодня она ни перед кем не должна была отчитываться. Осознание этой свободы обволакивало ее, как теплый бриз с океана. Чичи наслаждалась законным отдыхом, солнце стояло высоко и выглядело совсем как циферблат секундомера, только без стрелок и цифр.

Пляж у Си-Айл-Сити был до предела заполнен семьями со всех Соединенных Штатов, подгадавшими неделю отпуска в преддверии Дня независимости. Люди мельтешили везде, от кромки воды до прибрежных утесов. Тут и там на столбах колыхались полосатые зонты – оранжевые с белым, синие с розовым, красные с желтым, – под которыми растянулись в небывалой тесноте отдыхающие. Оставшийся без тени песок пестрел пляжными полотенцами и загорающими телами. С пирса этот изогнутый дугой разноцветный пляж очень напоминал рассыпанную банку мармеладного драже.

Променад поодаль тоже был полон народу, как и колесо обозрения, медленно поворачивающееся на солнцепеке. У «Муравейников Фьори»[9], «Сахарной ваты Коры», «Жареной картошки Фундзо» и «Лучших горячих вафель с мороженым» выстроились длиннющие очереди, но, похоже, людей не раздражало долгое ожидание. Выкрашенные в яркие цвета карусельные лошадки плавно поднимались и опускались, кружась на дощатой бирюзово-золотой полосатой платформе.

Волны Атлантического океана шумно разбивались о берег, заглушая грохот колес по дощатому настилу американских горок, которые крутыми петлями нависали над буйками и пирсом; вдалеке был слышен визг пассажиров, только что резко скатившихся с высоты к самой воде.

Барбаре Донателли было двадцать два года. Одетая в комбинезон из жатого ситца, со спускавшейся на спину длинной черной косой, она выглядела обычной молодой женщиной, но держалась как замотанная заботами мать семейства. Барбара решительно подошла к Чичи и толкнула ее в спину, чтобы обратить на себя внимание. Чичи резко обернулась, вскинув кулаки, – она была готова дать отпор любому, кто посмеет до нее дотронуться.

– А, это ты. – Чичи опустила руки.

– Я тебе ору всю дорогу с Фонтейна, – укорила ее Барбара. – Ма велела тебе идти домой. Будут гости, ей нужна помощь.

– Но там же есть ты. А Па уже разжег гриль.

– Придут все наши кузены.

– А где Люсиль?

– Помогает тете Ви в ларьке с колбасками и перцем.

– У-у, – скривилась Чичи, крутя большим пальцем ноги в песке. – Не хочу я в этом участвовать, у меня отпуск.

– У мамы отпуска не бывает.

Барбара знала, что достаточно упомянуть мать – и Чичи сделает все. Смирившись с судьбой, Чичи повернулась, чтобы последовать за сестрой сквозь лабиринт загорающих тел, но внезапно по пляжу раскатился пронзительный женский крик. Чичи быстро провела взглядом вдоль кромки воды. У самого берега молодая женщина вошла в воду и пыталась что-то выловить из волн.

– Мой мальчик! – снова закричала женщина. – Помогите! Кто-нибудь, помогите! Мой сын!

Другая женщина схватила молодую мать за талию, не пуская ее дальше. Белые барашки пены на гребнях волн заслоняли от берега пловцов, удалившихся от мелководья.

Не раздумывая, Чичи кинулась к кричавшей.

– Она не умеет плавать! – объяснила удерживавшая ту подруга.

– Там! Он вон там! – вскричала мать, показывая точку на воде. – Спасите моего сына!