Жена Тони

– Может, мне стать просто Саверио?

– Звучит, будто маляр какой-то. Нужны имя с фамилией, которые ясно провозглашают, кто вы такой, только гласных поменьше.

– Но я итальянец и не хочу быть никем другим.

– Никем другим и не получится. Так давайте выберем вам итальянское имя. Как насчет Джои? Пол, конечно, отпадает. Майкл? Ауги? Нет, слишком похоже на Арти. Ладно, ни одно не годится. А как насчет Тони?

– Тони подходит, хотя Энтони мне нравится больше, – признался Саверио.

– Энтони уже слишком длинно. Окей, значит, Тони. А фамилия?

– Мне нравится Армандонада.

– Слишком длинная, парень. Арман. Тони Арман.

– Как-то не звучит.

– Тогда Тони Арма. Уберем «н», это из-за «н» звучит не так. Тони Арма. Вот это, я понимаю, звучит по-итальянски. Мне нравится. Коротко и ясно. Как лезвие. Остро.

– Тони Арма, – проговорил Саверио.

– Я добавлю это в договор.

– И все, теперь я Тони Арма?

– И все. Мне нравится. – Лью Льюис хрипло рассмеялся. – Представляю его на афишах. Очень емко, очень. И не хочу сам себя хвалить, но весьма эротично. Тони Арма. Так и вижу, как девушки от Несквехонинга до Напервилля выкрикивают твое имя. «Хочу стонать в объятиях Тони Армы!» Смекаешь? Стонать – и Тони! Я гений, вот что я такое. Я разбираюсь в женщинах. Они с ума по тебе будут сходить, зуб даю!

Саверио подписал договор, согласно которому он присоединялся к оркестру Пола Годфри, и поставил свои инициалы под поправками, где его имя было изменено, – поправки Лью Льюис вписал на свободное место в документе-болванке, озаглавленной «Приложение». Даже если бы Саверио и показал эти бумаги юристу, он бы не прислушался к его советам и согласился бы на все. Он был готов покинуть Рода Роккаразо, и чем скорее, тем лучше, так почему же не немедленно? Его достали гастроли Роккаразо, автобус, музыканты и особенно разлюбившая его Глэдис Овербай. Пришел час оставить прошлое позади, как ту шляпу, которую он забыл в клубе «Бирдсалл» в Канзас-Сити. Пришел час заменить то, что перестало работать. Саверио – теперь уже Тони – жаждал новых зрителей, нового костюма и новых друзей к этому новому имени.

Оркестр Пола Годфри имел репутацию весьма изысканного ансамбля, а еще там было куда развиваться – больше театрализованных постановок, с танцами, шутками, сценками. Все это было новым, а Тони Арму распирало от желания сменить амплуа.



В общей палате ее дожидалась Люсиль.

– Чич! У тебя получилось! – ликовала она. – Сестра Маргарет добыла для папы отдельную палату. Просто взяла и добыла. Отличная палата. Он проснулся, пьет бульон и ждет врача.

Чичи последовала за Люсиль вверх по лестнице. От облегчения у нее немного кружилась голова. Она распахнула дверь на четвертый этаж.

Едва вступив в коридор, сестры поняли, что их отцу по-крупному, по-католически повезло – точнее, по-салезиански. Монахини непрерывно сновали из палаты в палату, в глубокой тишине слышен был лишь шелест их длинных подолов по линолеуму. Прохладный океанский бриз влетал через открытые двери в обоих концах коридора, вздымая легкие занавески, словно крылья ангелов.

Барбара стояла, прислонившись к стене в коридоре возле отцовской палаты.

– Как тебе это удалось? – спросила она у Чичи.

– Выяснилось, что у нас есть связи, – пожала плечами ее сестра. – Судя по всему, та песня, которую я сочинила к юбилею салезианок, надолго им запомнилась.

– А маме и в голову не пришло попросить о помощи, – сказала Люсиль.

– Она просто просидела там весь день и ни разу не подумала: «Моему мужу необходим толковый доктор»? – возмутилась Чичи.

– Она совершенно ошарашена. Ну, не совсем, но близко к тому. Очень напугана и не знает, как ей быть, – объяснила Барбара.

– Быть напуганной – роскошь, которую она не может себе сейчас позволить. Она нужна папе, ей надо быть сильной и не давать папу в обиду. Нас это тоже касается. – Чичи первой вошла в палату отца и присвистнула. – Па, да ты попал прямо в «Риц»! – восхитилась она.

Дочери окружили отца.

Мариано выглядел бледным, но, похоже, не готов был сдаваться, что несколько успокоило его семью.

– О да, – гордо произнес он.

– Вот тебе и награда за то, что построил каменный забор для наших славных салезианок, – сказала Барбара, обнимая отца.

– Ни одно доброе дело не остается без вознаграждения, – напомнила ему Люсиль.

– Да, что-то вроде того, – улыбнулся Мариано. – Теперь бы еще уговорить сестер помолиться, чтобы ваша песня попала в эфир.

– Тебе нельзя сейчас думать о делах, – пожурила мужа Изотта.

– Почему это? Мне приятно думать о делах. О всех возможностях, которые перед нами открываются.

Чичи бросила взгляд на Барбару.

– Лучше подумай о возможности для вас с мамой съездить в отпуск, – сказала Барбара.


– Тебе нужно куда-то в отпуск, Изо? – спросил Мариано у жены.

– У меня есть все, что мне требуется.

– И у меня тоже. У меня есть побережье. Задний двор. Гараж. Что же мне еще надо?

– Сдать анализы, – произнесла маячившая в дверях монахиня.

– Сестра, я в вашем распоряжении, – бодро отозвался Мариано.



Когда около полуночи отец вернулся после очередных диагностических процедур, Чичи спала на стуле у окна. Она проснулась от скрежета и глядела сонными глазами, как две монахини и санитар ввезли отца в палату на металлической каталке, скрипевшей почище палубы древнего ржавого броненосца.

– Какие результаты? – спросила Чичи.

– Ваш отец очень вынослив, – сказала одна из монахинь.

– Это потому, что я сложен как бетономешалка, – гордо заявил Мариано, поглаживая свой мощный живот. – У меня есть запасы.

Чичи была поражена, увидев, как тоненькие невысокие монахини с легкостью подняли ее отца с каталки при помощи двух простыней и бережно переложили на кровать.

– Вот теперь мы закончили, мистер Донателли, – обратилась к нему одна из монахинь.

– Мы будем проверять, как вы, каждый час, – напомнила ему вторая.

– Благодарю вас, дорогие сестры, – растроганно сказал Мариано. – Спокойной ночи.

Чичи потерла глаза.

– Я отослала Ма и девочек домой.

– Умница. Твоя мать очень устала.

– А как ты себя чувствуешь? Только честно.

Мариано понизил голос:

– Я слышал, что они говорили, все эти врачи на нижнем этаже. Мол, сердце у меня больное, клапаны изношены. Можно было подумать, они обсуждают наш старый грузовик. Они проверили всё – сердце, легкие, мозг, кровь. Что еще? Ах да, мускулы. Но все это не имеет значения. Если барахлит мотор, дело труба.

– Это неправда! – горячо возразила Чичи. – Ты ведь можешь перестать есть сладкое. Станешь принимать специальные лекарства. И работать поменьше.

– Я не могу сидеть весь день сложа руки, ты же меня знаешь.

– Можешь, можешь. Ты обязательно поправишься, папа.

– Ты так считаешь, Чич?

– Конечно.

– А откуда ты знаешь?

– У тебя здоровый цвет лица.

– Ой, врешь.

– Нет, серьезно, отличный цвет.

– Я думал, что доживу до ста лет. Мой прадед умер в сто три года. Он жил в Доломитовых Альпах. Ел смоквы и ягоды, каждое утро нюхал табак, каждый день лазил по горам, как коза. Никто не мог за ним угнаться. Он мог бы стать олимпийским чемпионом. Трех жен похоронил. А ведь в те времена, – Мариано взмахнул рукой, – это было достижение. Да, достижение!

– Ты поправишься и будешь еще здоровее, чем прежде, папа.

– Мне нравится твой оптимизм. Вот бы мне такой. Своей болезнью я все порчу. Барбара только и мечтает, что о своей свадьбе, а это происшествие со мной может поставить крест на ее планах. В день свадьбы девушке нужен отец, так положено.

– Вот и поведешь ее к алтарю.

– Откуда ты знаешь?

– Я верю, – тихо сказала Чичи.

– Это хорошо. Верь в Бога. Но сейчас мне нужно довериться тебе. Ты моя дочь, но, Чич, ты еще и мой друг. Забавно это вышло. Твоя мать все рожала и рожала девочек, а я молился: «Одного сына, Иисусе. Иисусе, пошли же мне хоть одного сына!» А теперь, появись у меня сын, я бы вернул его обратно. Я получил все, что мне было нужно, и даже больше, чем заслужил.

– Ты заслужил все самое лучшее.